14
Тесный глубокий колодец двора, окруженный восьмиэтажными корпусами. Двор его детства. У подъездов бочки с водой, ящики с песком, а в остальном все по-прежнему. Те же пожарные лестницы вдоль стен, по ним он взбирался на крышу, устанавливая антенну для своего детекторного приемника. Сейчас про эти самодельные приемники никто не знает, а тогда только начала вещать первая советская радиостанция имени Коминтерна.
Рядом с воротами задние двери кинотеатра «Арбатский Арс», откуда выпускали публику после сеанса. Летом они всегда были открыты — в зале душно, над черными рядами зрителей клубился луч киноаппарата, слышались его стрекотание и звуки разбитого рояля… Макс Линдер, Дуглас Фербенкс, Мэри Пикфорд, трогательный, незадачливый Чарли Чаплин. Давно это было, а все отчетливо помнится.
Учебники и тетради тогда заворачивали в клеенку, туго затягивали ремнем, желательно длинным, этой связкой можно было драться, как кистенем… Здесь и дрались, во дворе, он казался тогда большим и просторным. Не думал он, что вернется сюда так скоро, через каких-нибудь семь лет. Война позволила. Несколько человек прошли ему навстречу, он вгляделся в их лица, нет, незнакомы.
Саша взбежал на свой этаж, не успел нажать кнопку звонка, дверь распахнулась, мама обняла его, приникла к груди, пыталась выговорить сквозь рыдания, что видела, как он заходит в подъезд.
— Мама, дорогая, успокойся. — Саша целовал ее в голову. — Видишь, все хорошо, все в порядке.
Они прошли в комнату. Мама опустилась на стул, взяла его руки в свои, губы ее мелко подрагивали.
— Мама, отплакались, отгоревались, хватит!
Он вынул из мешка пакет, выложил на стол тушенку, хлеб, конфеты.
— Паек мой, давай корми, я сегодня еще ничего не ел…
— Да, да, сейчас, сейчас, у меня все готово.
— А мне дай полотенце, руки помою.
Он подошел к комоду, в рамке под стеклом стояла его фотография. Что-то он не помнил ее, никогда у него не было таких больших портретов.
— Не узнаешь?..
— Нет.
Мама достала из ящика маленькую карточку — эту Саша помнил. Их фотографировали после футбольного матча, он играл тогда в команде фабрики «Красная роза», лучшей в районе.
Но неужели у него было такое полудетское доверчивое лицо?!
— Мы увеличили ту карточку, — сказала мама. — Я хотела, чтобы у меня был твой большой портрет.
От этого «мы» у Саши екнуло сердце.
— Фотограф сделал две фотографии, вторую Варя взяла себе, повесила на стену, а рядом портрет Сталина, помнишь, Нина была очень правоверная.
— В хорошую компанию я попал, — засмеялся Саша. Но о Варе не расспрашивал, возможно, мама сама что-нибудь еще расскажет.
— Мой руки, — напомнила мама, — а я несу обед.
Все с детства привычное. Так же журчит вода в трубах, та же облупившаяся масляная краска на стенах.
Он вернулся в комнату.
— Хотел у тебя спросить, я проезжал мимо театра Вахтангова. Его бомбили?
— А ты не знал? Погиб актер Куза, помнишь его?
— Конечно. Он вел в нашей школе драмкружок.
— Говорят, он родственник румынского короля.
— Не знаю, может быть. Что же, немцы специально по Арбату метили?
— И Арбат бомбили, и Гоголевский бульвар, и Большой театр.
Она поставила на стол холодный свекольник с нарезанными зелеными огурчиками, блинчики с мясом, кисель — все, что он любил в детстве.
— Ого! Это у вас по карточкам такое выдают?
Мать не ответила, сидела за столом, не отрывала от него глаз.
— Не наглядишься?
Она по-прежнему не отвечала, только смотрела на него. Губы опять дрогнули.
— Сашенька, какие у тебя планы, когда ты уезжаешь?
— Завтра утром.
