11

Купеческий струг вывернулся из-за острова так неожиданно и так живописно и беспомощно явился разинцам, что те даже развеселились.

– Здорово, гостенька! – крикнул Степан, улыбаясь. – Лапушка!.. Стосковался я без тебя! Давай-ка суда, родной мой!

На купеческом струге поняли, с кем их свела судьба. Поняли и сидели тихо. Плыли навстречу – их легонько подносило самих.

На стружке были: гребцов двенадцать человек, сам купец, трое стрельцов с сотником. Сотник побледнел, увидев казаков: с кем ему никак нельзя было встречаться, с теми как раз и встретился.

Стружок зацепили баграми, придержали.

– Откуда бог несет? – спросил Степан. – Куда?

– Саратовец, Макар Ильин, – отвечал купец. – В Астрахань… Отпустил бы ты нас, Стенька, сделай милость! Товару у нас – кот наплакал, а мне – петля. Отпусти, право!.. – Купец и правда не из дородных и важных: поджарый, русоголовый, в карих умных глазах – не то что испуг – грусть и просьба. – Отпусти, атаман!..

– Ишь ты!.. – сказал Степан. – А чем ты краше других? За что тебя отпустить?

– А так, ни за что. Мы слыхали: ты добрый.

– А вы, молодцы, куда путь держите? – обратился Степан к стрельцам. Посмотрел на сотника. – И откуда?

– Я везу в Астрахань государевы грамоты! – несколько торжественно заявил сотник. Пожалуй, излишне торжественно. Сотник был молодой, статный собой, много думал дорогой про разбойников, про Стеньку Разина, который, он знал, опять объявился на Волге… И он решил показать ушкуйнику, что не все так уж и боятся-то его, как сам атаман, должно быть, воображает.

– Дай-ка мне их, – попросил Степан. – Гумажки-то.

– Не могу. – Сотник гордо качнул головой.

– А ты перемоги… Дай! – настойчиво сказал Степан.

– Не могу… Я в ответе перед государем.

– Счас возьмем, батька. – Кондрат спрыгнул в купеческий струг. Подошел к сотнику. – Вынь грамотки.

И вдруг сотник – никто не ждал такого – выхватил пистоль… Кондрат качнулся, уклоняясь, и не успел: сотник выстрелил, пуля попала Кондрату в плечо. Сотник вырвал саблю и крикнул не своим голосом:

– Греби! Петро, стреляй в разбойников!..

Двое-трое гребцов взялись было сдуру за весла… А один, который был позади, вырвал из гнезда уключицу и дал ею по голове сотнику. Какой-то вскрик застрял у того в горле; он схватился за голову и упал в руки гребцов. Стрельцы даже и не попытались помочь своему молодому начальнику. Отлетела милая жизнь… Даже и не покрасовался молодец-сотник на земле, а, видно, любил покрасоваться – очень уж глупо погиб, красиво.

Степан спокойно наблюдал за всем с высоты своего струга.

Еще двое казаков спрыгнули в купеческий струг. Один подошел к Кондрату, другой начал обыскивать сотника.

– В сапоге, – подсказал стрелец. – Гумаги-то.

– Кто с нами пойдет?! – вдруг громко спросил Степан. – Служить верой, добывать волю у бояр-кровопивцев!

Это впервые так объявил атаман. Он сам не ждал, что так – в лоб – прямо и скажет. А сказалось, и легче стало – просто и легко стало. Он видел, как замерли и притихли казаки, как очумело уставился на него Стырь, как Ларька Тимофеев, прикусив ус, замер тоже, глядя на атамана, а в двух его синих озерках заиграл ясный свет… Видел Степан, как ошарашил всех своим открытым призывом: кого нехорошо удивил, кого испугал, кого обрадовал… Он все это схватил разом, в короткий миг, точно ему удалось вскинуться вверх и все увидеть.

