20
Саша вышел из дома еще затемно и рано утром был на том месте, где вчера расстался с Борисом. Вот и дерево, под которым он лежал. Саша посвистел, крикнул пару раз на Жучка, давая знать Соловейчику, что он здесь, но никто не отозвался. Саша промотался по лесу до сумерек, но нет, не было Бориса, значит, решил не возвращаться. В следующие дна Саша менял маршруты, делал большие круги. На елях толстыми подушками уже висел снег, покрывал рыхлыми комьями землю, валежник, скованные льдом болотца. Саша шел с трудом, часто останавливался, прислушивался, но лес был безмолвен. Лишь кряхтели изредка замерзающие деревья да цокали клесты, перелетая с ели на ель, стряхивая иней с ветвей да роняя в снег чешуйки и вылущенные шишки.
Как-то Саша поднял с лежки зайца-беляка и он покатил меж деревьев, заложив за спину длинные уши. Попадались белки, видимо, выводки этого года, малоопытные: сидит открыто на ветке с закинутым за спину пушистым хвостом, лущит шишку, быстро-быстро перебирая ее лапками, и глядит сверху на Сашу в упор. Попалась как-то мышкующая лисица, неторопливо трусила по снегу, временами останавливалась, прислушивалась, не пискнет ли под снегом мышь или полевка, и если слышала писк, то сразу бросалась туда и быстро, по-собачьи рыла снег. Однажды Саша увидел, как кормится глухарь: осторожно ступая но пороше, он срывал листья с ветки можжевельника, побеги черники, еще не совеем занесенные снегом, а то и верхушки молодой сотенки.
Неделю бродил Саша на лесу, но Соловейчик не появлялся, значит, далеко ушел, а может быть, и сгинул в лесу, замерз, заболел, провалился под лед или заблудился и умер с голоду.
Но его не поймали. Попадись он, об этом знали бы все. Побег — событие, поимка беглого — еще большее событие, такая новость облетает всю Ангару, начинаются выяснения, допросы: кто помогал, кто прятал, кто давал пищу?
Ссыльные в Мозгове тоже обсуждали побег Соловейчика. Но так как никто, кроме Саши, не знал его, а Саша об этом знакомстве не распространялся, то обсуждали побег вообще, его бесперспективность и обреченность. Даже если вырвется из Сибири, все равно пропадет — нелегальное положение в наших условиях невозможно. На этом сходились все.
Но все понимали также, что побег Соловейчика не пройдет бесследно; оставить это без последствий, — значит, поощрить дальнейшие побеги. Если нельзя наказать беглеца, то надо наказать оставшихся, сорвать с обжитого места, лишить хоть какого-то заработка, ссыльные должны знать, что им придется отвечать за каждого беглого, должны сами предотвращать побеги. И действительно, вскоре всех ссыльных из Рожкова разослали по другим деревням.
В Мозгову из Рожкова прислали двух: некоего Каюрова и женщину, как говорили, члена партии чуть ли не с тысяча девятьсот пятого года, со странной фамилией Звягуро. Звали ее Лидия Григорьевна. Старообразная, некрасивая, с выпирающими зубами, она приехала не одна, а с шестилетним мальчиком Тарасиком.
Привезли ее уже по санному пути. Она остановила возчика возле избы, где жил Саша, вошла к нему и сказала:
— Мне о вас говорил Соловейчик. Вы не подскажете, у кого можно снять жилье?
— Надо подумать, — ответил Саша, — проходите, садитесь.
— Я должна отпустить возчика.
Они вышли на улицу. В санях, закутанный в платок, сидел Тарасик. Лидия Григорьевна вытащила его из саней, Саша взял вещи — два потертых чемодана, перевязанных веревкой, все вернулись в дом. На улице скрипнули полозья — возчик уехал.
Лидия Григорьевна развязала на Тарасике платок, сняла с него нечто вроде шубки, сняла шапку, велела сесть на лавку. Тарасик сел, поглядывая на Сашу.
Саша открыл дверь в кухню, попросил хозяйку зайти. В горницу вместе с хозяйкой зашел и хозяин.
