РЭЙ БРЭДБЕРИ
ВРЕМЯ, ВОТ ТВОЙ ПОЛЕТ
Время, вот твой полет: Сборник научно-фантастических рассказов/Сост. Р. Рыбкин; Предисл. автора.— М.: Дет. лит., 1991.— 351 с: ил.— (Б-ка приключений и научной фантастики).
Интерес к творчеству Рэя Дугласа Брэдбери — романтика и мечтателя — не ослабевает и у нового поколения молодых читателей. Его мысли о том, что будущее человечества неразрывно связано с завоеванием космоса, близки нашим современникам. Предлагаемый сборник рассказов еще раз убеждает, что через все творчество этого автора тянется золотая нить доброты, жажда человечности, а воспитательная ценность его произведений поистине огромна.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Я, наверно, написал больше произведений о библиотеках, книгах и чтении, чем любой другой американский писатель, и справедливо будет считать меня выпускником библиотек. Я кончил только среднюю школу, это было в Лос-Анджелесе, в 1938 году. К тому времени я уже твердо знал, что хочу быть писателем. Я стал продавать газеты на углу, занимался этим три или четыре года, а в свободное время писал. И почти все вечера проводил в библиотеке, в главной городской или в другой какой-нибудь. Бродить по библиотеке для меня было интересней всего на свете: снимешь книгу с полки и сразу в нее влюбишься или наоборот; сядешь или станешь где-нибудь и на листочках бумаги, которые читатели могут брать для записей, пишешь очередной рассказ. Я был беден, а эти бесплатные листочки всегда были рядом, только руку протяни, и я, бывало, напишу на них прямо в библиотеке пол-рассказа, несу всю пачку домой и там перепечатываю на машинке.
Библиотека притягивала меня как магнит. И даже теперь я не меньше, чем тогда, люблю там бывать. Теперь, правда, хожу туда не так часто, как прежде,— может, раз в неделю. Но уж в книжные магазины я захожу каждый день, и для меня покупка книг — одно из величайших удовольствий в жизни,— в последние пятнадцать лет я наконец могу это себе позволить. Нет способа тратить деньги достойнее, чем покупая книги.
Я верю в воображение. Верю, что если мы, люди, несмотря ни на что, выживем, то только благодаря нашей способности фантазировать — без этой способности мы в реальном мире просто-напросто не смогли бы жить. Способность эта помогает нам строить свое будущее. И это значит: самые важные в жизни минуты для подростка те, когда, собираясь заснуть, он смотрит в потолок и видит себя на нем самым замечательным в мире актером, самым замечательным в мире писателем, самым замечательным в мире сапожником или кем-нибудь еще. О каком именно деле для себя вы мечтаете, не так уж важно: оно все равно достойное, если вы им по-настоящему увлечены.
Рэй Брэдбери
БЕЛЫЕ И ЧЕРНЫЕ
Трибуны за проволочным ограждением были заполнены до предела. Зрители ждали. Мы, мальчишки, всласть наплававшись в озере, пронеслись между белыми коттеджами, мимо курортной гостиницы и, галдя, плюхнулись на дешевые скамейки, оставив на них пятна влаги Жаркое солнце пробивало листву высоких дубов, что окаймляли ромб бейсбольного поля. Наши отцы и матери, в брюках для игры в гольф и легких летних платьях, цыкнули на нас и велели сидеть смирно.
Мы нетерпеливо поглядывали то на гостиницу, то на заднюю дверь огромной кухни. Через пространство между ними, все в крапинках из солнца и тени, потянулись цветные женщины, и через десять минут весь дальний левый сектор дешевых скамеек словно налился соком — это сияли их свежеумытые лица и руки. Уже сколько лет прошло, а я и сейчас вспоминаю тот день, слышу производимые ими звуки. В теплом воздухе их разговор напоминал негромкое голубиное курлыканье.
Но вот все радостно встрепенулись, веселое улюлюканье взлетело в ясное небо Висконсина — дверь кухни широко распахнулась, и оттуда выбежали большие и маленькие, шоколадные и кремовые негры: официанты, уборщики, кондукторы, лодочники, повара, мойщики бутылок, киоскеры, садовники и смотрители на площадках для гольфа. На всех новенькая, красная в полоску, форма — они явно ею гордились. На бегу они, сияя белозубыми улыбками, дурачились и выкидывали коленца, над зеленой травой мелькали их начищенные до блеска ботинки; вот они вразвалочку протрусили вдоль скамеек с дешевыми местами и не спеша перетекли на поле, приветствуя всех и вся.