– Кто с нами?! – повторил Степан. – Мы поднялись дать всем волю!.. – Знал ли он в эту минуту, что теперь ему удержу нет и не будет. Он знал, что пятиться теперь некуда. – Кто?! – еще раз спросил Степан громко и жестко. – Чего онемели-то?! Языки проглотили?

– Я! – откликнулся гребец, угостивший уключиной сотника: ему тоже пятиться некуда было теперь.

Еще двое крикнули:

– Мы! С Федором вот… двое.

– А не пойдем, чего будет? – спросил один хитроумный.

– Этого я, братец, не знаю, – сказал Степан, – много грешил – ад, мало – рай. Но, поглядеть в твои глаза, тебе прямая дорога в ад. А ты куда собрался?

– Я-то? Да я было в другое место хотел…

Разинцы засмеялись: оцепенение, охватившее их, проходило. Задвигались, загалдели… Обсуждали новость, какую вывалил атаман: оказывается, они войной идут! На бояр!.. Вот это новость так новость! Всем новостям новость. Теперь, задним умом, понимали, почему так упорно не отдавал атаман пушки и припас, почему на Дону по домам не распустит…

– А чего ты меня в ад-то запятить хошь? – не унимался дотошный гребец. – Я в рай собрался.

– В ра-ай? – удивился Степан. – Не-ет, братец, я хоть не поп, а истинно говорю тебе: в ад. Так что – погуляй пока на земле. Не торопись, туда никто не опаздывал. – У Степана на душе было легко: эта ноша проклятая – постоянная дума втихомолку, неотступная, изнуряющая, – сброшена.

– Так чего же тада пытать? Я с вами!

Казаки опять одобрительно засмеялись.

– А стрельцы как? – спросил Степан. – Куда собрались?

– Оно ведь это… как сказать?.. – замялись стрельцы.

– Так и сказать. Прямо.

– Вроде государю служим…

– Боярам вы служите, не государю! Кровососам! – Степана влекло вперед неудержимо, безоглядно и радостно. – Думайте скорей, мы торопимся. Дорогое вино пить торопимся в Царицыне. Слыхали, казаки: воевода велел в Царицыне цену на вино в два раза поднять! – сообщил всем Разин. – Вот до чего додумались, собаки!.. Ну, стрельцы?.. Долго вас ждать?! А то терпение лопнет, не ведите к тому.

– Когда так – и мы, – сказал один, постарше.

Тем временем подали Степану царские грамоты. Он, не разглядывая, изодрал их в клочья и побросал в воду. Бумаги он ненавидел люто. Казаки издавна не жаловали бумаги: даже при первом Романове, когда донцам жилось куда вольготнее, московские бумаги, прибывая на Дон, вихлялись на кругу казачьем, как последние худые бабенки: то прекратить «промыслы» над татарами и турками, чтобы не злить хана и султана, то – чинить всякий вред тем же татарам, ибо хан опять наслал на Русь силу и лихоимствует. Казаки научились отсылать приказные бумаги – и с увещеваниями, и с угрозами – матерно, далеко, а «держали реку Дон» сами, по своему разумению. Но с тех пор много изменилось, бумаги московского Посольского приказа стали обретать силу, и казаки, особенно те, кто сожалел о былых вольностях, возненавидели бумаги, чуяли в них одно недоброе.

– Вот так их!.. – сказал Степан. – Рыбам читать.

На берегу конные явно заинтересовались событием на воде. Остановились, выстрелили, чтоб привлечь к себе внимание.

– Пальните кто-нибудь, – велел Степан. – Все хорошо.

Человек шесть разинцев разом выстрелили в воздух из пистолей. Звуки выстрелов долго гуляли под высоким берегом и умерли далеко. Конные разинцы успокоились.

Стрелецкому сотнику положили за пазуху какой-то груз из товаров купца, поднесли к борту и спустили в воду между стругами. То ли живой еще был, не пришел в сознание, то ли от уключины сразу кончился – никто не поинтересовался.