— Я предупредила Веру и Полину, что ты приедешь, надо с ними повидаться, Сашенька, тетки все-таки, и они так тебя любят.
— Я хотел провести сегодняшний вечер с тобой.
— И я хотела, но они так горевали, что ты их тогда не вызвал в Бутырку на свидание. Я и Нину Иванову предупредила.
— Нину? Она здесь?
— Да, живет на старой квартире. Заходит, спрашивает о тебе. Вчера позвонила, я ей сказала: «Только что с Сашей говорила, завтра он приедет».
— А Макс где?
— Макс на фронте.
— С Ниной просто, она в этом доме, могу забежать к ней на несколько минут. Но тетки — это же на весь вечер.
— Они ненадолго. Ночью появляться на улице нельзя, завтра Вере на службу, а Полине на оборонительные работы, их в шесть утра собирают и машинами везут.
— Ладно, — согласился Саша, — пусть приезжают. А где отец?
Она задумалась, кончиками пальцев нащупывала и прижимала к столу крошки. Сохранилась эта привычка.
— Отец? Отец в Москве. Комнату свою обменял, живет где-то в Замоскворечье, у него жена, дочь, мы с ним развелись официально, я ему дала письменное согласие, паспорт, он сам все оформил. Адреса его и не знаю, но телефон у меня есть, можешь ему позвонить.
— Я это решу.
Он вышел из-за стола, прошелся по комнате, остановился у книжных полок, с недоумением оглянулся на мать:
— Откуда здесь книги Михаила Юрьевича?! — Провел пальцем по корешкам. — Жирмунский, Томашевский, Тынянов… Литературные и театральные мемуары… Анри-де-Ренье, Жюль Ромен, Пруст, Гофман…
— Все было так странно… Незадолго до смерти Михаил Юрьевич поделил свои книги между Варей и тобой, мол, ему надоело жить в пыли. Мы были растеряны, но он настоял. Варя его спрашивает: «Вы уезжаете из Москвы?» Он отвечает: «В некотором роде да». И Варя, добрая душа, предложила ему помочь сложить чемодан. «Умею, — говорит, — хорошо паковать».
— Я был очень привязан к Михаилу Юрьевичу, — сказал Саша. — Почему он покончил с собой?
— Была Всесоюзная перепись, от них потребовали скрыть, что погибло шесть миллионов человек, он не хотел в этом участвовать. Так он Варе сказал. Боялся, наверное, тюрьмы, боялся, что будут бить, пытать. Так мы думаем.
Она опустила голову, помолчала…
— Скажи мне, Саша, тебя…
Он подошел к ней, обнял.
— Нет, меня не били и не пытали. Это началось позже.
Постучали в дверь, вошла соседка Галя, поцеловала Сашу, прослезилась.
— Ну вот, — сказал Саша, — и эта плачет.
Постарела Галя. Раньше шумная была соседка, бушевала на кухне, но отходчивая, жалостливая, сунула Саше в карман пачку папирос, когда его уводили.
— Изменился ты, — всхлипнула Галя, — а какой фасонистый был, помнишь, как тебя во дворе-то звали?
— Помню, — улыбнулся Саша.
«Сашка-фасон» — такое у него было прозвище.
— Где Петя? — спросил ее Саша о сыне.
— Не знаю где! Не знаю. И, боюсь, никогда не узнаю. Он еще до войны в армии служил: двадцатого года рождения, в Белоруссии был. Значит, в самое пекло и попал. Ни письма, ни известия никакого.
— Не отчаивайтесь, почтовая связь с теми частями прервана, дойдет письмо.
— Куда дойдет, Сашенька, уже под Москвой окопы роют.
— На западе армии ведут бои, вырываются из окружения. Вот увидите, вернется Петя, я вам это предсказываю.
— Спасибо, Сашенька, на добром слове. Дай тебе Бог живым остаться. — Галя снова поцеловала его. — Помучили тебя и Софью Александровну помучили. А мы только со стороны поглядывали. Теперь вот пришла пора всему народу мучиться.
