2
Саратов сдался без боя. Степан велел утопить тамошнего воеводу Кузьму Лутохина. Умертвили также всех дворян и приказных. Имения их передуванили. В городе введено было казацкое устройство; атаманом поставлен сотник Гришка Савельев.
Долго не задерживаясь в Саратове, Степан двинул выше – на Самару.
В последнее время, когда восстание начало принимать – неожиданно, может быть, для него самого – небывалый размах, в действиях Степана обнаружилась одержимость. Какое-то страшное нетерпение охватило его, и все, что вольно или невольно мешало ему направлять события на свой лад, вызывало его ярость. Крутая, устремленная к далекой цели, неистребимая воля его, как ураган, подхватила и его самого, и влекла, и бросала в стороны, и опять увлекала вперед.
Приходили новые и новые тысячи крестьян. Поднялась мордва, чуваши… Теперь уже тридцать тысяч шло под знаменем Степана Разина. Полыхала вся средняя Волга. Горели усадьбы поместников, бояр. Имущество их, казна городов, товары купцов – все раздавалось неимущим, и новые тысячи поднимались и шли под могучую руку заступника своего.
…Остановились на короткий привал – сварить горячего хлебова и передохнуть. Шли последнее время скоро; без коней уставали: большие струги с пушками сидели в воде глубоко, а грести – против течения.
– Загнал батька.
– Куда он торопится-то? – переговаривались гребцы. – То ли до снега на Москву поспеть хочет?
– Оно не мешало б…
– По мне – и в Саратове можно б зазимовать. Я там бабенку нашел… мх! – сладкая. Жалко, мало там постояли.
Атаману разбили на берегу два шатра. В один он позвал Федора Сукнина, Ларьку Тимофеева, Мишку Ярославова, Матвея Иванова, деда Любима, татарского главаря Асана Карачурина и Акая Боляева – от мордвы.
С Мишкой Ярославовым пришел молодой боярский сын Васька – они разложились было писать «прелестные» письма, какие они десятками, чуть ли не сотнями писали теперь и рассылали во все концы Руси. Странно, но и эти ненавистники бумаг, во главе с Разиным, очень уверовали в свои письма. А уж что собирало к ним людей – письма ихние или другое что, – люди шли, и это радовало.
Степан подождал, когда придут все, встал, прошелся по шатру… Опять он не пил, был собран, скор на решения. Похудел за последние стремительные дни.
– Чего вы там разложилися? – спросил Мишку и Ваську.
– Письмишки – на матушку-Русь…
– Апосля писать будете. Васька, выдь, – велел он боярскому сыну, которому не верил, а держал около себя – за умение скоро и хорошо писать.
Васька вышел, ничуть не обидевшись.
– Вот чего… Объявляю, – заявил Степан как свое окончательное решение. Речь шла о том: объявлять войску и народу, что с разинцами идут «патриарх» и «царевич Алексей», или еще подождать.
– Степан… – заговорил было Матвей, который всеми силами противился обману, – дай слово молвить: еслив ты…
– Молчи! – повысил голос Степан. – Я твою думку знаю, Матвей. Что скажешь, Федор? – Он стал против Федора.
– Зря не даешь ему говорить, – сказал Федор с укором. – Он…
– Я тебя спрашиваю! Тебе велю: говори, как сам думаешь.
– Какого черта зовешь тогда! – рассердился Федор. – Как не по тебе, так рта не даешь никому открыть. Не зови тогда.
– Не прячься за других. А то наловчились: чуть чего, так сразу язык в… Говори!
– Что это, курице голову отрубить?.. «Говори». С бабой в постеле я ишо, можеть, поговорю. И то – мало. Не умею, не уродился таким. А думаю я с Матвеем одинаково: на кой они нам черт сдались? Собаке пятая нога. У нас и так вон уж сколь – тридцать тыщ. Кого дурачить-то? И то ишо крепко заметь в думах: от Никона-то правда отшатнулось много народу… Хуже наделаем со своими хитростями.