– Легкая смерть, – сказал один гребец. И перекрестился. Еще несколько человек сняли шапки и перекрестились.

Степан махнул рукой – дальше, вверх по Волге.

– В гребь! Заворачивайте свою лоханку. Не тужи, Макар Ильин!.. В Царицыне отпустим. Стрельцы, идите-ка ко мне! Погутарю с вами… Чего там на Москве слыхать?

В эти дни в Астрахань Волгой не прошел никто: никого не пропустили, чтобы в Астрахани не знали, как идут и что делают казаки дорогой, и не всполошились бы. Но казаки уже открыто говорили, что скоро «мир закачается». На батюшку Степана Тимофеича смотрели – почти все, вся громада – с любовью: опять ждали. Сам батюшка (так его величали с легкой руки запорожцев, которых много шло с донцами) хотел одного теперь: скорей проведать, что делается на Дону – много ли правда, как слышно было, сбежалось туда с Руси народу и как тот народ встретит его, особенно холопы. Нетерпение охватило атамана великое; всю мощь души обратил он, чтоб сдерживаться пока, и едва справлялся, а то и не справлялся.

 

 12 

В Царицын разинцы пришли первого октября. Дни по-прежнему стояли теплые, тихие, с паутинкой, с последней дорогой лаской.

Высадились ниже города; одновременно подошли конные Ивана Черноярца. Сошлись на берегу.

– Где Леонтий? – сразу спросил Степан Черноярца. Он еле сдерживал себя от ярости. Черноярец решил маленько поослабить накал атамана, но сам видел, что – бесполезно.

– Вперед уехал… – сказал он. – А ты чего такой?

– Змеи ползучие!.. – Степан смотрел в сторону города. – Зашуршали?.. Оставь половину у стружков, остальные пусть в город идут. Пусть гуляют! Собери есаулов, айда со мной. В кружало – дорогое вино пить. Это ж надо, чего удумали!

– Степан… можеть, оно и к лучшему: не разгуливаться бы… – заговорил было Черноярец.

– Вот… – Степан опять посмотрел в сторону города – пристально, как будто смотрел в лицо ненавистному человеку. – Ты у меня разживесся на казачьи данюжки, гад ползучий. Я тебе дорого заплачу!.. Гуляй, Иван!

Казаки опередили своего атамана: когда он появился в городе, там было оживленно, разбродно и шумно.

Шли серединой улицы – «головка» войска: Разин с есаулами и сотниками. Шли размашисто, скоро и устремленно.

Направлялись в кружало.

В кабаке было полно казаков. Увидев батюшку, заорали, разжигая себя, а больше атамана:

– Притесняют, батька!..

– Ровно с козлов шкуру дерут…

– Где это видано? – такую цену ломить! Они чего?..

– Кто велел? – рявкнул Степан. И навел на целовальника страшный – немигающий – взор. Тот сделался, как плат, белый.

– Воевода… Помилуй, батюшка. Я не советовал им, не послухали… Воевода велел. – Целовальник упал на колени перед атаманом и казаками.

– Воевода? – Рябое лицо Разина, окаменелое, изнутри – из глаз – излучало гнев и готовность.

– Воевода. Батюшка, вели мне живому остаться. Рази я от себя?!. Я не советовал… Ну-к ведь – воевода! Им велено мне и отчет на Москву писать, в Большой приход: как я брал с вас…

– Сукин он сын, ваш воевода! – закричали опять казаки. – Батька, он уж давно притесняет нас. Которые, наша братва, приезжают с Дона за солью, так он у их с дуги по алтыну лупит. Кто ему велит так? Это уж не в Большой приход, а в карман свой большой…

– Это Унковский-то? – вспомнил пожилой казак-картежник. – Так то ж он у меня отнял пару коней, сани и хомут. Я его дюже хорошо знаю, Унковского. Грабитель первый…

– А у меня пистоль отнял в позапрошлом годе. Добрая была пистоль, азовская, – припомнил еще один.

