— Пожалуйста, хоть сейчас.
— Сейчас мы с Марией идем в театр, так что потом. Вы правы, Саша. — Она произнесла его имя с ударением, как бы подчеркивая их взаимную приязнь и доверие. — Вы правы, многие артисты имеют образование, далекое от их нынешних профессий, и я могла бы что-нибудь для вас сделать. Я знаю руководителей всех ансамблей — и Александрова, и Игоря Моисеева. Конечно, там большой конкурс, и все же товарищи постараются вам помочь. Но вот уже идет Мария, мы еще продолжим наш разговор. Когда вы заканчиваете занятия?
— В десять.
— Спектакль кончается в четверть одиннадцатого. Подождите нас, посидим у Маши, поговорим.
И, не дожидаясь Сашиного ответа, встала. Саша подал ей пальто.
— Упала она на тебя, — сказал Глеб.
— Вроде бы.
— Там работы много.
— Уж больно сановная.
— Зато опытная, на этом карьеру сделала.
— Просила подождать. Да черт его знает! Настроения нет. Не пойду.
— Ты что, дорогуша, спятил? Все у них обговорено, весь план разработан, зря, думаешь, пришли? Она на тебя еще вчера глаз положила. Там уже и выпивон, и закусон — все приготовлено. Тебя в гости приглашают, а ты отказываешься. И не думай! Мария Константиновна тебе этого ввек не простит. Не забывай, ты ей многим обязан. И через месяц-два твоя прописка кончится, опять к ней придешь: «Выручайте, Мария Константиновна». А она тебе: «Извините, Александр Павлович, вы нашим обществом пренебрегаете, так что на нас больше не рассчитывайте». И права будет.
Саша колебался. Конечно, заманчиво. Но что-то сдерживало. Из ЦК партии, о чем он будет с ней разговаривать? Зачем ему это нужно?!
— Такая красотка! — продолжал Глеб. — Только дурак откажется. Венера, Афродита! Будь она местная, сам бы ее обхаживал. А поскольку она из Москвы, важная персона, в тебе твое чистоплюйство заговорило: ах, что обо мне подумают, скажут, ищу выгоду, делаю карьеру, а я не Растиньяк, не Потемкин, не граф Орлов, а высокоморальная личность…
— Смотри, — усмехнулся Саша, — до Растиньяка добрался!
— Дорогуша! — Глеб в улыбке обнажил свои белые зубы. — Никакой ты не Растиньяк и не Потемкин. Что она тебе, минус твой отменит? Твой минус никто не может отменить, да ты об этом и не заикнешься. А если что случится, так мало что случается в приятной компании, когда рядом такая женщина.
18
Небольшой одноэтажный домик в тихом переулке неподалеку от театра. Палисадник, деревянное резное крылечко, на тротуаре следы метлы. В коридоре дорожка на полу, длинная вешалка на стене, на другой стене зеркало. Повесив шубу, Ульяна опустилась на стул рядом с зеркалом, Мария подала ей тапочки. Ульяна встала, потянулась, будто что-то ей мешает.
— Надо бы скинуть сбрую. У тебя в столовой тепло?
— Натоплено. Я тебе халат дам.
Ульяна подняла глаза на Сашу.
— Саша, не возражаете, если я надену халат?
— Ради Бога!
Они прошли в столовую.
— Посидите здесь, — сказала Мария, — мы сейчас вернемся. Идем, Ульяша.
Женщины вышли.
Саша огляделся. Настенные часы с маятником, миниатюры, развешенные не без вкуса, пианино, на нем узкая кружевная дорожка, уставленная фигурками, телефон на круглом столике на толстой завитой ножке. Мебель красного дерева, Саша в этом плохо разбирался, но понимал, что вещи старинные и дорогие. Голландская печь выложена изразцами в русском стиле. Тепло и уютно.
Вернулась Мария, одетая по-домашнему — в юбке, кофточке, шлепанцах, откинула с одной половины стола край плотной узорчатой скатерти, постелила вместо нее белую, поставила три прибора, рюмки, бокалы.
— Ну как, Сашенька, нравится вам здесь?
— Роскошно, даже шикарнее, чем у меня.
Она укоризненно покачала головой.
— Сашенька, вашу квартиру я держу для тех, кому нужна прописка. Ведь вы не живете в ней.
