— Пляж пустой, никто, кроме меня и доктора, не купался. Впрочем, я его видел два раза, он на меня произвел хорошее впечатление.
— Да, разговорчивый, — равнодушно подтвердил Сталин.
Это равнодушие тоже было хорошо знакомо Кирову.
Сталин снова молча прошелся по кабинету, затем остановился против Кирова, спросил:
— Завтра можешь вылететь в Алма-Ату?
— Конечно.
— Вот и прекрасно.
Вечером, подписывая бумаги, Сталин сказал Товстухе:
— Зубного врача Липмана заменить другим.
И, подумав, добавил:
— Из кремлевской больницы его уволить, но не трогать.
18
Как и в прошлый раз, Алферов был в штатском, как и в прошлый раз, принял Сашу в горнице, придвинул стул к обеденному столу. Стол простой, рубленный из досок, а стулья городские, с мягкими сиденьями.
— Садитесь, Панкратов, чаю хотите?
Ничего хорошего подобное гостеприимство не предвещало.
— Спасибо, я уже завтракал.
— Стакан чая не помешает, ведь вы с дороги. На чем приехали?
— Пешком пришел.
— Тем более…
Алферов открыл дверь кухни.
— Анфиса Степановна, соорудите нам самоварчик.
Вернулся к столу, дружелюбно посмотрел на Сашу.
— Ну как, Панкратов, сепаратор работает?
— Не знаю, не интересуюсь.
— Напрасно. Так вот, работает. И скажите спасибо мне… Я попросил МТС обязательно его исправить. Исправили в тот же день.
Значит, Зида сказала правду.
Алферов покосился на Сашу.
— Как вы понимаете, я сделал это вовсе не из альтруизма. А потому, что если наш подопечный испортил аппарат, то наша обязанность его исправить.
— Ваш «подопечный» не портил аппарата.
— В деревне об этом думают иначе. Во всяком случае, сепаратор исправлен, инцидент исчерпан. Впрочем, выразимся более точно: приглушен. Заявление на вас лежит у меня, — он показал на ящик стола, — я не собираюсь вас им шантажировать, но о нем может вспомнить председатель колхоза. Впрочем, к этому мы еще вернемся. А вот и чай!
Средних лет женщина, дородная, вальяжная, в длинной юбке и короткой кофточке, внесла самовар, поставила на стол тарелку с брусникой, с рыбой, запеченной в яйцах, с пирожками, начиненными опять же рыбой, брусникой, черникой.
— Чай завариваю сам, — говорил Алферов, засыпая чай, — большое, знаете, искусство, я ему выучился в Китае.
Он поставил чайник на самоварную конфорку, прикрыл сложенным полотенцем.
— Пока чай дойдет, закусите, — Алферов обвел рукой стол.
— Спасибо, чай попью, а есть не хочу, завтракал.
— Ну, ну, смотрите, а захотите — ешьте, аппетит приходит во время еды. Как вам живется в Мозгове, скучаете?
— Веселого мало.
— Не сахар, конечно, — согласился Алферов, — впрочем, у вас там довольно интересные люди. Жилинский Всеволод Сергеевич, философ, ученик Бердяева. Мог в свое время уехать за границу — отказался, как говорит, из-за любви к России. Сейчас бы, конечно, уехал, да поздно. Уж если любишь Россию, то работай для нее, а не против нее. Так ведь?
Саша пожал плечами.
— В принципе, так, но я не знаю, что он делал против России.
— И Жилинский, и все другие будут вас уверять, что попали сюда зря. Но, поверьте, зря сюда никто не попадает.
Саша усмехнулся.
Его усмешка не ускользнула от Алферова.
— Вы имеете в виду себя, но вы совсем другое дело. Ваша ссылка — это наши внутрипартийные дела, как говорил Пушкин: «Старинный братский спор…» Вы попали в определенную ситуацию, вели себя в ней не слишком осторожно. Думаете, я приехал в эту дыру по собственному желанию? Видели вы богучанского уполномоченного? Здесь можно и таким обойтись. Я, как вы, надеюсь, понимаете, несколько иное. Но я в своей ситуации тоже оказался не на высоте и вот попал сюда. Ну и что? Я коммунист и я выполняю свой долг. Да, так о Жилинском… Умный человек, эрудит, но с ним будьте начеку.
