ВАЛЕРИЙ ЯКОВЛЕВИЧ  БРЮСОВ

     ИЗ СБОРНИКА "TERTIA VIGILIA"

     [Третья стража (лат.)]

     ЗАМКНУТЫЕ

     Сатирическая поэма

     I

     Я год провел в старинном и суровом,
     Безвестном Городе. От мира оградясь,
     Он не хотел дышать ничем живым и новым,
     Почти порвав с шумящим миром связь.

     Он жил былым, своим воспоминаньем.
     Перебирая в грезах быль и сны,
     И весь казался обветшалым зданьем,
     Каким-то сказочным преданьем .

     О днях далекой старины.
     Казалось мне: он замкнут безнадежно.
     Давила с севера отвесная скала,
     Купая груди в облачном просторе,
     С востока грань песков, пустыня, стерегла.

     А с двух сторон распростиралось море,
     Безлюдно, беспощадно, безнадежно.
     На пристани не раз, глаза с тоской прилежной
     В узоры волн колеблемых вперив,
     Следил я, как вставал торжественный прилив,
     Как облака неслись - вперед и мимо, мимо...

     Но не было вдали ни паруса, ни дыма -
     Никто не плыл к забытым берегам...
     Лишь абрис острова порой мелькал мне там,
     Где явственно заря, когда без солнца светит,
     Границу кругозора метит,
     Но гасло все в лучах, мне памятно едва,
     . Все в благостный простор вбирала синева,
     И снова мир был замкнут безнадежно.

     Весь Город был овеян тайной лет.
     Он был угрюм и дряхл, но горд и строен.
     На узких улицах дрожал ослабший свет,
     И каждый резкий звук казался там утроен.
     В проходах темных, полных тишины,
     Неслышно прятались пристанища торговли;
     Углами острыми нарушив ход стены,
     Кончали дом краснеющие кровли;
     Виднелись с улицы в готическую дверь
     Огромные и сумрачные сени,
     Где вечно нежились сырые тени...

     И затворялся вход, ворча, как зверь.
     Из серых камней выведены строго,
     Являли церкви мощь свободных сил.
     В них дух столетий смело воплотил
     И веру в гений свой, и веру в бога.
     Передавался труд к потомкам от отца,
     Но каждый камень, взвешен и размерен,
     Ложился в свой черед по замыслу творца.

     И линий общий строй был строг и верен,
     И каждый малый свод продуман до конца.
     В стремленьи ввысь, величественно смелом,
     Вершилось здание свободным острием,
     И было конченным, и было целым,
     Спокойно замкнутым в себе самом.
     В музеях запертых, в торжественном покое,
     Хранились бережно останки старины:
     Одежды, утвари, оружие былое,
     Трофеи победительной войны -
     То кормы лодок дерзких мореходов,
     То кубки с обликом суровых лиц,
     Знамена покорявшихся народов
     Да клювы неизвестных птиц.
     И все в себе былую жизнь таило,
     Иных столетий пламенную дрожь.
     Как в ветер верило истлевшее ветрило!
     Как жаждал мощных рук еще сверкавший нож!..
     А все кругом пустынно-глухо было.


     II

     Я в их церквах бывал, то пышных, то пустынных.
     В одних всё статуи, картины и резьба,
     Обряд, застывший в пышностях старинных,
     Бессмысленно-пустая ворожба!

     Над миром скованным гудящий вопль органа,
     Зов пастыря - как божий голос - строг,
     Вещает он с Синая, из тумана,
     Лишь "Dominus vobiscum!" - "с вами бог!"

     В других церквах восторг опустошенья,
     На черных стенах цифры, ряд страниц;
     Молящиеся, в чинном исступленьи,
     Кричат псалмы, как стаи хищных птиц.

     Но вопль органа вдруг - замрет, как самый камень.
     Друг другу повторив, что это лишь обряд,
     Они для памяти причастие творят,
     И пастырь в сюртуке вещает важно: "Amen".

     Я залы посещал ученых заседаний
     И слушал с ужасом размерность их речей.
     Казалось мне: влекут кумир огромный Знаний
     Покорные быки под щелканье бичей.

     Глубокой колеей, со стоном, визгом, громом,
     Телега тянется - в веках намечен путь, -
     Все было в тех речах безжалостно-знакомым,
     И в смене скучных слов не изменялась суть.