— Конечно.
— А если бы сразу по приезде пришли ко мне, устроила бы в центре города. Но у вас была просрочка, пришлось направить туда.
— И я вам очень благодарен, — искренне сказал Саша. — Я легкомысленно к этому отнесся, и вы меня выручили.
Она покосилась на него, хотела этим сказать: я знаю, голубчик, почему ты не прописывался, но сейчас не время об этом говорить.
Вошла Ульяна в халате, с распущенными по плечам рыжими волосами: расплела косу. Халат длинный, махровый, почти не запахнутый, виднелись белые сильные ноги, округлые коленки. Все откровенно, и стало понятно, что мелькало в ее зеленовато-серых глазах: деловая цековская дама ломаться не будет, ляжет в постельку, а там как сумеешь, будем надеяться, что сумеешь. В ЦК приходится изображать высокую нравственность, а здесь, вдали от начальства и подчиненных, можно отхватить свое. Мария ей, конечно, не сказала, кто он такой.
— Ну, соколики мои дорогие, — говорила между тем Мария, ставя на стол тарелки с закусками, — проголодались небось. Чего пить-то будете? Саша, вам, наверное, водочки, а тебе, Ульяша?
— И мне немного водки.
Ульяна придвинула к столу кресло, села, положила ногу на ногу, полы халата распахнулись, ноги совсем оголились.
— Двигайся ближе, — сказала Мария, усмехаясь, — Саша уже насмотрелся на твои распрекрасные ножки. Как, Саша, насмотрелся?
— Что ему мои ножки? — отозвалась Ульяна. — Он на своих танцах сколько ножек перевидал. И беленьких, и черненьких, и в крапинку.
— В крапинку не попадались, — засмеялся Саша.
— Ладно, ребятушки. — Мария налила рюмку — Выпьем со встречей.
Ульяна тоже подняла рюмку. В ее взгляде вдруг появилась серьезность.
— Выпьем за столицу нашей родины — Москву. Мы ведь с Сашей земляки, почти соседи.
Страхуется. Если переспит с ним, не дознаются. А по рюмочке пропустить — пропустили у подруги за столицу нашей родины.
Выпили. Закусили. Такой закуски Саша давно не видел: икра черная и красная, лососина, ветчина, водка без запаха сивухи, морс смородиновый и клюквенный. Любят хорошо пожить, научились.
Ульяна протянула Саше тарелку.
— Саша, положи мне всего понемножку.
Мария пододвинула салатницы с маринованными грибками, огурцами, помидорами.
— Попробуйте и моих солений.
Ульяна попробовала, похвалила:
— Хорошо. Петровна твоя, что ли, мариновала?
— Она.
— Домашняя закуска самая лучшая. Только некогда этим заниматься.
Она держала тарелку на коленях. Есть ей было не слишком удобно, но хотела сидеть полуголой.
— Я вас еще пельменями угощу, нашими, уфимскими.
Ульяна посмотрела на часы.
— Двенадцатый час. Надо в гостиницу позвонить.
Встала, подошла к телефону, вызвала гостиницу.
— Большакова говорит. Я задержалась у подруги, поздно машину вызывать, неудобно. Заночую здесь. Запишите телефон.
— Зачем телефон дала? — сказала Мария. — Будут ночью беспокоить.
Ульяна возвратилась на свое место.
— Звонить никто не будет, никому я ночью не нужна. Вот, может быть, только Сашеньке, если не побрезгует. Как, Саша, любишь таких, как я?
— Каких таких?
— Рыжих, нахальных и бесстыжих.
Он засмеялся: вот она и сама сказала о себе так, как он о ней думал.
— Кто же их не любит?
Ульяна вернулась к разговору.
— Телефон дала на случай, если завтра поинтересуются, где ночь провела. За товарищами из центра тут в четыре глаза глядят, каждый норовит за тобой телегу послать.
Мария встала.
— Сейчас пельмени принесу, только не балуйтесь тут без меня.
Опытная сводня…
Ульяна наклонилась к Саше, в упор смотрела на него своими большими зелеными глазами, неожиданно сказала:
— Вкалываю на работе по шестнадцать часов в сутки и каждую минуту жду — откуда гром грянет? Могу я иногда разрядиться? С хорошим человеком! Как считаешь?