— Я с ним почти не общаюсь, так, шапочное знакомство.
— Общаться вам придется волей-неволей, — возразил Алферов, — три года в молчанку не проиграешь, общение неизбежно. Есть у вас еще Маслов Михаил Михайлович, бывший полковник Генерального штаба.
— Вот уж кто меня совсем не интересует, — сказал Саша, начиная, как ему казалось, догадываться, какую цель преследует Алферов.
— Безусловно, — подхватил Алферов, — другое поколение, другая формация. Те, с кем вы этапировались, вам ближе хотя бы по возрасту. Тот же Квачадзе… Переписываетесь с ним?
— Нет, даже не знаю, где он.
— Что же вы так забросили своих попутчиков? — полюбопытствовал Алферов. — Впрочем, я вас понимаю: Квачадзе — троцкист, а заядлый. Но вот Соловейчик…
— С Соловейчиком я изредка переписываюсь.
Конечно, он бы мог ему этого не говорить. Мог бы спросить: для чего вы меня вызвали? Для допроса? Тогда ведите его по всей форме, а такого рода беседы меня не устраивают. Но Саша этого не сказал. Ничего плохого Алферов ему не сделал, хочет говорить по-человечески, пожалуйста, он примет такой разговор.
— Давно вы получили от него последнее письмо?
— Разве вы не знаете? — ответил Саша. — Мне казалось, что вы в курсе всей моей переписки.
— Да, иногда приходится просматривать почту административно-ссыльных, это входит в наши обязанности, — подтвердил Алферов, — но я делаю это нерегулярно, выборочно.
— Мои конверты всегда вскрыты.
— А какой смысл их снова заклеивать, — засмеялся Алферов, — все равно увидите, что они вскрывались. Но, повторяю, делаю это выборочно, мог и пропустить последнее письмо Соловейчика.
— С ним что-нибудь случилось? — спросил Саша.
— Особенного ничего. Просит перевести в Гольтявино, утверждает, что там у него невеста. Это правда?
— Да, — подтвердил Саша, — у него там невеста. Я ее сам видел, когда мы проходили через Гольтявино.
— Допускаю, что в Гольтявино у него невеста. Но это не дает ему права самовольно покидать назначенное место жительства. А он без разрешения ездил в Гольтявино. Возможно, я посмотрел бы на это сквозь пальцы, дело молодое, любовь и так далее. Но Гольтявино в ведении Дворцовской комендатуры, а они на это сквозь пальцы смотреть не желают.
— Я об этом ничего не знал, — сказал Саша. — Но его можно понять. Уж если кто случайно попал сюда, то именно Соловейчик, далекий от политики человек. К тому же человек легкий, контактный, все эти ограничения для него очень обременительны. Конечно, странно, что он решился на такое, но любовь не знает границ.
— Лирика, Панкратов, сантименты, на официальном языке это называется побег! И за побег наказывают не только бежавшего, а и тех, кто способствовал побегу. В Рожкове есть еще ссыльные, он их всех подвел.
— Если кто-нибудь убежит из Мозговы, я буду за это отвечать?
— Да, представьте себе: один убежит — все отвечают. И надо оберегать невинных людей от эгоистов, думающих только о себе. О любом готовящемся побеге надо сообщать властям, таков порядок. И надо в этом нам помогать. Вот вы утверждаете, что вы честный советский человек. Помогайте!
— Вот кем вы хотите меня сделать?!
— Александр Павлович, ну зачем так? За провокаторство у нас положено строжайшее наказание. Мы не просим вас сообщать о настроениях, о разговорах. Мы хотим предотвратить побеги, спасти легкомысленных людей, которые бегут, и доверчивых людей, которые тому способствуют. Переведем вас в Кежму, разъездным механиком в МТС, будете свободно передвигаться по району, встречаться с ссыльными, в том числе и с теми, кто хочет бежать. А вы их отговаривайте. В крайнем случае, сообщайте нам, чтобы мы могли предотвратить побег. Будете материально обеспечены, жить будете в районе, а не в деревне и людей спасете от безрассудных поступков.