Мы, мальчишки, завизжали от восторга. Вон Длинный Джонсон, что подстригает газоны, а вон Каванах из киоска с содовой, и Коротышка Смит, и Пит Браун, и Молния Миллер!
А вон и Большой По! Мы, мальчишки, закричали, захлопали в ладоши!
Каждый вечер Большой По продавал воздушную кукурузу, он возвышался над кукурузным автоматом в танцевальном павильоне чуть позади гостиницы, у самого берега озера. Каждый вечер я покупал у Большого По кукурузу, и он специально для меня обильно поливал ее маслом.
Я затопал ногами и завопил:
— Большой По! Большой По!
Он увидел меня и оттопырил губы — сверкнул ряд белых зубов,— махнул мне рукой и приветственно гоготнул.
Мама встревоженно глянула направо, налево, обернулась назад и толкнула меня локтем.
— Тише,— буркнула она,— тише.
— Боже правый, боже правый! — воскликнула женщина рядом с мамой, обмахиваясь сложенной газетой.— Для цветной прислуги сегодня настоящий праздник, верно? Единственный раз в году, когда им можно разгуляться. Большой матч между белыми и черными — они ждут его целое лето. Но это еще не все. Вы на их празднике были? Видели, как они отплясывают кекуок?
— Мы купили билеты,на вечер,— сказала мама.— Они дают концерт в павильоне. Доллар с человека. Недешево.
— А я считаю,— заметила женщина,— что раз в год можно и раскошелиться. А уж их пляски — тут есть на что посмотреть! У них такое естественное чувство…
— …ритма,— докончила мама.
— Именно,— согласилась женщина.— Именно ритма. Что есть, то есть. Боже правый, вы бы видели цветных горничных в гостинице! За этот месяц они в магазине тканей в Медисоне весь сатин скупили. Как выдастся свободная минутка — все шьют да смеются. Еще я у них видела перья для шляп. Горчичные, бордовые, голубые, фиолетовые. Вот будет красотища!
— А я видел, как они проветривали смокинги,— не удержался я.— Всю прошлую неделю висели на веревках за гостиницей!
— Надо же, как гарцуют! — сказала мама.— Посмотреть на них — можно подумать, что они собрались выиграть у наших!
Цветные игроки разминались, бегали взад-вперед, перекликались; у одних голоса высокие, мелодичные, у других басовитые, густые, тягучие. Далеко в центре поля то и дело вспыхивали их белозубые улыбки, взлетали вверх обнаженные черные руки, они хлопали себя по бокам, прыгали, бегали и резвились, будто кролики, веселье так и било через край.
Большой По взял в охапку несколько бит, взгромоздил их на здоровенное плечо и важно прошествовал вдоль линии первой базы — голова откинута назад, улыбка во весь рот; пощелкивая языком, он напевал:
Когда в квартале негритянском
Начнется бал и станут блюз играть,
Я подкачусь к моей красотке Мегги
И до упаду будем мы плясать!
Колени вверх, вниз, в стороны, а битами размахивает, будто дирижерскими палочками. С левой трибуны— взрыв аплодисментов, негромкое хихиканье: там собрались молодые цветные хохотушки, сама непосредственность, так и зыркают своими угольками. Жесты у них какие-то быстрые, но до того изящные — глаз не оторвать. Может, так кажется из-за цвета кожи? А смеются — будто пташки воркуют. Они замахали Большому По, а одна фальцетом выкрикнула:
— А-ах, Большой По! А-ах, Большой По!
Когда Большой По закончил свой кекуок, из белого сектора тоже донеслись вежливые хлопки.
— Эй, По! — завопил я.
— Прекрати, Дуглас! — шикнула на меня мама.
Но вот между деревьями мелькнула команда белых, тоже все в одинаковой форме. На нашей трибуне будто» гром прогремел, зрители закричали, повскакивали с мест. Белые игроки— белее не придумаешь— побежали через зеленый ромб поля.
— А вон дядя Джордж! — воскликнула мама.— Какой шикарный у него вид!