— Она неплохая женщина, — сказала Софья Александровна, когда Галя ушла.
— Бывали у нас с ней некоторые недоразумения, но все, в общем, устроилось. Знаешь, Саша, сейчас, в горе, люди лучше стали, добрее.
Саша вдруг ударил кулаком по столу.
— Сволочи, негодяи! «Ни пяди своей земли не отдадим»… «Только на чужой территории»… «Малой кровью»… А немцы уже в Смоленске.
— Неужели они придут сюда, Саша?
— Не знаю. Может быть, и не придут. Положит наш великий и гениальный еще несколько миллионов таких Петек, Ванек, Гришек, что ему?! Я не мог смотреть ей в глаза. Убит ее Петя или в плену. А плен объявлен изменой.
— Сашенька, будь осторожнее, будь рассудительнее, лучше об этом не говорить… Я рада, что ты простой шофер, ни за кого не несешь ответственности.
В коридоре раздался звонок.
— Тетки пришли, — сказала Софья Александровна.
Это были они. Старшая, Вера, все такая же энергичная, деловая, крепко обняла Сашу, потом отстранила его от себя, разглядывая:
— Смотри, какой солдатик бравый! — Вынула из сумки бутылку водки. — По такому случаю выпить надо обязательно! — И подарок привезла: заграничную безопасную бритву «Жиллетт» и две пачки лезвий к ней. — Знаешь, как лезвия точить?
— Нет.
— Дай стакан, — попросила она Софью Александровну, вынула из пачки лезвие, но не развернула его из бумаги. — Так поймешь. — Прислонила лезвие к внутренней стороне стакана, прижала двумя пальцами, поводила по стеклу.
— Вот так води минут пять, переверни и опять води, оно у тебя и заострится. Одним лезвием будешь три месяца бриться, тут их десять штук, на тридцать месяцев хватит.
Полина, младшая из сестер, тихая, улыбчивая, принесла Саше книжку-малютку, величиной с ладонь, стихотворения и поэмы Пушкина.
— Ты ведь любишь Пушкина, а эта книжечка в кармане поместится.
Сели за стол, выпили немного, мама хлопотала, ходила на кухню, возвращалась, тетки рассказывали. У Веры дочь — военврач, в госпитале, сын — в артиллерийском училище, в этом году выпустят и на фронт. У Полины муж — военный корреспондент, сыну только семнадцать исполнилось, но уже поставили на учет в военкомате.
— Только мы, три сестры, остались, — невесело пошутила Вера, — последний резерв главного командования.
Тетки были рады, счастливы за Сашу — вырвался из кровавой мясорубки, правда, попал тут же в другую, не менее кровавую, но в этом смысле судьбы у всех уравнены, говорят, наши потери исчисляются миллионами, в газетах об этом, конечно, не пишут.
— Слава Богу, — сказала Вера, — хоть тебя довелось увидеть, дождемся ли остальных, кто знает…
— Ничего, мы за этим столом еще встретимся.
Банальные слова, но других он не нашел.
— Одолеем Гитлера, заживем по-другому, — вставила Полина.
Пришла Нина, остановилась на пороге, прослезилась, обняла Сашу, поцеловала.
— Садитесь, Ниночка, — позвала ее Софья Александровна.
Нина посмотрела на теток.
— Я не вовремя?
— Именно, что вовремя, — улыбнулся Саша, — выпьешь с нами.
Нина показала на донышко стопки.
— Вот столько.
Тетки еще немного посидели и заторопились: далеко до дома, завтра рано на работу. Саша проводил их до лестницы, перегнулся через перила, смотрел им вслед, махал рукой, и они оглянулись, тоже ему помахали, вернулся, сел рядом с Ниной.
— А где твой сын?
— У бабушки оставила.
Саша рассказал ей про Лену, про Глеба.
— Вот такая грустная история. Что с Максом, с Варей?