— Вы напрасно тратите время, — сказал Саша, — то, чего вы хотите, я делать не буду. Считаю аморальным.
— Мою работу вы тоже считаете аморальной?
— Вы служите и выполняете свои служебные обязанности. А я ссыльный и тоже буду выполнять свои обязанности.
— Какие?
— Отбывать свой срок.
Алферов помолчал, потом улыбнулся и сказал:
— Александр Павлович, вы ставите меня в очень затруднительное положение.
— Я вас не понимаю.
— Вы сказали «любовь не знает границ», вы правы, допустим. Но ваша жена — учительница. Можем мы доверить воспитание подрастающего поколения жене человека, политически нелояльного?
— У меня нет жены, с чего вы взяли? Учительница? Я захожу к ней иногда за книгами, только и всего.
— Александр Павлович, мы с вами мужчины и хорошо понимаем друг друга. Я и не рассчитывал на другой ответ. Но учительница — ваша жена. И если вы будете благоразумны, то мы не только вас, но и ее переведем в Кежму, и тут нужны учителя.
— Никакой жены у меня нет, — нахмурился Саша, — с таким же успехом вы можете объявить моей женой любую женщину в Мозгове. Если вы тронете учительницу, то совершите величайшую несправедливость.
— Никто не собирается ее трогать. Но оградить ее от чуждых влияний мы обязаны. Скажем, переведя вас в другое место.
— Вы хозяева! — Саша вздохнул с облегчением. Черт с ним! Переедет в другую деревню, лишь бы Зиду не тронули.
Алферов встал, прошелся по комнате…
— Скажите, Панкратов, каким вы мыслите свой путь в жизни?
— После ссылки вернусь домой, буду хлопотать о пересмотре дела.
— В Москву вы не вернетесь, получите минус.
— Работать можно не только в Москве.
— Пересмотр дела? — продолжал Алферов. — Вряд ли вы его добьетесь. Судимость на вас будет висеть.
— Бывает, что судимость снимают.
— Бывает, — согласился Алферов, — но за заслуги перед государством. А я не вижу у вас особого стремления совершить нечто особенное. Ведь вы обижены.
— Я не обижен. Но, как билась моя мать в коридоре, когда меня уводили, не забуду. И, как шил мне дело следователь, тоже не забуду.
— Ну хорошо, — Алферов снова уселся против Саши, — перейдем к делу. Соловейчик убежал!
Он пытливо смотрел на Сашу. Саша ошеломленно смотрел на него.
— Этого не может быть. Соловейчик не так глуп, он хорошо понимает, что убежать некуда.
— И все же он сбежал, он писал вам что-либо?
Саша усмехнулся.
— Сбежать глупо, писать об этом еще глупее.
— Безусловно, — согласился Алферов, — и все же вы здесь его единственный друг, единственный товарищ.
— Вы хотите меня обвинить в пособничестве побегу?
— Панкратов, — внушительно сказал Алферов, — я к вам отношусь гораздо лучше, чем вы думаете. Никто вас в этом не обвиняет. Но Соловейчик хорошо продумал маршрут побега. Этих маршрутов два: первый — по Ангаре к Енисею, второй — через тайгу в Канск. И по тому и по другому пути он далеко не уйдет, в первой же деревне его задержат. Идти в обход селений — нужен большой запас продовольствия, которого у него нет. Но возможен и третий путь — вверх по Ангаре, на Иркутск. Эта дорога длиннее, но на пути есть Мозгова, где живете вы, и дальше вверх еще два селения, где живут единомышленники его невесты. Не исключено, что он выбрал именно этот путь, не исключено, что он явится к вам.
— Как же он ко мне явится? На глазах у всей деревни?