– Вышибай бочки! – велел Степан. – Где воевода?! Я его зарежу пойду. Где он теперь?

– На подворье своем, – подсказали царицынцы, которые с превеликим удивлением и возбужденно суетились тут, смотрели и волновались.

…Степан скоро шел впереди своих есаулов, придерживая на боку саблю. Посадские, кто посмелее, увязались за казаками – смотреть, как будут резать воеводу Унковского. Странное и страшное это было шествие – шли молча, лица ожесточенные, серьезные, глаза горят отвагой: так идут травить злого, опасного зверя, который давно объявился в окрестности, но все не было смельчаков взять его. И вот смельчаки – нашлись, и теперь идут.

На подворье воеводском было пусто. Домочадцы и сам воевода попрятались, уведомленные об опасности. Унковский не думал, однако, что это будет прямая облава, поэтому сам с подворья не ушел, а спрятался в горнице.

– Где он?! – закричал Степан, расхлобыстнув дверь прихожей избы. – Где Унковский?!

Кто-то из казаков толкнулся в дверь горницы: заперта. Изнутри.

– Тут он, батька! Заперся.

Степан раз-другой попробовал дверь плечом – не поддалась. Налегли все, кто смог уместиться в проеме… Мешали друг другу, матерились. Двери в каменном доме воеводы тяжелые, наружные обиты дощатым железом, горничная, дубовая, – медными полосами.

– Игнаха, тудыт твою!.. – орали. – Ты мне ребра-то выдавишь! Куда прешь-то? Куда прешь-то?!

– Я на тебя, а ты давай на дверь.

– О, курва-то! Да воевода-то не за ребрами же у меня! Чего ты, дурак, ребра-то мои жмешь?

– А кто тя разберет тут в мялке-то: можеть, ты…

– Вали! Ра-зом!

Дверь надежная, задвига скована из хорошего шведского железа.

– Открой! – крикнул Степан. – Все одно ты не уйдешь от меня! Я с тобой за вино рассчитаюсь, кобель!.. За коней, за сани, за хомут!..

– За пищаль! – подсказывали сзади.

– Открой!

Унковский в горнице молился «закоптелышам» (темным от свечной копоти иконам). Губы трясуче шевелились; пышная борода вздрагивала на груди, на шитой гарусом полотняной рубахе.

Сверху, с божницы, на него бесстрастно смотрели святые.

– Неси бревно! – скомандовал за дверью Степан.

– Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя, – в который раз зашептал Унковский. – Вот поганцы-то!.. Решат ведь, правда, решат – взбесились. Да будет воля твоя, господи!..

В дверь снаружи крепко ударили бревном; дверь затрещала, подалась… Еще удар. Унковский бестолково забегал по горнице…

– Добуду я седня высокой воеводиной крови! – кричал Степан. – За налоги твои!..

Еще саданули в дверь тяжко, с хряском.

– За поборы твои! Грабитель… За лихоимство ваше!..

Унковский подбежал к окну, перекрестился и махнул вниз, в огород. Упал, вскочил и, прихрамывая, побежал, пригибаясь.

Еще удар в дверь… И группа казаков со Степаном вломились в горницу.

– Где он?!. – кинулись искать. Где искали, а где и – между делом – брали что под руку попадет.

Воеводы не было. Не могли понять, куда он девался.

– Утек! – сказал Федор Сукнин. Показал на окно. – Брось ты его, Степан… Вино и так вон – даром пьют, чего теперь с его взять?

– Ну уж не-ет!.. Он у меня живой не уйдет. – Степан, с ним есаулы, кто помоложе, и казаки выбежали из горницы.