     Однажды ошибясь при выборе дороги,
     Они упрямо шли, глядя на свой компас.
     И был их труд велик, шаги их были строги,
     Но уводил их прочь от цели каждый час!

     К художникам входил я в мастерские.
     О бедность горькая опустошенных дум!
     Искусство! вольная стихия!
     Сюда не долетал твой вдохновенный шум!

     Художник быть не может не пророком,
     И рабство с творчеством согласовать нельзя!
     Кто не прошел пустынь в томленьи одиноком,
     Не знает, где лежит святой мечты стезя!

     В искусстве важен искус строгий.
     Прерви души мертвящий плен
     И выйди пламенной дорогой
     К потоку вечных перемен.

     Твоя душа - то ключ бездонный.
     Не замыкай истомных уст.
     Едва ты встанешь, утоленный,
     Как станет мир - и сух и пуст.

     Так! сделай жизнь единой дрожью,
     Люби и муки до конца,
     Упейся истиной и ложью, -
     Во имя кисти и резца!

     Не будь окован и любовью,
     Бросайся в пропасти греха,
     Пятнай себя священной кровью, -
     Во имя лиры и стиха!

     Искусство жаждет самовластья
     И души черпает до дна.
     Едва душа вздохнет о счастьи, -
     Она уже отрешена!


     III

     А жизнь кругом лилась, как степью льются воды.
     Как в зеркале, днем повторялся день,
     С покорностью свой круг кончали годы,
     С покорностью заря встречала тень.

     Случалось в праздник мне, на площадь выйдя рано,
     Зайти в собор с толпой нарядных дев.
     Они молились там умильно, и органа
     Я слушал в их кругу заученный напев.

     Случалось вечером, взглянув за занавески,
     Всецело выхватить из мирной жизни миг:
     Там дремлют старики, там звонок голос детский,
     Там в уголке - невеста и жених.

     И только изредка над этой сладкой прозой
     Вдруг раздавалась песнь ватаги рыбаков,
     Идущих улицей, да грохотал угрозой
     Далекий смех бесчинных кабаков.

     За городом был парк, развесистый и старый,
     С руиной замка в глубине.
     Туда под вечер приходили пары -
     "Я вас люблю" промолвить при луне.

     В воскресный летний день весь город ратью чинной
     Сходился там - мечтать и отдохнуть.
     И восхищались все из года в год руиной,
     И ряд за рядом совершали путь.

     Им было сладостно в условности давнишней,
     Казались сочтены движенья их.
     Кругом покой аллей был радостен и тих,
     Но в этой тишине я был чужой и лишний.

     Я к пристани бежал от оскорбленных лип,
     Чтоб сердце вольностью хотя на миг растрогать,
     Где с запахом воды сливал свой запах деготь,
     Где мачт колеблемых был звучен скрип.

     О пристань! я любил твой неумолчный скрип,
     Такой же, как в былом, дошедший из столетий, -
     И на больших шестах растянутые сети,
     И лодки с грузом серебристых рыб.

     Любил я моряков нахмуренные взоры
     И твердый голос их, иной, чем горожан.
     Им душу сберегли свободные просторы,
     Их сохранил людьми безлюдный океан.

     Там было мне легко. Присевши на бочонок,
     Я забывал тюрьму меня обставших дней,
     И облака следил, как радостный ребенок,
     И волны пели мне всё громче, всё ясней.

     И ветер с ними пел; и чайки мне кричали;
     Что было вкруг меня, все превращалось в зов...
     И раскрывались вновь торжественные дали:
     Пути, где граней нет, простор без берегов!


     IV

     И понял я, что здесь царил кумир единый:
     Обычной внешности. Пред искренностью страх
     Торжествовал и в храме и в гостиной,
     В стихах и вере, в жестах и словах.

     Жизнь, подчиненная привычке и условью,
     Елеем давности была освящена.
     Никто не смел - ни скорбью, ни любовью
     Упиться, как вином пылающим, до дна;

     Никто не подымал с лица холодной маски,
     И каждым взглядом лгал, и прятал каждый крик;
     Расчетом и умом все оскверняли ласки
     И берегли свой пафос лишь для книг!