— Максим на Дальнем Востоке, формирует дивизию. Варя служит в военно-строительном управлении, проектируют оборонительные сооружения вокруг Москвы, мотается по области, я ее не вижу, иногда перезваниваемся. Я в школе работаю. — Она улыбнулась. — Занимаюсь патриотическим воспитанием…
— В нашей?
— Нет, в другом районе. — Она посмотрела на него. — Выбьют наше поколение, а, Саша?
— Кто-нибудь останется, выживет.
— Боюсь, один Шарок останется, — печально проговорила Нина. — Шарок воевать не будет. И Вадим Марасевич не будет. Кстати, я недавно его встретила, состоит при каком-то военном журнале, «Пограничник», кажется, значит, вроде бы в армии, а воевать не надо. И уже капитан. Вот Шарок с Марасевичем и останутся.
— Ничего, мы с тобой тоже поживем.
— Пиши мне Саша, — сказала Нина.
— Обязательно.
Наконец они с матерью остались одни. Мама постелила ему на диване, но они еще долго сидели, разговаривали.
— Я тебя прошу, Сашенька, я знаю, ты не трус, но ты самолюбив и потому бываешь неосторожен. Тебе тридцать лет, но ты, по существу, не жил, а страдал. Надо сохранить себя, после войны все изменится.
— Ты так думаешь?
— Я в этом уверена. — Она оглянулась на дверь, понизила голос. — «За родину», «за Сталина» — это ведь заклинания, ритуал. В прошлую войну тоже так было: «За матушку Россию», «за батюшку царя». А что с царем сделали? В России после всех войн что-то менялось. После Севастополя — крестьянская реформа, после русско-японской войны — революция 1905 года, после мировой войны — Февральская революция.
— Каких же перемен ты ждешь?
— Не знаю. Знаю одно: хватит мучить народ! Россия должна стать нормальным государством.
— По западному образцу?
— Да, если хочешь.
— Боюсь, твои надежды не сбудутся. В сознании народа глубоко укоренились идеи социальной справедливости, провозглашенные Революцией. Если победим, народ будет искать выход в тех, ленинских временах.
— Сашенька, прости меня, не обижайся, я знаю твое отношение к Ленину, но не надо его идеализировать. Ты тогда был маленький, а я при нем жила, тоже хватало крови, расстрелов, подвалов.
Саша засмеялся.
— Вот уж не думал, что после семи лет разлуки мы с тобой заговорим о политике.
— Нет, Сашенька, для меня это не политика, для меня это твоя судьба. Я молю Бога, чтобы он сохранил тебя. И потому я думаю о том, что будет после войны.
— Ладно, — сказал Саша, — давай сначала прогоним Гитлера, а потом решим, что делать. А сейчас, мамочка, лягу спать, устал как черт.
Он разделся, лег, мать укрыла его простыней и поцеловала уснувшего.
15
Саша и воентехник Овсянников пригнали из Москвы походную мастерскую: крытый автомобиль с прицепным вагончиком, в нем токарный и сверлильный станки, верстак, тиски, инструмент, паяльные лампы, компрессор, электросварочный аппарат. Овсянников всем рассказывал, что такая прекрасная летучка получена благодаря Саше — учился в одном институте с начальником базы. Но времени для восторгов не было. Проходил август, сроки формирования батальона срывались. Вышел указ о дополнительной мобилизации военнообязанных 1890-1904 годов рождения, батальон пополнился шоферами старших возрастов. Механик Василий Акимович Синельщиков тоже оказался мобилизованным, назначили его начальником походной мастерской.
Торопились отправить хотя бы первую роту. Перевели туда Овсянникова командиром взвода, с ним перешел и Саша, помогал принимать машины в паре с шофером Проценко, шустрым пареньком: все мог достать, все добыть, всюду был своим человеком — и на продскладе, и в техничке, и на нефтебазе. Юлдашев даже хотел пустить его по снабженческой части, но командир первой роты Березовский воспротивился: на счету каждый водитель.
Как-то Березовский задержал Сашу. При цехе была каморка, там они и уселись за старым канцелярским столом.
— Я слышал, Панкратов, вы учились в транспортном институте и ушли с четвертого курса. Это так?
