21
Березовский лежал на спине, шинель расстегнута, гимнастерка в крови. Одной рукой закрывал окровавленное лицо, другая, тоже окровавленная, откинута в сторону. Овсянникова усадили на подножку кабины, он привалился к дверце, Тоня бинтовала ему голову, заглядывала в глаза:
— Спокойно, милый, спокойно, я аккуратненько…
Покосилась на Сашу, стоявшего возле Березовского, мотнула головой:
— Все кончено…
Саша и Гурьянов приподняли Березовского, Саша снял с него планшет, ремень с пистолетом, вынул из кармана гимнастерки документы, задержал взгляд на фотографии. Миловидная женщина в сарафане прислонилась, плечом к Березовскому, тот обнимал двух девочек в купальничках. Летний день, песчаный пляж.
Перенесли Овсянникова в техничку, Березовского — в лес.
Ломами долбили землю, выгребали лопатами, меняя друг друга, торопились до полной темноты вырыть могилу. Юрий Иванович осветил карманным фонариком яму, махнул рукой — достаточно! В техничке нашлись две доски, обрезали, сколотили, уложили на них командира, осторожно, на веревках, опустили на дно, укрыли тело брезентом, забросали землей, положили на могилу старую зисовскую покрышку, в середину ее воткнули колышек с фанеркой. На ней звезда и надпись: «Старший лейтенант Березовский М.С.».
Василий Акимович и Гурьянов улучили момент, отозвали Сашу в сторону.
— Ты — помпотех, получаешься старшим, объяви последний приказ командира.
Шоферы дали залп из винтовок, постояли молча возле холмика. Ветер хлопал полами шинелей, снег забивался под воротники.
Саша вдруг подумал, что Березовский предчувствовал свою гибель, хотел перед смертью выговориться, потому и был так откровенен вчера.
— Передаю последний приказ командира роты, — сказал Саша, — двигаться на восток, в город Пронск, никуда больше нам не пробиться. Перед войной от Пронска до деревни Грязное прошел грейдер, дорога твердая. По пути есть деревни, будет где обогреться. Распоряжения к маршу командир нам отдал. В головной машине поеду я, поскольку знаю дорогу.
— Капитан на юг пошел, — сказал Байков, — бойцы его говорили.
— Да, на юг, это верно, но они пешие, пошли лесами, а нам нужна дорога, — ответил Саша.
— А над дорогами «мессера» летают, — настаивал Байков, — надо и нам выбираться лесом, в пешем порядке.
— А машины немцам оставить? — возразил Халшин.
— Сжечь их можно — не достанутся, — не уступал Байков. — Выехал Стрельцов — обстреляли, командир роты выехал — убили. А колонной разве проберешься?
— Стрельцов ехал днем, — сказал Саша. — Как погиб командир, вы видели. Несчастный случай. На капитане и его бойцах были ушанки, полушубки и валенки, а у нас — пилотки, шинели и сапоги. Замерзнем. Сегодня тридцатое ноября, мороз — двадцать два градуса, а завтра уже декабрь. Бросать сорок машин, когда есть шанс выбраться, считаю неправильным. И потому еду.
— На погибель нас тянешь, Панкратов, — сказал Чураков.
Но вместе с остальными шоферами пошел к колонне.
В машине Проценко оказался пробитым радиатор. Нового нет, паять некогда. Проценко барахло свое перетащил в Сашину машину, поедет с ним.
Хоть с трудом, но без лопат прошли километров семь, выехали из леса на открытое место. Дорога была обозначена телеграфными столбами, и, несмотря на вьюгу, ехать стало легче. Справа показалась сожженная деревенька, вроде бы безлюдная, а может, прячутся люди в погребах или еще где-то.
Порывшись в своем вещевом мешке, Проценко вытащил шапку-ушанку, надел, пилотку засунул в мешок.
— Откуда? — спросил Саша.
— В городе возле госпиталя купил, у меня еще одна есть, хочешь?
Врет, конечно. Выпросил шапки на вещевом складе.
— Мне не надо, — отказался Саша, — отдай Овсянникову, а в деревню приедем, поговори, может быть, соберут старые шапки.
Заднее стекло кабины занесло снегом, ничего не видно. Саша посадил за руль Проценко, а сам, открыв дверцу кабины, встал на подножку, смотрел назад. Сквозь пелену метели он едва различал огоньки фар, вроде бы пять машин идут, а дальше ничего не разберешь, но останавливаться нельзя, надо прокладывать колею.