Саша показал на Лидию Григорьевну.
— Это моя знакомая, у кого бы поселить?
Старуха посмотрела на мальчика.
— Внук, что ли?
— Внук, — нахмурилась Лидия Григорьевна.
— С ребенком, однако, трудно добыть. Балуются они, дети-то…
— Он не балуется, — сказала Лидия Григорьевна.
— Кто знат, — пробормотала старуха.
— А разве не бывали тут у вас ссыльные с детьми? — спросил Саша.
Хозяйка не ответила, продолжала рассматривать мальчика.
— Звать-то как?
— Тарасом его зовут.
— Брюхановы, однако, сдадут, — сказал старик.
— У Брюхановых девка мешана.
— Девка тиха, не тронет.
Лидия Григорьевна опять нахмурилась.
— А кто кроме Брюхановых может пустить?
Старуха задумалась.
— Сизых? — спросила она у старика.
— Заливает в глотку, — одобрительно заметил старик.
— Нет, нет, это не надо, Тарасик боится пьяных.
— Разборчива ты, — неодобрительно заметила старуха, потом обернулась к Саше. — К Верхотуровым сходи, возле учителки живут.
По дороге к Верхотуровым Лидия Григорьевна сказала:
— С ребенком трудно устроиться на квартиру, хотя он никому не мешает. Боятся другого: если меня заберут, ребенок останется у них. И, пока начальство отправит его в детдом, может пройти и год и два, надо хлопотать, писать, а писать они не умеют.
Верхотуровы запросили тридцать рублей в месяц.
По выражению лица Лидии Григорьевны Саша понял, что она сейчас откажется. Он придержал ее за локоть.
— Ладно, сегодня они к вам переберутся.
Лидия Григорьевна была недовольна.
— Напрасно вы согласились за меня, я не могу и не намерена платить такие деньги.
— Мое согласие ни к чему вас не обязывает, всегда можем отказаться. Побудете пару часов у меня, отдохнете, перекусите, а я похожу, поищу. Если найду что-либо подешевле, посмотрите и решите. Если не найдем сейчас, устроитесь пока у Верхотуровых, будем искать дальше.
— Верхотуровы исключаются, — объявила Лидия Григорьевна, — у меня всего двадцать пять рублей. И что это за цены? В Рожкове я платила пятнадцать рублей.
— Здесь дороже, — согласился Саша, — Рожково — глухомань. А Мозгова рядом с Кежмой, районным центром, цены там на жилье высокие. Я плачу двадцать рублей, вам накинули десятку на мальчика. Что касается денег, я вам одолжу немного, отдадите.
— Я у вас не возьму, — возразила Лидия Григорьевна, — деньги мне присылает племянник из Ярославля, но сейчас начнется катавасия с почтой, уж я-то знаю, что такое переадресовка, хорошо, если получу через полгода. В Рожкове я зарабатывала шитьем. У хозяйки была швейная машина, найду ли я ее здесь?
— У нас полно модниц, — весело сказал Саша, — равняются на районную интеллигенцию. Вас ждет обширная клиентура. А машинку найдем.
— Все равно, как и в Рожкове, будут расплачиваться яйцами, сметаной, рыбой. Племянник мне присылает двадцать рублей в месяц, в этих пределах я и могу платить.
Саша проводил Лидию Григорьевну домой, попросил хозяйку напоить ее и Тарасика чаем, а сам отправился к Зиде. Она знает всех в деревне и может присоветовать что-нибудь дельное.
Дверь у Зиды оказалась открытой, но дома ее не было. В печке тлели дрова, на столе лежали книги и тетради, значит, из школы уже пришла. Книги и тетради Зида запрещала ученикам, брать домой, уроки заставляла делать, задерживая детей в школе: «Уроков дома не делают, книгами закрывают крынки с молоком, тетради рвут на самокрутки…»
Машинально он начал рассматривать детские каракули, потом его внимание привлекла толстая общая тетрадь в коленкоровом переплете, настоящая общая тетрадь, такими же он пользовался в Москве, в институте. Саша машинально открыл и ее.