— Да, это так.
— Я хочу назначить вас помпотехом роты. Эта должность позволит представить вас к званию воентехника. У вас есть документ об образовании?
Этот человек нравился Саше, вызывал доверие. И все же Саша ответил:
— Документа об образовании у меня нет.
Березовский удивленно поднял брови, такие же черные, как и усы, а волосы на голове были с сильной проседью.
— Можете запросить институт, хотите, мы напишем. А еще лучше — дадим вам командировку в Москву, за сутки обернетесь.
— В Москву я не поеду, запрашивать не буду. Я — водитель, им и останусь.
Некоторое время они смотрели в глаза друг другу. Наконец Березовский сказал:
— Вы будете иметь на руках официальное требование батальона: срочно выдать на руки документы, необходимые для аттестации. Отказать не имеют права — запрос военного ведомства.
Видимо, о чем-то догадывается, тоже, наверное, битый. В его возрасте кадровый военный должен быть по меньшей мере подполковником.
— Товарищ старший лейтенант, — сказал Саша, — я никогда не служил в армии. Но я не уверен, что рядовому красноармейцу можно присваивать воинское звание против его воли.
— На войне все можно, — жестко проговорил Березовский и сменил тему: — Какую машину вы предпочитаете получить — полуторку, «ЗИС»?
— Полуторку.
— Выберете себе по своему вкусу.
Машину Саша выбрал подходящую, выпуска 1940 года, фактически новая, из какого-то тихого городского учреждения, по сельским дорогам не колотилась. Полный набор инструментов, в запасе кое-какая мелочь, болты, гайки, даже зимний утеплительный капот не пожалели, в заботливых руках, видно, была.
В роте каждый занимался своей машиной, на фронте с плохой машиной пропадешь. Требовали от командиров взводов и то, и другое, натерпелся Овсянников, покладистый, уступчивый, матерые шоферы на него наседали, умели брать за горло, а он робел — в сыновья им годился.
Саша ему как-то сказал:
— Ты особенно не уступай, на шею сядут.
Но у Овсянникова не хватало характера. Да и что он мог сделать? И подчиненные ему командиры отделений были бессильны. В Сашином отделении командиром был Мешков, опытный шофер, отслуживший действительную, два треугольника в петличках гимнастерки — сержант, солидный, хороший дядька, никогда голоса не повышал, любимым словечком было: «Спокойство!» Добродушно советовал шоферам: «Своим умом живите, ребята, вертитесь, вон Проценко все сам себе добывает». Его уважали, называли по имени-отчеству: Юрий Иванович. Даже Чураков, самый скандальный в роте шофер, с ним не задирался.
Был Чураков неуживчив, всем и всеми недоволен, низкорослый, широкий в плечах, смотрел мрачно, недоверчиво, не говорил — рычал: «Я себе на мозоли наступать не позволю», Невзлюбил Митьку Кузина, молодого колхозного водителя, из-за его неопытности, неумелости, а может, тот по простоте что-то не так ему сказал. Чураков называл его «урюк».
— Ты, урюк, с какого года женат?
— Неженатый я еще.
— Неженатый, — деланно удивлялся Чураков, — скажи, пожалуйста! Ну а с девками спал, конечно?
— Ну что вы, товарищ Чураков, — смущался Кузин.
— А чего такого, дело житейское, ты, урюк, парень видный. Тогда скажи мне: как отличить молодую бабу от старой?
— Ну, как… Погляди ей в лицо, поймешь.
— Нет, урюк! Проверять надо. У молодой груди торчком, положи под них карандаш, на пол свалится. А у старой висят сиськи, не падает карандаш, понял, урюк? Будешь жениться, запасайся карандашом, ничего больше тебе по твоей дурости не потребуется, урюк ты урюк!
— Угомонись, — сказал Юрий Иванович Мешков, — не привязывайся к человеку.
Но Чураков не мог угомониться, на этом и попался. Поскандалил из-за насоса. И, как всегда, начал с мата на весь гараж.