— Закрывай дверь, — сказал Проценко, — кабину застудишь.
Это верно. И все равно Саша снова открывал дверь, смотрел. Снег падал все гуще, вьюжило сильнее, но столбы, хоть и с порванными проводами, стояли на своем месте, обозначали дорогу.
В третьем часу ночи подъехали к полустанку. Он был пуст, шлагбаум открыт, будка цела, но тоже пуста. Машины перебрались через переезд. Ни огонька, ни жилья, ни человека. И телеграфных столбов на этой стороне нет.
Куда ехать? Саша знал, что деревня Грязное совсем близко от железной дороги, километрах в двух, не более, и если стоять спиной к переезду, то деревня справа. Но где поворот, где съезд, ночью, да еще в метель, разве найдешь?
— Поищем вокруг, — сказал Саша, — должен же кто-то быть у шлагбаума.
На землянку натолкнулся Халшин, позвал Сашу. Была она занесена снегом, но видны ступеньки вниз, и труба торчит.
Постучали раз-другой. Вышел высокий костлявый мужик в тулупе и валенках, на голове — треух, оказался путевой обходчик. С 24 ноября поездов нет ни с Михайлова, ни с Павельца. Ну а они с женой уйти не имеют права. Служба.
— Немцы тут были?
— Нет, не были, аэропланы ихние летают, это есть.
Саша переступал с ноги на ногу, замерзли ноги в сапогах, и уши мерзнут, как ни натягивай пилотку.
— Тут до войны дорогу строили, грейдер прошел, знаете?
— Как не знать. На нем и стоите.
Саша огляделся.
— Ни канав, ни материала.
— Канав тут не копали, материал не завозили, а грейдер прошел, это точно.
— А вешки?
— Может, упали, вишь, пурга какая. Блинов Яков Трофимович в Грязном живет, смотритель дорожный, должен за этими вешками глядеть.
— Где поворот на Грязное?
— С километра два проедете, и направо.
— В Пронск по грейдеру ездят?
— Нет, от Грязного своя дорога в Пронск, санная, ляском. Грейдер — место открытое, а ляском поспособнее, тем более привык народ, потому как…
— Ладно, дед, садись в переднюю машину, показывай дорогу.
— Чего ее показывать, два километра проедете, и направо.
— Вот и покажешь, садись, садись!
— Погоди тогда, тулуп-то я на исподнее накинул, сунул босы ноги в валенки, оденусь, бабу предупрежу.
Согнувшись, обходчик нырнул обратно в землянку.
На переезде замелькали огоньки, подошла пятерка Стрельцова. Саша всех отослал с проводником в деревню, велел оставить на повороте одну машину, чтобы показать дорогу следующим пятеркам. Сказал Проценко: будешь за квартирьера, а сам на полуторке Халшина остался дожидаться остальных машин.
— Потерпи, Николай, как первые машины подойдут, отправлю тебя в деревню, на другую пересяду.
Халшин сидел молча. Воротник шинели поднят, обвязан шарфом почти до глаз, и пилотка натянута на лоб, перебирал ногами: мерзли. И у Саши мерзли ноги, руки, продрог, хоть и надел под гимнастерку свитер и шею обмотал шарфом.
Наконец подъехал Байков с тремя машинами, его четвертая… Где пятая?
— А черт его знает, — недоумевал Байков. — Последним Журавлев ехал. Отстал, видно, нагонит.
Был Байков в шапке-ушанке, в валенках, наверно, из дому везет, запасливый.
— Ты что же, не видел, сколько машин за тобой? — нахмурился Саша.
— Интересно! Как я мог видеть? Ты с шофером едешь, а я за рулем, на затылке у меня глаз нету. Не потеряется Журавлев, не маленький!
— Подбирать за тобой машины никто не обязан! Ты отвечаешь за свою пятерку. Может быть, Журавлев с дороги сбился! Изволь вернуться и разыскать его.
— Наверно, — усмехнулся Байков, — поеду я в пургу. Нашелся тут начальник — от сохи на время.
— Пожалеешь.
— Не пугай, не пугай, не таких видали!
Саша положил руку на кобуру.
— Поедешь?