– Говорить не умеет! А наговорил с три короба. Тридцать тыщ – это мало. Надо тридцать по тридцать. Там пойдут города – не чета Царицыну да Саратову. – Степан не хотел показать, но слова Федора внесли в душу сомнение; он думал, и хотел, чтоб ему как-нибудь помогли бы в его думах, но никак не просил о том. Сам с собой он порешил, что – пусть обман, лишь бы помогло делу. Вся загвоздка только с этим «патриархом»: от Никона на Руси, слышно, отреклось много, не наделать бы себе хуже, правда.
– Они же идут! Они же не… это… не то что – стало их тридцать, и все, и больше нету. Две недели назад у нас и пятнадцати не было, – стоял на своем Федор.
– Как ты, Ларька? – спросил Степан Ларьку, тоже остановившись перед ним.
Ларька подумал.
– Да меня тоже воротит от их. На кой?.. – сказал он искренне.
– Ни черта не понимают! – горестно воскликнул Степан. – Иди воюй с такими. Один голову ломаешь тут – ни совета разумного, ни шиша… Сяли на шею и ножки свесили.
– Чего не понимаем? – изумился Федор. – Во!.. Не понимают его.
Степан напористо – не в первый раз – стал всем объяснять:
– Так будут думать, что сам я хочу царем на Москве сесть. А когда эти появются, – стало быть, не я сам, а наследного веду на престол. Есть разница?..
– Ты меньше кричи везде, что не хошь царем быть, вот и не будут так думать, – посоветовал Матвей.
– Как думать не будут? – не понял Степан.
– Что царем хошь сесть. А то – кричишь, а все наоборот думают: царем сесть задумал. Это уж так человек заквашен: ему одно, он – другое.
– Пошел ты!.. – отмахнулся Степан.
– Я-то пойду, а вот ты с этими своими далеко ли уйдешь. Мало ишо народ обманывали! Нет!.. И этому дай обмануть. А как обман раскроется?
– Для его же выгоды обман-то, дура! Не мне это надо!
– А все-то как? И все-то – для его выгоды. А чего так уж страшисся-то, еслив и подумают, что царем? Ну – царем.
– Какой я царь? – Степан, и это истинная правда, даже и втайне не думал: быть ему царем на Руси или нет. Может, атаманом каким-то Великим…
– Ишо какой царь-то! Только самовольный шибко… Ну – слушаться зато будут. Был бы с народом добрый – будешь и царь хороший. Не великого ума дело: сиди высоко да плюй далеко. – Всегда, как разговор заходил про царя, Матвей смотрел на Степана пытливо и весело.
– Вон как! – воскликнул Степан. – Легко у тебя вышло. Ажник правда посидеть охота. Плеваться-то научусь, дальше других насобачусь…
– Тут важно ишо – метко, – заметил Ларька.
Засмеялись. Но Матвей не отлип от Степана.
– А ведь думка есть, Степан, нас-то не обманывай. Скажи: придержать ее хошь до поры до время, ту думку. Ну, и не объявляй пока. Какое нам дело – кем ты там станешь?
– Вам нет дела, другим есть. – Теперь уж и Степан серьезно втянулся в спор с дотошным мужиком.
– Кому же? – пытал Матвей.
– Есть…
– Кому?
– Стрельцам, с какими нам ишо доведется столкнуться. Им есть дело: то ли самозванец идет, то ли ведут коренного царевича на престол. Как знать будут, такая у их и охотка биться будет. Нам надо, чтоб охотка-то эта вовсе бы пропала.
– Да пусть будут! – воскликнул Ларька. – Мы что, с рожи, что ль, опадем? Объявляй. – Атаман убеждал его больше, чем занудливый Матвей.
– Не то дело, что будут, – упрямился Матвей. – Царевич-то помер – вот и выйдет, что брешем мы. А то бояры не сумеют стрельцам правду рассказать! Эка!.. Сумеют, а мы в дураках окажемся с этим царевичем. С какими глазами на Москву-то явимся?
– Надо сперва явиться туда, – резонно заметил Степан. – На Москве уж явился, скорый какой.
– Ну… а ты дай мне так подумать: вот – явились. А там и стар и млад, все знают: царевич давно в земле. А мы – вот они: пых, с царевичем. Кто же мы такие будем?
Степан не хотел так далеко думать.