– Пропал воевода, – сказал Федор Сукнин. – Найдет ведь…

– Воевода-то – пес с им, – заметил Иван Черноярец. Они вдвоем остались в горнице. – Нам худо будет: опять ему шлея под хвост попала… с кручи понес. Надо б хоть на Дон прийтить, людишками обрасти. Чего уж так взъелся-то?

– Теперь – один ответ, – махнул рукой Федор.

– Не ответа боюсь, а – мало пока нас. Рано он затеял…

– Васька с Алешкой придут…

– Где они, Васька-то с Алешкой? Докричись их!

– Будут люди, Иван! Не скули… Только крякнуть да денюжкой брякнуть. Дай на Дону объявиться – все будет. А Степан счас уймется. Воевода – дурак, сам свару затеял с вином с этим…

– Не сам: от Прозоровского указ привезли.

– Ну и пусть хлебают теперь. Совсем сдурели: цену на вино завысить! Они что?.. Это и – раздевать середь бела дня станут, а тут все молчи?

– Хотели, видно, от греха отвести…

– Отвели… Да надо, Иван, и начинать: чего томиться-то?

– Да не время! – раздраженно воскликнул Иван.

– Да пошто не время-то?! – тоже горячо и громко спросил Федор. – Пошто?! Самое время и есть: какое тебе ишо время? Теперь уж – сказано, скрытничать нечего. Вот тем и шумнем к себе, что здесь повоюем. Я думаю, он к этому и гнет. И хорошо делает.

Степан ворвался с оравой в церковь.

Поп, стоявший у царских врат, выставил вперед себя крест.

– Свят, свят, свят… Вы куда? Вы чего?..

– Где Унковский? – громко зазвучал под сводами церкви голос Степана. – Где ты его прячешь, мерин гривастый?!

– Нету его тут, окститесь, ради Христа!.. Никого тут нету! – Поп был большой, и нельзя сказать, чтобы он насмерть перепугался.

Казаки разбежались по церкви в поисках воеводы.

Степан подступил к попу:

– Где Унковский?

– Не знаю я… Нету здесь. Стал бы я его прятать, на кой ляд он мне нужен! У меня у самого с Унковским раздор…

– Врешь! – Степан сгреб попа за длинные волосы, мотнул их на кулак, занес саблю. – Говори! Или гриве твоей конец!..

Поп брякнулся на колени, воздел кверху руки и заорал благим и дурашливым, как показалось Степану, голосом:

– Матерь пресвятая! Богородица!.. Ты глянь вниз: что они тут учинили, охальники! В храме-то!..

Степан удивленно уставился на попа:

– Ты, никак, пьяный, отче?

– Отпусти власья! – Поп дернулся, но Степан крепко держал гриву. – Илья Пророк! – пуще прежнего заблажил поп. – Пусти на Стеньку Разина стрелу каленую!.. Пошли две! Ну, Стенька!.. – Поп зло и обещающе глянул на Степана, смолк и стал ждать.

Степан крепче замотал на кулак волосы попа.

– Пусть больше шлет! – Его увлекла эта поповская игра в стрелы: охота стало понять, правда, что ли, он верит в них?

– Илья, – дюжину!!! – густо, со всей силой заорал поп.

– А-а… Ну? Где стрелы? Сам ведь не веришь, а пужаешь… Только пужать умеете! Все пужают, кому не лень!.. – Степан тоже обозлился на попа и не заметил, как крепче того кругнул его «власья».

– Илюха!.. Пусти, Стенька, распро… – Поп загнул такой складный мат, какому позавидовал бы любой подпивший донец. – Пусти, страмец!.. А то прокляну тут же, в храме!..

Казаки бросили искать воеводу, обступили атамана с попом.

Степан отпустил попа.

– Чего ж твой Илюха? Ни одной не пустил…

– Откуда я знаю? Не сразу и бывает все, не торопись… И не гневи бога зазря, и сам не пужай – никто тебя не боится.

– А чего заблажил-то так?