Байков посмотрел на кобуру, на Сашу, молча пошел к машине, тронулся, но не развернулся, а поехал вперед. Вот сволочь!
— Зря вы его, гада, не пристрелили, — сказал Халшин.
— А кто его машину потом поведет? — возразил Саша. Но ощутил свое бессилие. Он не командир, подчиняться ему не обязаны. Ладно, лишь бы довести колонну до Пронска.
Уже начинало светать, когда подъехал Чураков со своей пятеркой.
— Журавлев тебе не попадался? — спросил Саша.
— Стоит на дороге, зажигание отказало, бросил его Байков, гнида! Я посмотрел, поковырялся, трамблер надо менять, подойдет техничка, сменит. Журавлев нас и задержал, стали его объезжать, одна машина в кювет съехала, едва вытащили.
— Не в трамблере дело, — сказал Саша. — Не захотел ты выручить Журавлева — он из пятерки Байкова, а с ним вы полаялись. Оба вы засранцы.
— Ты меня не обзывай! — крикнул Чураков, наступая на Сашу.
— Но, но, потише! — Халшин загородил Сашу. — Так тебе врежу, что мослов не соберешь.
— Считай! — истерично выкрикнул Чураков. — Считай машины! Видишь, пять! За них и отвечаю. А чужие не навешивай на меня.
— Уезжайте! — махнул рукой Саша.
Уже совсем рассвело, когда подошли машины Гурьянова и Мешкова Юрия Ивановича, с техничкой и с машиной Журавлева.
— Пока Журавлев нас дожидался, у него радиатор прихватило, пришлось паяльной лампой отогревать, — объяснил Гурьянов, — вот и задержались.
Саша спросил у Тони, как Овсянников.
— Спит, слава Богу, думаю, довезем.
— Приедете в деревню, узнайте, нет ли там больницы.
Саша въехал в деревню Грязное последним. Уже был день, сумрачный, холодный, падал не переставая снег. Проценко подсел в кабину, доложил: люди накормлены и отдыхают, деревня большая, машины разъехались по улицам и проулкам, прижались к домам, к заборам, сверху их сразу не увидишь, к тому же запорошены снегом.
Проценко отвел Сашу на его квартиру. Хорошая, теплая изба, старики хозяева, сноха, внуки. Встретили вежливо, но не сказать, что приветливо. Сашу это удивило — в других деревнях к ним относились сердечнее.
Саша разулся, подержал ноги возле печки, согрелся немного, сменил носки, похлебал горячих хозяйских щей и отправился к смотрителю дороги Блинову. Хотелось спать, падала голова, но пересилил себя.
Блинов оказался угрюмым мужиком, сказал, что стройматериалы завезли только до деревни Дурное, лежат на обочинах, а вешки, может, и попадали, третий день метет. Дорогу можно определить по канавам, до них отсюда километров десять.
— Поедете с нами, покажете канавы, — сказал Саша.
— Зачем это я поеду?!
— Вы же смотритель, дорожный мастер…
— Работал по обслуживанию, это действительно, а сейчас кому нужна моя должность? И ехать никуда не могу — спина не разгибается. Радикулит.
— Поедете, закутаем в тулуп, посадим в кабину, поедете!
Блинов сурово покосился на Сашу.
— Когда выезжать собираетесь?
— К вечеру. Как стемнеет, выедем.
— Чего ждать-то?
— Люди две ночи не спали, на ногах не держатся…
— Дорогу до канав надо днем прочистить, ночью потеряемся в поле. Иди к председателю колхоза, Галине Ильиничне, проси людей с лопатами, прочистят, сколько возможно, я покажу.
22
Председатель колхоза, Галина Ильинична, крупная тетка средних лет, в шерстяной кофте, к которой был прикреплен орден, хмурилась, слушая Сашу.
— Какие у нас жители? Старики, женщины, дети.
— В Москве женщины роют противотанковые траншеи, всем тяжело.
— Знаем, слыхали, читали, — усмехнулась она. — Так ведь в Москве роют траншеи, чтобы враг не прошел, а мы будем дорогу чистить, чтобы наши защитнички подальше от врага убежали? Так ведь?
— Нет, — только и нашелся что ответить Саша, ошеломленный этой логикой.
— Вот ты, например, где твои знаки различия? Кубари или шпалы, не знаю, что тебе положено. Заранее снял, к плену готовишься?