— Этого я не знаю. Может, и не явится. Но может и явиться. В этом случае вам следует продумать свое поведение.
— Задержать его? — засмеялся Саша. — А если я с ним не справлюсь?
— Задерживать его не надо, мы сами его задержим. Хорошо бы уговорить вернуться. В этом случае обвинение в побеге отпадет, просто самовольная отлучка, можно ограничиться мерами административного характера. Я говорю честно, Панкратов, я не хочу побега, мне не нужно чрезвычайное происшествие.
Саша чувствовал, Алферов говорит искренне. Но Саша не верил в побег Соловейчика, может быть, охотился в тайге и заблудился.
— Вот так, Панкратов, — заключил Алферов, — уговорите его вернуться, это самое простое. А если не вернется, сообщите в сельсовет или в правление колхоза, они знают, что делать.
Он помолчал, потом добавил:
— Отнеситесь к этому серьезно, Панкратов, укрывательство беглого или оказание ему помощи могут иметь для вас серьезные последствия. Считайте себя предупрежденным!
Соловейчик убежал? Саша не мог в это поверить. Он мог допустить, что Соловейчик повесился, утопился — жизнь растоптана. Разве сам он не был близок к самоубийству? Но бежать?! Практичный, рассудительный Соловейчик отлично понимает нелепость такого поступка. С гораздо большим успехом он мог убежать из Канска — сел на поезд и уехал; Здесь он мог надеяться на соединение с Фридой, убежав, он эту надежду терял навсегда. И Фриду затаскают. А уж ее он не стал бы подводить.
Какую же сеть плетет Алферов? Твой товарищ бежал из ссылки, как бы тебе не пришлось отвечать, спрячься-ка лучше за нашей широкой спиной! Живешь с учительницей, она может от этого пострадать, опять же спрячься за нашей широкой спиной! В Мозгове ты без работы, кто тебя будет кормить три года? А я тебе дам работу, тебе не придется обременять родных. И не забудь, на тебе еще висит сепаратор, бумажка — вот она, в столе. Примитивно.
Но вместе с тем Саша чувствовал в Алферове некую необычность, нестандартность, не Дьяков, птица совсем другого полета, был в Китае, Дьякова в Китай не пошлешь. Однако Дьяков в Москве, в центральном аппарате, а Алферов здесь, в глуши. Проштрафился, наверно. В глазах настороженность, признак собственного неустойчивого положения. И нет в нем грубого дьяковского напора. Может быть, не особенно старается?…
Всеволоду Сергеевичу Саша сказал, что его вызывали из-за Зиды. О побеге не говорил — не верил в этот побег.
Всеволод Сергеевич отнесся к разговору спокойно.
— Поедете, в крайнем случае, в Савино или Фролово — небольшая плата за два месяца счастья. А Нурзиде Газизовне ничего не будет, здесь она ценнее Алферова. Другого уполномоченного сюда найдут, другую учительницу — нет.
Зиде Саша рассказал о Соловейчике, ожидал, что Зида, как и он, не поверит. Но Зида поверила.
— Бегут от тоски, — сказала она, — даже очень рассудительные люди. Обычная вещь.
Как ни странно, разговор с Алферовым успокоил Сашу, прекратил его муки: Алферов подтвердил то, о чем он сам думал — Москвы ему не видать, на пересмотр дела надеяться нечего. Его списали. Что же, придется перестраиваться и ему. Наконец он принял свою судьбу, почувствовал, что умеет управлять собой. Никаких иллюзий. Его случай не особый, таких, как он, великое множество. И нужно найти в себе силы выстоять.
Как-то он встретил на улице Тимофея. Тот опасливо посмотрел на него, хотел пройти мимо, но Саша преградил ему дорогу.
— Плохо стреляешь, Тимофей, или ружье у тебя дерьмовое?
— Ты чего, чего? — забормотал Тимофей, отступая назад, как и тогда, на лугу, боялся, наверно, что Саша его ударит.
— Не бойся, — усмехнулся Саша, — здесь не трону, а попадешься еще раз в лесу — пристрелю, как собаку. У тебя жеребий, а у меня пуля и ствол нарезной — достану! Я не достану, другие достанут. У нас своя расправа. Запомни, падло!