Он не нашелся, что ответить, только пожал плечами, естественно, мол.
Ульяна не отрывала от него взгляда.
— Ты ведь хороший человек, порядочный?
Он усмехнулся в ответ, опять пожал плечами.
— Вот и договорились. — Она потянулась к нему. — Иди, поцелуемся.
— Так ведь Мария придет.
— Ничего, ничего, Машка своя.
— Ну, ну, — услышали они вдруг голос Марии, — ведь предупреждала. Не можете потерпеть минуту.
Она поставила на стол большую миску с пельменями, разложила их по тарелкам.
— Кому сметана, кому уксус, перец, кто с чем хочет, пельмени настоящие: свинина напополам с говядиной, и баранинки немножко.
— Под такие пельмени выпить не грех, — предложил Саша.
Ему хотелось выпить. Искренне говорит Ульяна или это обычный прием, версия, оправдывающая ее? Какая разница! Он ведь тоже не тот, за кого она его принимает. Так что квиты. Она хочет погулять, ну, и он не прочь. И надо выпить.
— Правильно, — согласилась Мария, — налей себе побольше, нам поменьше. Давай, Ульяна, вместо успокоительного.
Ульяна выпила со всеми… Съела пельмешку, смотрела на Сашу, положила свою руку на его.
— Ульяна, дай человеку поесть! — прикрикнула Мария.
— Пусть ест, кто мешает?
Мария вытерла салфеткой губы, встала:
— Ладно, ребятушки, вы люди вольные, а мне к девяти на службу. Так что спокойной ночи. — Она показала на телефонный столик. — Там ключи, Ульяша, днем я у тебя их заберу. И учти, Петровна моя придет в десять часов… — Поцеловала Ульяну, Сашу, провела ладонью по его щеке. — Ничего, мужичок!
Саша проснулся, когда из-за занавесок пробились сбоку полоски света, услышал движение в столовой, звон посуды. Рядом с ним шевельнулась Ульяна, приглушенно, в подушку прошептала:
— Лежи, Машка посуду убирает.
Он закрыл глаза, звон посуды прекратился, потом хлопнула входная дверь.
— Машка ушла. — Ульяна поднялась с постели. — Сейчас вернусь.
Ульяна вернулась, забралась под одеяло, прижалась к Саше.
— Бр, бр, холодно. — Потом потянулась к столику, взяла часы. — Смотри-ка, уже почти девять. — Положила часы, прижалась к Саше. — Так бы и лежала с тобой век. Да нужно на работе показаться, давай, миленький, вставать. — Она откинула с его стороны одеяло. — Одевайся.
Саша встал, оделся.
— Я тебя выпущу, потом оденусь и уйду, мне еще полчаса волосы укладывать. Машкина домработница придет, меня застанет — ничего, а нас двоих — нельзя, сам понимаешь. Ты скажи, когда в Москве будешь? Я ведь сегодня уезжаю.
— Да? — удивился Саша.
— Да, миленький, сегодня ночным. Так когда в Москве будешь?
— Я обещал Семену Григорьевичу в Саратов поехать.
— Подумаешь, какое дело — Семен Григорьевич, старший помощник младшего дворника. У тебя квартира в Москве есть?
— У меня в Москве мать живет.
— И охота тебе таскаться по разным городам? В Москве все тебе сделаю.
Он присел на кровать.
— А ты такая всемогущая? Где ты работаешь?
Она недоверчиво посмотрела на него.
— А ты не знаешь?
— Откуда мне знать?
Она помедлила с ответом, потом сказала:
— В Комитете по делам искусств работаю. Как в Москву поедешь, возьмешь мой телефон у Марии. Я ее предупрежу, чтобы дала.
— Я тебе позвоню, — сказал Саша. Знал, что никогда ей не позвонит. — Но в моем возрасте поздно начинать карьеру. Солистом не стану, статистом не хочу. Однако у меня к тебе просьба. Видела моего аккомпаниатора?
— Беленький такой?
— Да. Он театральный художник, в Ленинграде у Акимова работал, потом в Калининском ТЮЗе. Не поладил с худруком, ушел. Если бы ты ему помогла, было бы замечательно. Его фамилия Дубинин, зовут Глеб Васильевич.
