 РЭЙ БРЭДБЕРИ
МОРСКАЯ РАКОВИНА
Ему хотелось выскочить из дома и побежать, прыгать через изгороди, гонять консервные банки, звать через открытые окна ребят. Солнце стояло высоко, в небе ни облачка, а он должен был лежать под простынями и одеялами, потеть, хмуриться и сердиться.
Шмыгнув носом, Джонни Бишоп приподнялся и сел. В толстой палке из солнечных лучей, ударившей, чтобы их согреть, по пальцам его ног, висели апельсиновый сок, микстура от кашля и запах духов его матери, которая только что ушла из комнаты. Нижняя половина одеяла из лоскутков, красных, зеленых, лиловых и голубых, была похожа на цирковое знамя. Их пестрота и яркость били в глаза, как в уши бьет крик. Джонни нетерпеливо заерзал.
– Хочу на улицу, – тихо пожаловался он сам себе. – Черт бы все побрал.
Рассыпая прозрачными крыльями сухое стаккато и жужжа, об оконное стекло билась муха.
Он посмотрел на нее с пониманием: неудивительно, что ей тоже хочется на улицу! Потом покашлял и пришел к выводу: дряхлые старики так не кашляют, так может кашлять только одиннадцатилетний молодой человек, который через неделю снова будет рвать тайком яблоки в чужих садах и стрелять жеваной бумагой в учителей.
В коридоре быстро и весело застучали по свеженатертому полу каблуки, дверь отворилась, и вошла мать.
– Почему это ты не лежишь, мой друг? – сказала она. – Ложись сейчас же.
– Мне уже лучше. Честное слово.
– Доктор сказал: еще два дня.
– Два? – Нужно было показать, как он потрясен. – Это обязательно, болеть так долго?
Мать рассмеялась.
– Нет, не болеть… но в постели оставаться. – Она легонько шлепнула рукой по его левой щеке. – Хочешь еще апельсинового сока?
– С лекарством или без? Мать сделала удивленное лицо.
– С лекарством? Каким?
– Я тебя знаю! Подкладываешь лекарство в апельсиновый сок, чтобы я не заметил. Но я все равно его чувствую.
Мать засмеялась.
– На этот раз без лекарства.
– А что у тебя в руке?
– А, это? – Мать протянула ему что‑то гладкое, переливающееся в лучах солнца, скрученное в спираль. Он взял. Предмет был твердый, блестящий… и красивый.
– Оставил тебе доктор Гулль, он заходил несколько минут назад. Дал, чтобы ты немножко развлекся.
Он посмотрел на эту штуковину с некоторым сомнением. Потом погладил ее своей маленькой рукой.
– Как же я развлекусь? Я не знаю даже, что это такое. Мать улыбнулась – словно солнце засияло в комнате.
– Это, Джонни, морская раковина. Доктор Гулль нашел ее в прошлом году на берегу Тихого океана.
– А, понятно. А откуда она там взялась?
– О, я не знаю. Возможно, очень давно она служила домом для какой‑то формы морской жизни.
Его брови поднялись.
– Домом? Значит, кто‑то в ней жил?
– Да.
– Нет, правда?
Она повернула раковину в его руке.
– Если не веришь, приложи вот этим концом к уху.
– Вот так? – Он поднес раковину к розовому ушку и крепко прижал ее. – А теперь что делать?
Мать улыбнулась.
– А теперь, если помолчишь и прислушаешься, ты кое‑что услышишь.
Он прислушался. Неощутимо открылось его ухо – так раскрывается навстречу свету цветок.
На каменистый берег набежала и разбилась титаническая волна.
– Море шумит! – закричал Джонни. – Ой, мам! Океан! Волны! Море!
Волны накатывались на далекий скалистый берег. Джонни зажмурился и улыбнулся, его личико стало от этого вдвое шире. Грохочущие волны с ревом врывались в маленькое жадное ушко.
– Да, Джонни, – сказала мать. – Ты слышишь море.
День подходил к концу. Джонни лежал на спине, утонув головой в подушке; в ладонях у него, как в колыбели, лежала раковина, и он поглядывал, улыбаясь, в большое окно справа от постели. Был виден пустырь на другой стороне улицы. По нему, как потревоженные жуки, носились мальчишки, и было слышно, как они кричат: «Это я убил тебя первый!» – «А сейчас я тебя!» Или: «Так нечестно!» Или: «Теперь командиром буду я, а то не играю!»
Казалось, эти голоса звучат где‑то вдалеке и, словно качаясь на волнах солнечного света, то приближаются, то удаляются. Солнечный свет был как глубокая, сияющая золотая вода, эта вода лизала берег лета и грозила залить его. Медленная, ленивая, теплая, почти неподвижная. Мир отражался в ней вверх ногами, и все в нем было замедленное. Медленней тикали часы. Медленно‑медленно прокатился по улице пышущий жаром металл трамвая. Будто смотришь кино, и у тебя на глазах кадры замедляются и стихает постепенно звук. Все стало мягче и расплывчатей. И ничто больше не имело значения.