– До Москвы ишо дойтить надо, – повторил он. – А там видно будет. Будет день – будет хлеб. Зовите казаков, какие поблизости. Объявлю. Как думаешь, Асан? – напоследок еще весело спросил он татарина.
– Как знаешь, батька, – отвечал татарский мурза. – Объявляй: наша рожа не станет худая. – Асан засмеялся.
– Матвей?.. – Степан все же хотел пронять мужика, хотел, чтоб тот склонился перед его правдой.
– Объявляй… что я могу сделать? Знаю только, что дурость. – Матвей и склонился, но – горестно и безнадежно, не в силах он ничего никому доказать тут.
Казаки – рядовые, десятники, какие случились поблизости от шатра атамана, – заполнили шатер. Никто не знал, зачем их позвали. Степана в шатре не было (он вышел, когда стали приходить казаки).
Вдруг полог, прикрывающий вход в шатер, распахнулся… Вошел Степан, а с ним… царевич Алексей Алексеич и патриарх Никон. Особенно внушительно выглядел Никон – огромный, с тяжелыми ручищами, с дремучей пегой бородой.
Царевич и патриарх поклонились казакам. Те растерянно смотрели на них. Даже и те, кто знал о маскараде, и те смотрели на «царевича» и «патриарха» с большим интересом.
– Вот, молодцы, сподобил нас бог – гостей наслал, – заговорил Степан. – Этой ночью пришли к нам царевич Алексей Алексеич и патриарх Никон. Ходили слухи, что царевич помер, – это боярская выдумка, он живой, вот он. Невмоготу ему стало у царя, ушел от суровостей отца и от боярского лиходейства. Теперь пришло время заступиться за его. Надо вывести бояр на чистую воду… А заодно и поместников, и вотчинников, и воевод, и приказных. Они никому житья не дают… даже им вон… Вон кому даже!.. – Степану не удавалось говорить легко и просто, он ни на кого не смотрел, особенно уклонялся от изумленных взглядов казаков, сердился и хотел скорей договорить, что надо. – Все. Это я хотел вам сказать. Теперь идите. Царевич и патриарх с нами будут. Теперь… Ишо хотел сказать… – Степан посмотрел на казаков, столпившихся у входа в шатер, подавил неловкость свою улыбкой, несколько насильственной, – теперь дело наше надежное, ребяты: сами знайте и всем говорите: ведем на престол наследного. Пускай теперь у всех языки отсохнут, кто поминает нас ворами да разбойниками. С богом.
Казаки, удивленные необычной вестью, стали расходиться, оглядывались на «царевича» и «патриарха». Некоторые, глазастые, заметили, что одеяние «патриарха» очень что-то напоминает рясу митрополита астраханского, но промолчали.
Когда вышли все, Степан сел, велел садиться «патриарху» и «царевичу»:
– Садись, патриарх. И ты, царевич… Сидайте. Выпьем теперь… за почин доброго дела. За удачу нашу.
Есаулы потеснились за столом, посадили с собой старика и смуглого юношу-"царевича" – поближе к атаману.
– Налей, Мишка, – велел Степан, сам тоже не без любопытства приглядываясь к «высоким гостям».
Мишка Ярославов налил чары, поднес первым «патриарху» и «царевичу». Усмехнулся.
– Ты пьешь ли? – спросил он юношу.
– Давай, – сказал тот. И покраснел. И посмотрел вопросительно на атамана. Тот сделал вид, что не заметил растерянности «царевича».
«Патриарх» хлопнул чару и крякнул. И оглядел всех, святой и довольный.
– Кхух!.. Ровно ангел по душе прошел босиком. Ласковое винцо, – похвалил он.
Казаки рассмеялись. Неизвестно, как «царевич», а «патриарх» явно был мужик свойский.
– Приходилось, когда владыкой-то был? Небось заморское пивал? – поинтересовался Ларька Тимофеев весело.
– Дак а можно ли?.. Патриарху-то? – спросил Матвей не одного только «патриарха», а и всех.
Казаки за столом покосились в сторону «патриарха».