Сказал и пошел дальше. С такими только так и надо. Как расправились в тюрьме с парнями, убившими ссыльных на Канской дороге, знает вся Ангара. И Тимофей знает. Не сунется больше, трус! Отправляясь в лес, Саша стволы заряжал дробью, но в карман клал жеребий. И не один. И без Жучка уже не ходил. И не стоял на открытом месте. И тропинки всякий раз менял.
На второй или третий день после разговора с Тимофеем Саша опять пошел в лес. Жучок вдруг остановился, что-то почуяв, бросился в чащу. Его неистовый лай слышался совсем близко, лай был не призывный, а злобный, задыхающийся, видно, лаял на человека, а может, и на медведя. Саша притаился за деревом, перезарядил ружье, вогнал в оба ствола по жеребию.
Лай нарастал с неистовой силой, то отдаляясь, то приближаясь, видно, Жучок отбегал потом опять набрасывался на кого-то. Это, конечно, не Тимофей, собака знает всех деревенские, так она может лаять только на незнакомого или на медведя.
Саше почудился за деревьями человек, почудилось шевеление, может быть, движение воздуха или хруст веток… Жучок выскочил на полянку и кидался на незнакомца, а тот отгонял его длинной толстой палкой. Саша сразу узнал его. Это Соловейчик, в стеганых брюках и стеганой телогрейке, шапке-ушанке, в болотных сапогах, с небольшой бородой, худой. Узнать его было трудно, но Саша узнал по фигуре, по тому, как отмахивался он от собаки, а может, где-то в глубине души допускал возможность того, что Борис действительно убежал и предположения Алферова правильны: убежал именно в эту сторону.
Он прикрикнул на собаку, подошел к Соловейчику.
Они обнялись.
— Зайдем обратно в лес, — сказал Саша.
Они углубились в чащу и присели под деревом, где было относительно сухо. Соловейчик снял заплечный мешок, положил его рядом с собой, прислонился головой к дереву, закрыл глаза.
— Злая у тебя собачонка.
— Увидела незнакомого… Есть хочешь?
— Пока нет, поел, — Борис кивнул на мешок, — ты что, обо мне уже знаешь?
— Меня Алферов вызывал, спрашивал о тебе.
Борис полулежал с закрытыми глазами.
— Зачем ты это сделал? — спросил Саша.
Соловейчик закашлялся, долго и мучительно отхаркивался.
— Я просил перевести меня к Фриде или ее ко мне. Отказали. Я поехал к ней. В дороге задержали. Я убежал. Возвращаться в Рожково? Посадят, припишут побег. Вот и пошел в эту сторону. Искать меня будут внизу или на Канской дороге, а я, может быть, успею добраться до Братска.
— Алферов предполагал, что ты пойдешь в эту сторону.
— Он тебе это говорил?
— Да.
Борис молчал.
— До Братска месяц дороги. Не сегодня-завтра станет зима. Замерзнешь в лесу, — сказал Саша.
— У меня нет другого выхода, — устало ответил Борис, — дойду — дойду, не дойду — не дойду.
— А что будет с Фридой?
— Ей ничего не будет. Она ничего не знает. Я ее после этапа не видел. Переписывался? Я со многими переписывался.
— Это не совсем так, — возразил Саша, — ты объявил ее своей невестой, значит, она близкий тебе человек, ее вызовут.
— Тебя тоже вызывали, что ты мог сказать? И она ничего не может сказать.
— Слушай, может быть, тебе лучше явиться в Кежму, к Алферову? Заявишь, что шел к нему, просить перевести тебя к Фриде или Фриду к тебе. Тогда получится совсем по-другому: из района ты не ушел, сам явился в Кежму.
— Шито белыми нитками, — поморщился Борис. — «Шел в Кежму» — меня-то задержали не по дороге в Кежму, а, наоборот, по дороге вниз. Нет, к Алферову я не пойду — отошлет в Канск.