— А у него все в порядке?
— В каком смысле?
— Не понимаешь… А время какое, понимаешь?
Саша пожал плечами, усмехнулся.
— Беспартийный, несудимый.
— Хорошо. — Она опять посмотрела на часы, заторопилась, встала, надела халат. — Скажи ему, мол, вчера провожал Марию Константиновну, рассказал о тебе, и велела она зайти. Помогу ему через Машку. Идем, я тебя выпущу.
В коридоре прислонилась к стене, смотрела, как Саша надевает пальто, кепку.
— Значит, как договорились. По улице иди спокойно, не оглядывайся.
19
Почему она назвала Лене Уфу, почему напомнила о Саше? Саша звонит Софье Александровне, передает ей приветы. Варя благодарила, но в приветы не верила. Софья Александровна говорит это из вежливости, может быть, чтобы утешить. Саша вычеркнул ее из своей жизни, не может простить ей Костю.
Иногда она пыталась себя убедить, что причина в другом. Саша скитается по стране, жизнь его полна опасностей, он не хочет, чтобы подвергалась опасности и она. Но ведь и ее мечты о тихой жизни в глухой провинции давно улетучились, тихой жизни теперь нет ни у кого. Ей надо только знать, что Саша любит ее. И чтобы он знал, что она любит его. Говорить иногда по телефону, писать письма, приезжать к нему хоть на день, на два, в отпуск. И не имеет значения, что у них не будет общего дома, семьи, детей. Горько, конечно, так думать, и все-таки пусть будет хоть так. Главное знать, что они нужны друг другу.
Но однажды ей приснился рыженький маленький заморыш, и будто был это ее сын, она носила его по комнате, запеленутого в байковое одеяло, и прижимала к себе, и целовала, и плакала над ним. И все удивлялась — почему же рыженький? У Саши темные волосы, у нее — тоже, а сынок рыженький.
Проснулась — не хотелось вставать, может, рыженький снова приснится, хоть во сне понянчить их с Сашей ребенка!
Но, странное дело, сон этот отрезвил ее. Ей все казалось, что недоразумение как-то разрешится, Саша обязательно ей напишет, даже в отпуск не поехала к тетке. Та звонила, уговаривала: наберем малины, сварим тебе варенья. Но Варя боялась: уедет, а в этот момент придет письмо от Саши, вдруг он назначит ей встречу, будет потом локти кусать. А тут ехала на метро на работу, встала у задней двери, чтобы не пялились любопытные на заплаканные глаза, смотрела в темный тоннель и поняла: недоразумение не разрешится, с Сашей они не встретятся. За полтора года после своего освобождения Саша не написал ей ни строчки, позвонил один раз, и она уверена — по настоянию Софьи Александровны. Если он боится соединить их жизни, мог бы написать: «Я не знаю, что будет со мной завтра, не имею права рисковать твоей жизнью, твоей свободой, забудь меня». Он человек прямой и честный, обязательно бы так написал. Не написал. Значит, дело в Косте. Об этом писать он не желает. Отрубил раз и навсегда, и надо с этим примириться. Он ущемлен жизнью, он — гонимый, он верил в нее, известие о Косте ошеломило и оскорбило его. Он решительный человек, мужчина, и он отсек ее от себя. В его тревожной жизни нет теперь места для нее, он просто ее забыл. Но она его никогда не забудет. Разве может она забыть тот день, когда на Казанском вокзале увидела его, шагающего между двух конвоиров с чемоданом в руке и с заплечным мешком на спине. И как, чувствуя на себе ее взгляд, он оглянулся, и она увидела белое, как бумага, лицо и черную, как у цыгана, бороду. Но он никого не увидел, и ее не увидел, и меж конвоиров зашагал дальше к поезду, стоявшему на дальней платформе. Тот день перевернул ее жизнь, она впервые испытала ужас перед этим беспощадным и несправедливым миром. Она никогда не забудет тот день, никогда не забудет Сашу, всегда будет помнить и любить его, будет предана ему, никогда не покинет Софью Александровну. Варя по-прежнему каждый день звонила ей, забегала иногда по пути домой, но теперь у нее появились новые заботы: все свободное время она проводила у Лены Будягиной.