Старик прищурил умные глаза; слова Матвея пропустил мимо ушей, а Ларьке ответил:
– Пивали, пивали… Ну-к, милок, поднеси-к ишо одну – за церкву православную. – Выпил и опять крякнул. – От так ее! Кхэх!.. Ну, Степан Тимофеич, чего дальше? Располагай нас…
Степан с усмешкой наблюдал за всеми; он был доволен. Сказал:
– На струги пойдем. Тебе, владыка, черный струг, тебе, царевич, – красный. Вот и будете там. Будьте как дома, ни об чем не заботьтесь.
В шатер заглянули любопытные, войти не посмели, но с интересом великим оглядели двух знатных гостей атамана.
– Пошли уж, – сказал Степан. – Можно ийтить. Пошли! Никон, давай, передом шагай. Ты самый важный тут…
Вышли из шатра втроем – Степан, «царевич» и «патриарх», направились к берегу, где приготовлены были два стружка с шатрами – один покрыт черным бархатом, другой – красным. У обоих стружков – стража нарядная.
Степан, на виду всего войска, что-то рассказывал гостям своим, показывал на войско… Шагал сбоку «патриарха» – вперед заходить не смел. Громадина «патриарх» ступал важно, кивал головой.
Со всех сторон на них глядели казаки, мужики, посадские, стрельцы. Все тут были: русские, хохлы, запорожцы, мордва, татары, чуваши. Глядели, дивились. Никому не доводилось видеть патриарха и царевича, да еще обоих сразу.
Степан проводил гостей до стружков, поклонился. Гости взошли на стружки и скрылись в шатрах.
Степан махнул войску рукой – по стругам.
3
А к царю шли, ехали, плыли – бумаги. Рассказывали.
"…Стоит де он под Самарою, а самареня своровали, Самару ему, вору, здали. И хочет он, вор Стенька Разин, быть кончее под Синбирск на Семен день (1 сентября) и того часу хочет приступать к Синбирску всеми силами, чтоб ему, вору, Синбирск взять до приходу в Синбирск кравчего и воеводы князя Петра Семеновича Урусова с ратными людьми.
И только, государь, замешкаются твои, великого государя, полки, чаять от него, вора, над Синбирском великой беды, потому что в Синбирску, государь, в рубленом городе, один колодезь, и в том воды не будет на один день, в сутки не прибудет четверти аршина. А кравчей и воевода князь Петр Семенович Урусов из Казани и окольничей князь Юрья Никитич Борятинский с Саранска с ратными людьми в Синбирск августа по 27-е число не бывали. А от синбирян, государь, в воровской приход чаять спасения большаго, смотря на низовые городы, что низовые городы ему, вору, здаютца…"
Царь встал и в раздражении крайнем стукнул палкой об пол.
– Я, чай, нагулялся уж Стенька?! – гневно воскликнул он. – Пора и остановить молодца. Что же такое деется-то!
4
Стенька еще не нагулялся.
Еще «обмывали» город – Самару.
…Праздник разгорелся к вечеру. На берегу. Повыше Самары. Гулял весь огромный лагерь. Жарились на кострах целые бараны и молодые телята-одногодки. Сивуху из молодой ржи, мед и пиво расходовали вольно; сидели прямо у бочек… Впереди, дальше, трудно будет – Степан знал, потому дал погулять. Хотели немного, а разошлись во всю матушку, раскачали опять теплые воздухи, загудели.
Степан, изрядно уже пьяный, сидел возле своего шатра, близко у воды, расхлыстанный, тяжелый, опасный, пел негромко. По левую руку его – «царевич», по правую – «патриарх». «Патриарх» тоже уже хорош; но пить, видно, он может много.
Степан пел опять свою дорогую, любимую дедушки Стыря:
Ох, матушка, не могу,
Родимая, не могу!..
Все, кто сидел рядом, вразнобой подтянули:
Не могу, не могу, не могу, могу, могу!
Ох, не могу, не могу, не могу, могу, могу!
Сял комарик на ногу,
Сял комарик на ногу!
Опять недружно, нескладно забубнили: «у-у, у-у!..»
На ногу, на ногу, на ногу, ногу, ногу!
Ох, на ногу, на ногу, на ногу, ногу, ногу!