Еще не читая, по датам, обозначенным в тексте — август, сентябрь, октябрь, ноябрь, по прописным буквам "С" — это он, Саша, «В.С.» — Всеволод Сергеевич, по мелькнувшим перед глазами фразам: «Вчера он сказал», «Он очень смелый и благородный», — Саша понял, это дневник Зиды. Первым побуждением было закрыть тетрадь, читать чужие дневники — до этого он не может опуститься. И все же… Будь это в Москве, в его прошлой жизни, он не осмелился бы открыть чужой дневник. Но здесь, в его положении… Ведь она пишет о нем! Что пишет? Зачем доверять бумаге? Он обязан знать, что тут написано, каждый его шаг, каждое его слово могут быть перетолкованы. Беда может прийти с любой стороны, даже от женщины, которая его любит. Что, в сущности, он знает о ней? Почему она здесь? В этой глуши!
Он прошелся по комнате.
И что значат слова «он смелый и благородный»? Намек на то, что снабдил продуктами Соловейчика, не выдал беглого?! Двух этих слов достаточно, чтобы распотрошить всю ссылку в Мозгове. Из-за того, что он ей доверился, могут пострадать люди. Она, конечно, не хочет зла никому, но зачем писать? Ведь не девочка, уже под тридцать! Неужели не понимает его положения? Почему оставила дневник на столе? Случайно? Забыла спрятать? Из легкомыслия?
Он снова прошелся по комнате, оторвал от полена березовую кору, бросил в печку, обожженная огнем береста мгновенно свернулась в трубку и в следующий миг загорелась.
Посмотреть дневник? Прочитать, что она пишет о нем, раз и навсегда убедиться, кто же она есть в действительности? Но, сделав это, он перейдет грань, отделяющую порядочного человека от непорядочного. Впрочем, поздно, он слишком долго колебался… Он услышал ее шаги во дворе, потом, как вытирала ноги в сенях. Она вошла, улыбаясь ему.
— Давно ждешь?
Вместо ответа он показал на дневник.
— Что это такое?
Она услышала гнев в его голосе, поняла, что он открывал дневник, смешалась, потом посмотрела на Сашу ясным, открытым взглядом.
— Это мой дневник.
— Зачем ты ведешь его?
Она помедлила с ответом.
— Тебя здесь что-нибудь обидело?
— Я не читаю чужих дневников. Но… По-видимому, ты пишешь что-то и обо мне?
— Да, пишу.
Он смотрел на нее, потом спросил:
— Почему ты здесь, Зида?
Она опустила голову, молчала, не отвечала.
— Я спрашиваю: что тебя сюда занесло?!
Она прошептала:
— Я тебе этого никогда не скажу.
— Дело твое, но я обязан знать, что ты пишешь обо мне.
Она протянула ему тетрадь.
— Читай.
— Я не буду читать твоего дневника. Но я прошу тебя вырвать из него все страницы обо мне и сжечь их вот в этой печке. И в дальнейшем ничего обо мне не писать. Я тебе уже объяснял свое положение, жаль, что ты ничего не поняла.
Она задумчиво перелистала дневник, загнула несколько страниц, протянула тетрадь Саше.
— Это о тебе, прочитай.
— Я тебе сказал ясно: читать не буду. Вырви и сожги.
Он понимал, как жестоко его требование. Но другого выхода нет! Поступок Соловейчика дорого обошелся людям, и без того несчастным. Он не желает, чтобы кто-то пострадал из-за ее легкомыслия.
Зида подошла к печке, присела, открыла чугунную дверцу, вырвала из дневника одну страницу, просмотрела ее, скомкала и бросила в огонь. Прочитала, скомкала и бросила в огонь вторую, потом третью, четвертую… Она сидела на коленях перед печкой, спиной к Саше, вырывала из тетради страницы, комкала и бросала в огонь, уже не читая, видимо, конец дневника был о Саше, а может быть, ей было уже все равно, она рвала все подряд.