— Я не командир. Командир роты убит, взводный тяжело ранен, пришлось мне, рядовому, принять командование. В Пронск идем, к своей дивизии. И не думайте, что нам было легко пробиваться.
— Это дела не меняет, — не уступала она. — Немцы в Михайлове, отсюда рукой подать, не сегодня-завтра здесь будут, а вы уходите, да еще дорогу вам гладенькую приготовь. А почему нас с собой не берете? Что вы нас тут-то оставляете?
— Пожалуйста! Грузитесь немедленно, с лопатами, конечно, поможете дорогу расчищать. Давайте, давайте, собирайтесь!
Она вздохнула:
— Указаний пока таких нет — уходить, скот угонять. Его не бросишь!
— Указаний нет… А мы? Мы простые солдаты. Вот так.
— Может быть, и так… Но обидно. Довоевались. На Рязанщине со времен татар врага не было. А теперь вот непобедимая, несокрушимая… Шли бы не назад, а вперед, мы бы вам дорогу половиками выстлали. — Она помолчала. — Женщины у нас все заняты: на молочной ферме, на птицеферме… Хорошо, подгони к правлению машину, соберем, кого возможно. Блинова прихвати.
— Обязательно. Сердитый он у вас, между прочим.
— А чему веселиться? Оба сына убиты, всего пять месяцев воюем, и нет уже сыновей.
Выехали на двух машинах. В первой за рулем Саша, рядом Блинов, вторую вел Халшин.
— Поедем, Николай, — попросил его Саша, — помоги!
Дорогу начали расчищать сразу за поворотом. Блинов по одному ему известным приметам определял направление. Был он в полушубке и высоких валенках, где намечал лопатой, где ногами протаптывал середину грейдера, от нее девки раскидывали снег, кто направо, кто налево, переходили с места на место, едва поспевали за стариком, быстро шел. Саша и Николай тоже работали, возвращались к машинам, подгоняли их вперед по расчищенной дороге, выходили из кабин, снова брались за лопаты.
Девки держались хмуро, изредка переговаривались между собой, Сашу и Николая обходили взглядом. Только одна баба постарше, перевязанная крест-накрест платком поверх шубы, сказала:
— Ваши шоферы, кобели здоровые, не могут сами дорогу расчистить?
— Они две ночи не спали, и в эту ночь опять выезжаем. Если шофер заснет за рулем, то и себя, и машину угробит.
— С бабой небось всю ночь не спит и ей спать не дает, утром встал как огурчик, а за рулем, вишь, засыпают, нежные!
Николай незлобиво, этак с ленцой ответил:
— Так ведь какая баба… От одной, верно, не оторвешься, а с другой — сразу на бок и дрыхнешь до утра. Особенно если говорлива чересчур.
А Саша ничего не сказал. Чистое поле, снег, пронизывающий ледяной ветер, цепочка склонившихся к лопатам женщин, переходящих с места на место. Что он может им объяснить? Надо, мол, выполнять свой долг? Они и сами это понимают.
И он греб и греб, откидывал снег, надеясь согреться в работе, и все равно мерзли ноги в сапогах, пальцы в шерстяных перчатках, уши под натянутой пилоткой.
Рядом с Сашей работала та самая баба, перетянутая крест-накрест платком, поглядывала, как он натягивает пилотку на уши, как подносит руки ко рту, дует на пальцы. Сказала не то сердито, не то сочувственно:
— Сидели бы в машине, застудитесь в своих сапожках.
Саша улыбнулся ей.
— Дойдем до канав, все вернемся в деревню.
— Принесу я тебе шапку, рукавички, валенки, а то пропадешь, чернявенький.
— За это спасибо, — сказал Саша.
Взошла луна, когда Блинов остановился.
— Вот они, кюветы!
Хотя и заваленные снегом, кюветы с обеих сторон дороги были видны — местами больше, местами меньше.
— Где кюветы замело, нащупаете лопатами. Километрах в десяти отселена материал на обочинах большими кучами лежит, а подальше, чуть в сторонке, деревня будет — Дурное.
Расчистили побольше места, машины развернулись, женщины залезли в кузова, Блинов сел к Саше в кабину, по расчищенной дороге вернулись в Грязное. Саша попрощался с Блиновым.
— Спасибо вам за все, Яков Трофимович.