Дядя Джордж уткой переваливался по траве, а форма на нем была будто с чужого плеча — пузо вываливалось из фуфайки, а жирная шея, как всегда, растекалась по воротнику. Он мельтешил пухлыми ножками, пыхтя и в то же время улыбаясь.
— Все наши выглядят шикарно,— восхитилась мама.
Я сидел и смотрел на них, на их движения. Рядом сидела мама, она, наверное, тоже сравнивала, тоже думала, и увиденное поразило ее и обескуражило. Как легко выбежали на поле темнокожие, будто олени и антилопы в замедленной съемке из фильмов об Африке, будто пришельцы из снов. Они сияли, как прекрасные коричневые животные, которые просто живут, даже не подозревая об этом. И когда они бежали, выбрасывая вперед свои легкие, неспешные, плывущие по времени ноги, за которыми тянулись их большие раскинутые руки и растопыренные пальцы, и улыбались на ветру, их лица вовсе не говорили: «Смотрите, как я бегу! Смотрите, как я бегу!» Нет, ничего подобного. На их лицах, словно в сладком сне, было вот что: «Господи, так здорово, что можно бежать! Земля подо мной так и стелется. Бог ты мой, вот красота! Кости будто жиром смазаны, мышцы по ним так и ходят, ничего нет в мире лучше бега». И они бежали. Бежали просто так, без цели, но бег этот их словно пьянил, наполнял их души радостью жизни.
А вот белые не просто бежали, они работали — как всегда. Смотреть на них было неловко — уж слишком они оживленны, слишком переигрывают. И все время косят глазами: смотрят на них или нет? Неграм на это было плевать, они знай себе двигались и жили этим движением. Предстоящий матч их не страшил, они о нем и не думали.
— До чего шикарно наши выглядят! — повторила мама, но как-то вяло. Она тоже сравнила команды. И конечно, увидела, как расслабленны, естественны цветные, как хорошо на них сидит форма и как напряженны и взвинчены белые, и форма их не красит, а только подчеркивает физические недостатки.
Пожалуй, атмосфера стала накаляться уже с этой минуты.
Глаза ведь есть у всех. И все увидели, что белые в своих летних костюмах походят на сенаторов. А цветные грациозно-раскованны и ведать о том не ведают — как ими не восхитишься? Но восхищение часто сменяется завистью, ревностью, раздражением. Так вышло и сейчас. Разговор потек вот по какому руслу:
— Вон мой муж, Том, на третьей базе. Хоть бы ногами подвигал, а то стоит как истукан.
— Ничего, ничего. Подвигает, когда придет время.
— Что верно, то верно! Взять, к примеру, моего Генри, Он не из тех, кто все время вертится волчком, но в нужную минуту… тут на него стоит посмотреть. М-да… Хоть бы рукой помахал. Машет, машет! Привет, Генри!
— Смотрите, что Джимми Коснер вытворяет!
Я посмотрел. В центре ромба дурачился белый— среднего роста, рыжеволосый, лицо в веснушках. Поставив биту на лоб, он пытался ее удержать в равновесии. Трибуна белых встретила эту выходку смехом. Но это был не просто веселый смех — так смеются, когда за кого-то неловко.
— Жеребьевка!—дал команду судья.
Подбросили монетку. Цветным выпало бить первыми.
— Черт возьми,— огорчилась мама.
Цветные веселой гурьбой убежали с площадки.
Первым биту взял Большой По. Я захлопал в ладоши.
Держа биту в одной руке, будто дубинку, он ленивой походкой зашагал к тарелочке основной базы, закинул биту на крепкое плечо, и над отполированной поверхностью засияла его улыбка. Он улыбался цветным женщинам, их свеженькие кремовые платья— хрустящее печенье— колыхались над ногами, заполняли собой промежутки между сиденьями; прически одна замысловатее другой, на уши спадали локоны. Особым взглядом Большой По одарил подружку, свою маленькую Катрин — стройную, аппетитную, как куриное крылышко. Каждое утро она заправляла постели в гостинице и коттеджах, стучала в дверь, будто птичка клювиком, и вежливо спрашивала: «Как дела? Вы уже прогнали ночные кошмары или еще нет? Прогнали? Тогда быстренько их заменим на свежие, только, чур, принимать по одному. Спасибочки». Большой По, глядя на нее, покачал головой, будто не верил, что она здесь. Потом повернулся, поддерживая биту правой рукой — а левая свободно свисала вдоль туловища,— и приготовился к пробным броскам. Мяч просвистел мимо него и шлепнулся в открытую пасть рукавицы принимавшего кетчера; тот швырнул его назад. Второй бросок— то же самое. И еще. И еще. Судья хмыкнул. Следующий бросок уже шел в зачет.