— Жарко, — сказала она вдруг.
Только сейчас он заметил, что не дал ей раздеться, она была в шубе, валенках, платке, так, как пришла с мороза.
Теперь он жалел ее, ругал себя. Отвратительно все, ужасно! Он не мог дождаться, когда наконец кончится это придуманное им мучительство.
Зида встала, положила на стол остатки тетради, улыбнулась сквозь слезы.
— Вот и все!
Саша вышел от Зиды. Ужасно, все ужасно! Гадко! Но иначе он поступить не мог. Он живет теперь по новый законам. Может быть, Зида это поймет и они останутся друзьями.
Он зашел в лавку к Феде, спросил его насчет квартиры. Добавил, что жиличка с ребенком шести лет, хорошо шьет и нужно, чтобы у хозяйки была швейная машина.
— А может, ее к Лариске определить? — предложил Федя. — Одна живет. И машинка есть. Обновы любит, шить не умеет, вот у нее и швея в доме.
— Больше двадцати рублей она не может платить.
— Хватит Лариске и пятнадцать, — махнул Федя рукой, — тем более шить ей будет. Может, и Маруське чего сошьет.
— А согласится Лариска?
— Скажу, согласится.
Дело сладилось. Саша перенес чемоданы Лидии Григорьевны к Лариске, осмотрел швейную машинку, смазал. Машина была старая, но хорошей марки, «Зингер».
— Желаю вам удачи, — сказал Саша, — что надо, зовите…
Его интересовали подробности побега Соловейчика. Но Лидия Григорьевна ничего не рассказывала и расспрашивать Саша счел неудобным.
Узнав, что Саша поместил Лидию Григорьевну у Лариски, Всеволод Сергеевич со своей обычной улыбкой сказал:
— Альянс блудницы со старой девой. Но она с мальчиком и деваться ей некуда. Кстати, вы знаете, кто этот Тарасик?
— Говорит, внук, но непохоже.
— Он сын умерших тут спецпереселенцев, или, официально, кулаков.
Саша удивился.
— Взять здесь на воспитание ребенка? Мужественный поступок.
Всеволод Сергеевич качнул головой.
— Или попытка обрести цель в жизни, ухватиться хоть за что-то.
— Чем бы ни был продиктован ее поступок, — сказал Саша, — он благороден и человечен. В меня лично он вселяет надежду: даже в этих диких условиях утверждаются высшие человеческие ценности. Сострадание — одно из них.
— Я думаю о метаморфозах нашей действительности, — сказал, в свою очередь, Всеволод Сергеевич, — не исключено, что в свое время Лидия Григорьевна раскулачила родителей Тарасика и выселила их в Сибирь. А теперь сама в Сибири и воспитывает их сына, терпит из-за этого муки и лишения. Не подкрепляет ли этот факт тезис об искуплении?
— Я плохо знаю христианское вероучение, — ответил Саша, — но Лидией Григорьевной, думаю, двигало то, что выше всех религий и идей — способность жертвовать собой ради других. И то, что это проявляется даже здесь, все это, повторяю, вселяет надежду: человеческое в человеке не убито и никогда не будет убито.
Предлагая Лидии Григорьевне деньги, Саша располагал всего тридцатью рублями. Несколько рублей оставит на папиросы и керосин, перебьется, зато выручит Лидию Григорьевну. А со своими хозяевами рассчитается в конце ноября, в крайнем случае, в декабре, когда начнут доставлять почту по санному пути.
Как он и предполагал, почта пришла в начале декабря. И, как ожидал Саша, почта большая: деньги, посылка с зимними вещами, надписанная четким Вариным чертежным почерком, много писем от мамы, много газет. На штемпелях значился август, сентябрь, кое-где ноябрь — посланное до распутицы перемешалось с посланным после нее, значит, много почты еще впереди, в дороге.
Предстояло удовольствие на неделю, а то и на две — декабрь ему предстоял великолепный.