До чего хочется выйти и поиграть! Он не сводил с ребят глаз – смотрел, как они в неподвижном зное залезают на заборы, играют в мяч, бегают на роликах. Голова все тяжелела, тяжелела, тяжелела. Веки, как занавес, опускались все ниже, ниже. Морская раковина лежала на подушке около его уха. Он снова прижал ее.
Бух‑х – разбивались волны, тр‑рр – рассыпались на песке. На желтом песке берега. А когда откатывались назад, на песке оставались пузыри пены, похожие на те, что падают из медвежьей пасти. Пузыри лопались и исчезали, как сновидения. И снова волны, и снова пена. И, переворачиваясь в ряби отступающих волн, омытые соленой влагой, разбегались в разные стороны коричневые пятна – песчаные крабы. Буханье холодной зеленой воды, прохладный песок. Звук создавал картины; маленькое тело Джонни овевал легкий бриз. И внезапно жаркий день перестал быть давящим и жарким. Часы затикали быстрей. Скорее залязгал металл трамваев. Глухие удары волн о невидимый сверкающий пляж подстегнули медлительный мир лета, и он ожил и задвигался.
Да, теперь он понял: лучше этой раковины ничего нет на свете. В любой долгий и скучный день только приложи ее к уху – и ты уже проводишь каникулы на далеком, обдуваемом всеми ветрами берегу.
Четыре тридцать, сказали часы. Время принимать лекарство, сказали быстрые звонкие шаги матери в сверкающем коридоре.
Она поднесла к его рту серебряную ложку с лекарством. Вкус, увы, был… какой бывает у лекарства. Джонни скорчил гримасу, заготовленную специально для таких случаев. Чтобы скорее перестать чувствовать этот вкус, он запил молоком, а потом посмотрел вверх, на доброе, светлое лицо матери, и спросил:
– Можем мы когда‑нибудь поехать на море, мам?
– Конечно. Может быть, на Четвертое Июля, если твой отец получит свой двухнедельный отпуск в это время. За два дня доедем на машине до берега, проведем там неделю и вернемся.
Джонни сел поудобней; глаза у него были какие‑то чудные.
– Я никогда не видел настоящего моря, а только в кино. Готов поспорить, оно и пахнет по‑другому, и вид у него другой, чем у нашего Лисьего Озера. Оно огромное и в тысячу раз лучше. Так обидно, что нельзя прямо сейчас туда отправиться!
– Ждать недолго, сынок. Вы, дети, такие нетерпеливые.
– Очень хочется.
Она села на кровать и взяла его за руку. Не все, что она сказала, было понятно, но кое‑что он все же понял.
– Если бы мне пришлось писать книгу о философии детства, я бы, наверно, назвала ее «Нетерпение». Нетерпение во всем. Вынь да положь – и так всегда. Завтра кажется далеким‑далеким, вчера словно не было. Племя Омаров Хайямов – вот вы кто. Живете минутой. Станешь старше, поймешь, что способность быть терпеливым, ждать, заранее рассчитывать говорит о зрелости, то есть о том, что ты стал взрослым.
– Не хочу быть терпеливым. Не хочу лежать в постели. Хочу на морской берег.
– А на прошлой неделе ты хотел бейсбольную перчатку, сейчас и ни минутой позже! «Пожалуйста, ну пожалуйста! – просил ты. – Ой, какая она красивая, ты только на нее посмотри! И последняя в магазине, на полке больше ни одной не осталось!»
Какая же все‑таки она странная, эта мама! А мать продолжала между тем:
– Помню, однажды, когда я еще была маленькой девочкой, я увидела в магазине куклу. Я показала на нее маме, сказала, что эта последняя, все остальные проданы и эту тоже продадут, если ее не купить сейчас же. На самом деле на полке было не меньше десятка таких кукол. Просто у меня не было сил ждать. Мне тоже не хватало терпения.
Джонни повернулся на бок. Глаза его стали широкие‑широкие и были полны теперь голубого света.
– Но я не хочу ждать! Если я буду слишком долго ждать, я вырасту, и мне уже не будет интересно.
На это она не сказала ни слова. Она сидела в той же позе, но пальцы ее рук теперь судорожно сжимались, а глаза стали влажными, может быть, из‑за того, о чем она думала. Она зажмурила глаза, открыла снова и сказала:
– Иногда мне… кажется, что дети знают о жизни больше, чем мы, взрослые. Кажется, что ты… прав. Но я не решаюсь тебе об этом сказать. Это… как бы не по правилам.
– Каким, мама?
– Цивилизации. Радуйся жизни, Джонни. Радуйся, пока ты ребенок.
Она произнесла это громко, и голос был не такой, как всегда.
Джонни прижал раковину к уху.