Степан вдруг разозлился на эту унылую нескладицу, встал и заорал и показал, чтоб и все тоже орали.
Ой, ноженьку отдавил,
Ой, ноженьку отдавил!
И все встали и заорали:
Отдавил, отдавил, отдавил, давил, давил!
Ох, отдавил, отдавил, отдавил, давил, давил!
Крик распрямил людей; засверкали глаза, набрякли жилы на шеях… Песня набирала силу; теперь уж она сама хватала людей, толкала, таскала, ожесточала. Ее подхватывали дальше по берегу, у бочек, – весь берег грозно зарычал в синеву сумрака.
«Патриарх» выскочил вдруг на круг и пошел с приплясом, норовил попасть ногой в песню.
Подай, мати, косаря,
Подай, мати, косаря.
Еще с десяток у шатра не вытерпели, ринулись со свистом «отрывать от хвоста грудинку». Угар зеленый, буйство и сила – сдвинули души, смяли.
Косаря, косаря, косаря, саря, саря!
Ох, косаря, косаря, косаря, саря, саря!
«Патриарх» пошел отчебучивать вприсядку, легко кидал огромное тело свое вверх-вниз, вверх-вниз… Трудно было поверить, что – старик почти.
Никто ее не заметил, старуху кликушу. Откуда она взялась? Услышали сперва – завыла слышней запева атаманского:
– Ох, да радимы-ый ты наш, сокол ясны-ый!.. Да как же тебе весело гуляется-то!.. Да на вольной-то воолюшке. Да праздничек ли у тя какой, поминаньице ли-и?..
Причет старухи – дикий, замогильный – подкосил песню. Опешили. Смотрели на старуху. Она шла к Степану, глядела на него немигающими ясными глазами, жуткая в ранних сумерках, шла и причитала:
– Ох, да не знаешь ты беду свою лютую, не ведаешь. Да не чует-то ее сердечушко твое доброе! Ох-х… Ох, пошто жа ты, Степушка!.. Да пошто жа ты, родимый наш!.. Да ты пошто жа так снарядился-то? А не глядишь и не оглянешься!.. Ох, да не свещует тебе сердечушко твое ласковое! И не подскажет-то тебе господь-батюшка – вить надел-то ты да все черное!..
Степан не робкого десятка человек, но и он оторопел, как попятился.
– Ты кто? Откуда?..
– Кликуша! Кликуша самарская! – узнали старуку. – Мы ее знаем – шатается по дворам, воет: не в себе маленько…
– Тьфу, мать твою!..
– Ох, да родимый ты наш… – опять завыла было кликуша и протянула к атаману сухие руки
– Да уберите вы ее! – заорал Степан.
Старуху подхватили и повели прочь.
– Ох, да ненаглядное ты наше солнышко! – еще пыталась голосить старуха. Ей заткнули рот шапкой.
Степан сел, задумался… Потом встряхнул головой, сказал громко, остервенело:
– Врешь, старая, мой ворон ишо не кружил! – Посмотрел на казаков. – Не клони головы, ребятушки! Наливай. Отпевать – умельцы найдутся, сперва пусть угробют.
Налили. Выпили.
Помаленьку праздник стал было опять налаживаться… И тут-то нанесло еще одного неурочного. Это уж как знак какой-то небесный, рок.
Зашумели от берега.
– Куприян! Кипрюшка!.. Тю!..
– Как ты?!.
– Гляди! – живой. А мы не чаяли…
– Кто там? – спросил Степан.
– Кипрюшка Солнцев, до шаха с письмом-то ездил. А пошто один, Куприян? Где же Илюшка, Федька?
– Какие вести? – тормошили Куприяна.
Куприян Солнцев, казак под тридцать, радостный, захмелевший от радости, пробрался к атаману.
– Здоров, батька!
– Ну?.. – спросил Степан.
– Один я… Как есть. Господи, не верится, что вижу вас… Как сон.
– Что так? – опять негромко спросил Степан. Его почему-то коробила шумная радость Куприяна. – А товаришши твои?..
– Срубил моих товаришшев шах. Собакам бросил…
назад<<< 1 . . . 30 31 32 33 34 35 36 37 38 >>>далее