– Заблажишь… Саблю поднял, чертяка, – я же не пужало бессловесное. А ты бы не заорал?

– Был воевода?

– Нет.

– Куда же он побежал? Куда ему, окромя церкви, бежать? Был?

– Нет, святой истинный крест, не был. Сказал бы…

Степан пошел из церкви. Он еще не вовсе остыл, еще кого-нибудь бы вогнал в страх смертный. Очень уж обидным ему казался этот начальственный сговор воевод насчет вина. Гляди-ка, просто-то как: велел один другому, и все, и уж тут рады стараться – до резни доведут, а будут исполнять.

На улице перед Степаном упала на колени старуха.

– Батюшка-атаман, пошто они его под замки взяли? Пошумел в кружале, так и сажачь за то? Как жа молодцу не пошуметь!..

– Кто пошумел?

– Сын мой, Ванька. Пошумел пьяный, и как теперь?.. Всех бы и сажали. – Старуха плакала, но и сердилась, вместе.

– В тюрьму посадили? – спросил Степан; старуха навела его на дельную мысль.

– В тюрьму. Да ишо клепают: государя лаял… Не лаял он! Он у меня смирный – будет он государя лаять!

– Кажи дорогу, – велел Степан, не слушая больше старуху. «Надо дело делать, а не бегать зря, – устыдил он себя. – И не заполошничать самому… с этим воеводой».

Он поостыл и действовать стал разумно и непреклонно: он умел – в минуту нужную – скомкать себя, как бороду в кулаке, так, что даже не верилось, что это он только что ходуном ходил. И даже когда он бывал пьян, он и тогда мог вдруг как бы вовсе отрезветь и так вскинуть глаза, так посмотреть, что многим не по себе становилось. Знающие есаулы, когда случался вселенский загул, старались упоить его до сшибачки, чтобы никаких неожиданностей не было. Но такому-то ему, как видно, больше и верили: знали, что он – ни в удаче, ни в погибели – не забудется, не ослабнет, не занесется так, что никого не видать… Какую, однако, надо нечеловеческую силу, чтобы вот так – ни на миг – не выпускать никого из-под своей воли и внимания, чтобы разом и думать и делать, и на ходу выпрямиться, и еще не показать смятения душевного… Конечно же она вполне человеческая, эта его сила, просто был он прирожденный вожак, достаточно умный и сильный.

Как ни обозлился Степан на воевод, а справился, понял, что «надо дело делать». Прежде чем казаки уйдут на Дон, надо, чтоб те же воеводы натерпелись от него страха и чтоб все люди это видели. Надо бы и кровь боярскую пролить… Он бы и пролил, если бы Унковский не спрятался. Надо, чтоб теперь пошла молва: на бояр тоже есть сила. Есть рука, готовая покарать их – за их поборы, за жадность, за чванство, за то, что они, собаки, хозяйничают на Руси… И за то, кстати, что казаки у Четырех Бугров ударились от них в бегство, и за это тоже. Надо оставить их тут в испуге, пусть спят и видят грозного атамана. Теперь – с этого раза – пусть так и будет. И пусть они попробуют сунуться на Дон – унять его, пусть попробуют, как это у них получится…

Тем временем подошли к тюрьме.

С дверей посбивали замки. Колодники сыпанули из сырых мерзких клетей своих… Обрадовались несказанно. Их было человек сорок.

– Воля – дело доброе! – громко сказал им Степан. – Но ее же не дают, как алтын побирушке. За ее надо горло боярам рвать! Они не перестанут вас мучить. Вы вот попрыгаете теперь козлами да разойдетесь по домам… Завтра я уйду, вас опять приведут суда на веревочке и запрут. Идите в войско мое!.. Пока изменников и кровопивцев-бояр не выведем, не будет вам вольного житья! Вас душить будут и в тюрьмах держать! Ступайте к казакам моим!..

назад<<< 1  . . .   11 12 13 14  . . .  38 >>>далее