– Мама! Знаешь, чего бы мне хотелось? Оказаться прямо сейчас на берегу моря, бежать к воде, держаться за нос и кричать: «Кто последний – обезьяна!»
И он весело рассмеялся.
Внизу, на первом этаже, зазвонил телефон. Мать пошла взять трубку.
Джонни лежал и слушал раковину.
Еще целых два дня впереди. Он опять поднес к уху раковину и вздохнул. Целых два дня! В комнате было темно. В больших квадратах окна томились пойманные звезды. Ветер покачивал деревья. На тротуаре внизу взвизгивали, раскатываясь, ролики.
Он закрыл глаза. Снизу, из столовой, доносился стук ножей и вилок. Отец с матерью ужинали. Вот отец рассмеялся своим звучным смехом.
Волны по‑прежнему разбивались одна за другой о берег внутри морской раковины. И… что‑то еще слышно:
– Там, где катятся валы, где играет с волной волна, где криком чаек полны утро и вечер дня…
– Что?
Он замер. Прислушался. Удивленно заморгал. И еще, чуть слышно:
– …Солнце на волнах, море без дна. Э‑гей, э‑гей, приналягте, друзья.
Будто сотня, а то и больше голосов пели под скрип уключин.
– …Придите к морю, где паруса…
И другой голос, совсем отдаленный, едва различимый сквозь шум волн и океанского ветра:
– Приди же к морю‑циркачу, что за валом бросает вал; к сверканью соли на берегу, по тропе, которой не знал…
Он отнял раковину от уха, изумленно на нее посмотрел. Потом снова прижал.
– …Ты хочешь к морю, мой маленький друг, хочешь ли к морю прийти? Так возьми меня за руку, маленький друг, возьми меня за руку, маленький друг, и вместе со мной иди!
Дрожа, он крепче прижал раковину, приподнялся и сел в постели, часто‑часто дыша. Сердце прыгало и билось о стенку его груди.
Волны глухо ударялись о далекий берег и рассыпались брызгами.
– …Ты когда‑нибудь раковину видал? Перламутровый штопор морей, широкий вначале, сходит на нет, вот здесь он вьется, вот тут его нет, но, мой мальчик, конец у него все же есть – там, где камни от пены белей!
Маленькие пальцы вжались в спираль раковины. Да, все правильно. Раковина закручивается, закручивается, закручивается, а потом вдруг ничего нет.
Он закусил губу. Что… что такое говорила мама? Про детей. Про какую‑то… философию детей? Про нетерпение. Нетерпение! Да, правда, он нетерпелив! Ну и что в этом плохого? Его свободная рука, сжавшись в твердый белый кулачок, ударила по стеганому одеялу.
– Джонни!
Молниеносным движением Джонни отнял раковину от уха, сунул под простыню. По коридору от лестницы к двери его комнаты приближались шаги отца.
– Спокойной ночи, сынок.
– Спокойной ночи, пап!
Мать и отец крепко спали. Было далеко за полночь. Тихо. Он вытащил бесценную раковину из‑под простыни и поднес к уху.
Да, все как было. По‑прежнему шумят волны. И вдалеке скрип уключин, щелканье раздуваемого ветром паруса, слова песни, чуть слышные в порывах соленого морского ветра.
Он прижимал раковину к уху сильней и сильней.
В коридоре застучали каблуки матери. Шаги остановились, она открыла дверь и вошла.
– Доброе утро, сынок! Ты все еще спишь?
Постель была пуста. В комнате только тишина и солнечный свет. Этот свет лежал в постели как лучезарный больной, и на подушке покоилась его сотканная из лучей голова. Стеганое одеяло, это красно‑голубое цирковое знамя, было откинуто. Смятая постель была как бледное старческое лицо в морщинах и казалась пустей пустого. Мать нахмурилась и топнула.
– Вот шалун! – воскликнула она. – Наверняка убежал играть с соседскими головорезами! Ну погоди! Потом… – Она умолкла и улыбнулась. – …Шалунишка узнает, как крепко я его люблю. Дети так… нетерпеливы.
Она подошла к постели и начала приводить ее в порядок, и вдруг рука натолкнулась под простынями на какой‑то твердый предмет. Мать вытащила на свет что‑то гладкое и блестящее.
Она опять улыбнулась. Это была раковина.
Мать сжала ее в руке и поднесла к уху – просто так. Глаза у нее стали совсем круглые. Рот приоткрылся.
Комната завертелась вокруг нее застекленной каруселью с яркими стегаными знаменами.
Раковина ревела ей в ухо.
Волны с грохотом разбивались о далекий берег. Откатывались, оставляя холодную пену на неведомом пляже.
Потом – топот бегущих по песку детских ног. Тонкий мальчишеский голос прокричал:
– Эй, ребята, скорее! Кто последний – обезьяна!
И – звук маленького тела, бултыхнувшегося в эти волны…
___________________
| 