— Ладно, чего там… От Дурного до Пронского шоссе пятнадцать километров, считаем. На развилке отделение МТС, избенки стоят, выселки вроде…
— Я те места знаю…
Дома Саша снял шинель, сапоги, попытался размять ноги, и вдруг качнуло, почувствовал жар, болела и опять падала голова, ломило спину и, хотя изба хорошо натоплена, бил мелкий озноб. Неужели заболел, простудился, еще чего не хватало! Есть не хотелось, все же он похлебал горячих щей, поел кашу, тоже горячую, привалился на лавке возле печки, забылся, задремал.
За руль Саша посадил Проценко, сам прикорнул в углу кабины, добирал хоть чуточку сна, все спали днем, а он нет. Голова была тяжелая, продолжало знобить, не мог согреться, хотя был в шапке-ушанке, валенках и рукавицах, принесла та баба, не обманула. Он дремал на лавке, не слышал, как приходила. Увидел и шапку, и валенки, и рукавицы только тогда, когда Проценко разбудил его и сообщил, что все готовы, моторы заведены. Валенки оказались велики, болтались, спадали с ног. Хозяйка сказала:
— Ефрема катанки. Ейный Ефрем огромадный был мужик. — Приказала невестке: — Люба, дай-ка ему мужнины, вроде одна у них комплекция.
И на шоферах были шапки, а кое на ком валенки, сжалились сельчане. А может, подумали: чем немцам достанется, лучше своим отдать.
Машина встала.
— Дальше дороги нет, — сказал Проценко.
Саша вышел из кабины. До этого места они и расчистили, здесь и разворачивались.
Полная луна освещала покрытые снегом поля. Сзади виднелись огоньки машин — длинный, уходящий в темноту ряд. Саша послал Проценко по колонне — всем выключить фары, идти сюда с лопатами.
Слесарям, Шемякину и Сидорову, Саша велел идти по обочине, прощупывать лопатами кюветы, а сам пошел по середине дороги, как и Блинов, протаптывая след, а где и обозначая его лопатой, за ним шел Халшин Николай и дальше гуськом вся рота. Саша увязал в снегу, с трудом передвигал ноги, слава Богу, хоть валенки впору, те, Ефремовы, уже потерял бы давно, оглядывался, шоферы двигались по его следу. Наконец люди остановились, начали разгребать снег.
— Как этот участок закончите, — сказал Саша Николаю, — подгоняйте машины и снова идите за мной.
Саша уже не шел, а брел, видел только слесарей на обочине и знал, что должен идти между ними… Потом вдруг все исчезло… Открыл глаза, Шемякин, слесарь, тряс его за плечо.
— Ты что, Панкратов, на месте топчешься. Уснул, что ли?
— Не знаю. — Он попытался улыбнуться, но губы не слушались. — Иди, Шемякин, я вас нагоню.
Подошли машины, потушили фары, опять цепочка людей с лопатами потянулась по Сашиному следу.
И так километр за километром. Саша брел, оглядывался. То никого не было за ним, то приближались машины, останавливались, Саша опять удалялся от них. Он не знал, сколько прошло времени, не хотел снимать рукавицу, чтобы взглянуть на часы, видел только освещенное луной заснеженное поле вокруг, слесарей справа и слева от себя. И вдруг будто мелькнул холмик на обочине.
— Сбрось с него снег, — крикнул Саша слесарю. Так и есть — большая куча песка, на другой стороне куча щебня.
Теперь есть ориентиры, искать дорогу не надо. Саша и слесари воткнули лопаты в снег, оперлись на них, дожидаясь колонну. Шоферы подогнали машины. Уже показался на краю неба мутный рассвет.
Шоферы вышли из кабин, собрались вокруг Саши.
— Как Овсянников? — спросил он у Василия Акимовича.
— Живой пока. То в сознании, то без. Тоня гангрены боится.
Саша прислонился к радиатору своей машины, она была первой в колонне.
— Давайте решать. Деревня Дурное в стороне, придется еще три километра снег разгребать, потеряем время. Сделаем последний рывок, дотянем до Пронска, до МТС. Вьюжит, значит, немец не летает. Через несколько часов доберемся, отогреемся.
— Измучены люди, и обмороженные есть, ни хрена Тонькина мазь не помогла, в деревню надо ехать, — сказал Байков, не глядя на Сашу.