Как и всегда, он просмотрел сначала письма, разложив их по датам отправления. Ничего нового мама не сообщала, да и какие у нее могут быть новости? Приветы от теток, от Вари, ничего об отце, Марке, товарищах. Каждый конверт Саша открывал с тайной надеждой получить хоть два слова от Вари, ведь он уже писал ей. Но письмо за письмом: «Привет от Вари», «Привет от Вари». А на бандеролях Варин чертежный почерк.
И, когда Саша уже потерял надежду, он открыл последнее письмо и увидел листок:
«Здравствуй, Саша! Я сейчас у твоей мамы, пишем тебе письмо. У нас все хорошо, мама твоя здорова, я работаю в Моспроекте. Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь. Варя».
Он еще раз перечитал эти строки: «Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь…» Боже мой! Как бы он хотел знать, что она сейчас делает, видеть ее, слышать, прикоснуться к ней, провести рукой по ее лицу… «Как бы я хотела… Как бы я хотела…» Он испытал острое, щемящее чувство любви и влечения к этой девочке, он представил себе вдруг ее здесь, у него…
У него забилось сердце, он встал, прошелся по комнате, взял себя в руки, просмотрел газеты за август, сентябрь, во поминутно брал письмо и перечитывал эти строки: «Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь…»
Все еще впереди, черт возьми, все еще впереди! У него есть Варя, теперь он это твердо знает. «Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь…» Есть Варя, есть мама, люди вокруг, есть его думы, его мысли, все, что делает человека человеком.
Сквозь маленькие квадратные оконца в комнату проникали солнечные лучи. В избе было хорошо натоплено, тепло и уютно. Ничего, можно жить! Тем, у кого нет крыши над головой, тем плохо.
Вошел кто-то в сени, потоптался, смахнул веником снег с валенок, открыл дверь. Это был Всеволод Сергеевич.
— Заходите, — обрадовался ему Саша, — раздевайтесь.
Всеволод Сергеевич снял шубу, шапку, размотал шарф, положил на печь рукавицы… Прошелся по комнате, потирая озябшие руки, кивнул на стол.
— Почту разбираете?
— Да, много пришло. У вас, наверное, тоже?
— И что нового? — ответил Всеволод Сергеевич вопросом.
— Особенного ничего… Письма от матери, от друзей. Я им рад.
— Конечно, конечно, — точно не слыша его, ответил Всеволод Сергеевич.
— Что с вами? — спросил Саша. — Вы чем-то озабочены?
— Плохие дела, Саша, плохие, — Всеволод Сергеевич продолжал ходить по комнате и все тер и тер руки.
Первая мысль мелькнула — Соловейчик… Неужели поймали?
— Да? А что произошло?
Всеволод Сергеевич остановился против Саши.
— Первого декабря в Ленинграде убит Киров.
— Киров? — растерянно повторил Саша. — Кто его убил?
— Подробностей не знаю. Передано правительственное сообщение: первого декабря в шестнадцать часов тридцать минут в городе Ленинграде, в Смольном от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса, погиб Киров. Стрелявший задержан. Его личность выясняется.
— У вас есть газета?
— Газеты у меня нет, но это точно. Есть и второе сообщение — убийца некий Николаев. И третье — дела о терроре рассматриваются в течение десяти дней без участия сторон, то есть без защиты, никаких обжалований, никаких помилований, расстреливать немедленно по вынесении приговора. Вот так, Саша! «Убийца, подосланный врагами рабочего класса», ничего себе…
— Что вы находите особенного в этих словах? Не в них суть.
— Вы так думаете? — ответил Всеволод Сергеевич. — «Убийца, подосланный врагами рабочего класса» — и тут же «личность стрелявшего выясняется». Как же это так, где логика? Личность еще неизвестна, но уже известно, кем он подослан… Непонятно, непонятно… Впрочем, очень понятно…
— Киров, говорят, был хороший человек, хороший оратор, любимец партии. Кто посмел поднять на него руку?
Всеволод Сергеевич сел на лавку, откинул голову к стене.
— Кто бы это ни сделал, Саша, могу сказать вам с полной уверенностью; наступают черные времена.
1966-1983, Москва.
___________