Попытки Игоря Владимировича устроить Лену на работу не давали результата. Его влиятельные знакомые, услышав ее фамилию, сразу отказывались помочь, а если кто-то и доходил до отдела кадров, то отказывали там.
Лена сдала брата в детприемник.
— Если бы ты видела наше прощание, — сказала она Варе с горечью. — Владлен даже не поцеловал меня, кивнул головой, как чужой. Мне сказали, через месяц я смогу узнать, в какой детдом его направили. Будет ли у меня этот месяц? У нас тут плохие известия.
— Что такое?
— Всех высланных отсюда арестовали на новом месте и направили в лагеря. Умно придумано. Если жену «врага народа» арестовать здесь, то в квартире остаются родственники. А выслали всю семью, скажем, в Астрахань, в Москве квартира и освободилась. Скоро за нас возьмутся, осталось всего двенадцать семей. Все исчисляется днями. Меня, наверное, в лагерь отправят, Ваню — в детдом.
— Неужели ты отдашь им сына?!
— Что я могу сделать? Если бы я жила на десятом этаже, выбросилась бы с ним из окна. А с первого этажа куда выбрасываться?
— Чепуху говоришь.
— Знаю, что чепуху. Но все другие разговоры бесполезны.
— А почему не уехать?
— Куда?
— Я же тебе говорила — в Мичуринск.
— Варенька, милая, твоя тетя будет меня с Ваней кормить? Пойду искать работу, а там надо заполнить анкету, кто отец, кто мать. И мгновенно заберут. В глуши. Здесь хоть в столице возьмут. Я вижу, ты не согласна со мной?
— Да, не согласна. Почему так покорно идете в тюрьмы и ссылки? Даже детей своих не спасаете! Миллионы людей в лагерях, тюрьмах, ссылках, во всяких минусах. Если все вдруг разбегутся, кто их поймает? Сто НКВД не хватит ловить.
Лена устало опустилась на стул.
— Все упущено, проиграно, раздавлено, мы не знаем, что делать. Хотя бы Ванечку спасти, но как?
— Его надо пристроить к надежным людям, а потом сматываться самой.
— Где эти надежные люди, ты их знаешь?
— Неужели твои родственники в Мотовилихе и в Баку не возьмут твоего ребенка?
— Не возьмут, даже если я их найду. Не возьмут.
— Хочешь, я его заберу пока к себе? Если тебе удастся от них ускользнуть и надежно устроиться, я тебе его верну, не удастся — буду воспитывать.
— Спасибо, Варенька, но это нереально. Ты должна работать и учиться, с кем будет Ваня?
— Мне поможет Софья Александровна, Сашина мама.
— И она работает. Нет, этим я ни тебя, ни ее никогда не обременю.
— А у твоей Маши есть в деревне родственники?
— Ее родственники высланы как кулаки, а она девчонкой сбежала из деревни и вот прибилась к нам.
— Возьми ребенка и сегодня же уезжай с ним в Мичуринск. Я поеду с тобой и устрою вас у тетки.
— Я так рисковать не могу. Лучше уж лагерь, ссылка, чем очутиться в незнакомом городе без работы, без куска хлеба, с ребенком на руках да еще с угрозой, что тебя каждую минуту могут схватить и отправить в тюрьму.
Варя ушла расстроенная.
Все трусы, покорно дожидаются своего часа. Мальчишку только жаль, такой беленький, нежный, теплый, голубоглазенький мальчонка, засунут в дом для детей «врагов народа». Сколько этих малолеток там выживает, а если выживет, не будет даже знать, кто он и откуда. И Лена, если останется жива, тоже не будет знать, где ее ребенок.
По дороге домой Варя зашла на почту, где лежало письмо от Нины. Нина писала до востребования, аккуратно, каждую неделю. В первых же письмах сообщила: «Все хорошо, преподаю историю в старших классах, учителей тут не хватает. С Максимом мы зарегистрировались, теперь я — Костина». Варя тогда подумала, что это Макс уговорил ее переменить фамилию. Молодец! Теперь ее не найдут, впрочем, кто будет ее искать? Тех, кто искал, самих пересажали.
В последующих письмах Нина ничего особенного не писала: новостей нет, все в порядке. Но в сегодняшнем письме чувствовалась тревога: «Ты, конечно, знаешь о наших событиях. Надеюсь, все будет хорошо».