     От этой пошлости, обдуманной, привычной,
     Как жаждал, хоть на час, я вольно отдохнуть!
     Но где в глаза живым я мог, живой, взглянуть?
     Там, где игорный дом, и там, где дом публичный!

     Как пристани во мгле, вы высились, дома,
     И люди знали вновь, отдавшись вашей власти,
     Все беспристрастие и купли и найма,
     Паденья равенство и откровенность страсти!

     Кто дни и месяцы (актеры и рабы!)
     Твердили "строгий долг" и "скорбь об идеале",
     Преобразясь в огне желаний и борьбы,
     То знали ненависть, то чувственно стонали,

     То гнулись под рукой Слепой Судьбы!
     Когда по городу тени
     Протянуты цепью желез-ной,
     Ряды безмолвных строений
     Оживают, как призрак над бездной.

     Загораются странные светы,
     Раскрываются двери, как зевы,
     И в окнах дрожат силуэты
     Под музыку и напевы.

     Раскрыты дневные гробницы,
     Выходит за трупом труп.
     Загораются румянцем лица,
     Кровавится бледность губ.

     Пышны и ярки одежды,
     В волосах алмазный венец.
     А вглядись в утомленные вежды,
     Ты узнаешь, что пред тобой мертвец.

     Но страсть, подчиненная плате,
     Хороша в огнях хрусталей;
     В притворном ее аромате
     Дыханье желанней полей.

     И идут, идут в опьяненьи
     Отрешиться от жизни на час,
     Изведать освобожденье
     Под блеском обманных глаз, -
     Чтоб в мире, на свой непохожем,
     От свободы на миг изнемочь.

     Тот мир ничем не тревожим,
     Пока полновластна ночь.
     Но в тумане улицы длинной
     Забелеет тусклый рассвет.

     И вдруг все мертво и пустынно,
     Ни светов, ни красок нет.
     Безобразных, грязных строений
     Тают при дне вереницы,
     И женщин белые тени,
     Как трупы, ложатся в гробницы.


     V

     И страшная мечта меня в те дни томила:
     Что, если Город мой - предвестие веков?
     Что, если Пошлость - роковая сила,
     И создан человек для рабства и оков?

     Что, если Город мой - прообраз, первый, малый,
     Того, что некогда жизнь явит в полноте,
     Что, если мир, унылый и усталый,
     Стоит, как странник запоздалый,
     К трясине подойдя, на роковой черте?

     И, как кошмарный сон, виденьем беспощадным,
     Чудовищем размеренно-громадным,
     С стеклянным черепом, покрывшим шар земной,
     Грядущий Город-дом являлся предо мной.
     Приют земных племен, размеченный по числам,
     Обязан жизнию (машина из машин!)

     Колесам, блокам, коромыслам,
     Предвидел я тебя, земли последний сын!
     Предчувствовал я жизнь замкнутых поколений,
     Их думы, сжатые познаньем, их мечты,
     Мечтам былых веков подвластные, как тени,
     Весь ужас переставшей пустоты!

     Предчувствовал раба подавленную ярость
     И торжествующих многообразный сон,
     Всех наших помыслов обманутую старость,
     Срок завершившихся времен!

     Но нет! Не избежать мучительных падений,
     Погибели всех благ, чем мы теперь горды!
     Настанет снова бред и крови и сражений,
     Вновь разделится мир на вражьих две орды.

     Борьба, как ярый вихрь, промчится по вселенной
     И в бешенстве сметет, как травы, города,
     И будут волки выть над опустелой Сеной,
     И стены Тоуэра исчезнут без следа.

     Во глубинах души, из тьмы тысячелетий,
     Возникнут ужасы и радость бытия,
     Народы будут хохотать, как дети,
     Как тигры, грызться, жалить, как змея.

     И все, что нас гнетет, снесет и свеет время,
     Все чувства давние, всю власть заветных слов,
     И по земле взойдет неведомое племя,
     И будет снова мир таинственен и нов.

     В руинах, звавшихся парламентской палатой,
     Как будет радостен детей свободных крик,
     Как будет весело дробить останки статуй
     И складывать костры из бесконечных книг.

     Освобождение, восторг великой воли,
     Приветствую тебя и славлю из цепей!
     Я - узник, раб в тюрьме, но вижу поле, поле...
     О солнце! о простор! о высота степей!

     1900 - 1901
     Ревель, Москва