Первый мяч Большой По опять пропустил.
— Страйк! Бросок правильный! — объявил судья.
Большой По добродушно подмигнул белым болельщикам. Снова бросок.
— Второй страйк! — воскликнул судья. Мяч полетел в третий раз.
Внезапно Большой По крутнулся вокруг своей оси, будто хорошо смазанная машина; болтавшаяся без дела рука метнулась к толстому концу биты, едва заметное, как на шарнирах, вращение — и бита смачно хлопнула по мячу! Мяч пулей взвился к небу и опустился где-то у колышущейся линии дубов, у озера, по поверхности которого скользил безмолвный белый парусник. На трибунах завопили от восторга, а я — громче всех. За мячом побежал дядя Джордж, замельтешил на своих кургузых ножках в шерстяных гетрах, становясь все меньше и меньше.
Большой По на секунду замер, наблюдая за мячом. Потом сорвался с места и побежал. Вприпрыжку промчался через все базы и, возвращаясь в дом с третьей, махнул рукой цветным девушкам — так просто, так естественно,— а они вскочили со своих мест, визжа от восторга, и замахали ему в ответ.
Десять минут спустя, когда все базы были заполнены и команда цветных планомерно набирала очки, снова пришла очередь Большого По. Мама повернулась ко мне и сказала:
— Они поступают эгоистично.
— Но это же игра,— возразил я.— И у них выбито уже двое.
— Но счет ведь семь-ноль,— упорствовала мама.
— Ничего, подождите, еще одного у них выбьют; бить начнут наши, они им покажут,— сказала дама, сидевшая рядом с мамой. Бледной венозной рукой она отогнала назойливую муху.— Эти негры слишком много о себе понимают.
— Второй страйк! — объявил судья, когда Большой По взмахнул битой, но мяч пропустил.
— Всю прошлую неделю,— заговорила мамина соседка, не спуская глаз с Большого По,— обслуживание в гостинице было хуже некуда. Горничные только и говорили что о сегодняшнем концерте, о кекуоке, воду со льдом приходилось по полчаса ждать, от своего шитья не могли оторваться.
— Болл — бросок неправильный! — прокричал судья.
Женщина поежилась.
— Уж скорее бы эта неделя кончилась, вот что,— заключила она.
— Еще один болл! — крикнул судья Большому По.
— Они что, совсем с ума сошли? — обратилась ко мне мама.— Хотят ему легкую жизнь устроить? — Потом повернулась к соседке: — И правда, эта прислуга всю неделю будто не в себе. Вчера мне пришлось два раза напомнить Большому По, чтобы он подлил мне побольше масла в кукурузу. Наверное, хотел на нас сэкономить.
— Третий болл! — крикнул судья.
Мамина соседка охнула и принялась яростно обмахиваться газетой.
— Боже правый, какая ужасная мысль пришла мне в голову. А вдруг они выиграют? А ведь могут. Могут.
Мама взглянула на озеро, на деревья, на свои руки.
— Не знаю, какая нужда играть дяде Джорджу. Выставлять себя на посмешище. Дуглас, беги и скажи ему, чтобы сейчас же уходил с поля. У него же сердце.
— Вы выбиты!— крикнул судья Большому По.
— А-ах! — выдохнули тибуны.
Команды поменялись ролями. Большой По мягко положил биту на траву и зашагал вдоль линии базы. Белые протопали с поля раздраженные, к лицам прилила кровь, под мышками — островки нота. Большой По посмотрел на меня. Я ему подмигнул. Он подмигнул мне. И тут я понял, что не так он и глуп.
Он вывел себя из игры умышленно.
Первым в команде цветных подавать вышел Длинный Джонсон.
Он неторопливо прошагал к месту броска, энергично разминая пальцы.
У белых бил некто Кодимер, он круглый год продавал в Чикаго костюмы.
Длинный Джонсон посылал мячи над домом как автомат — спокойно, точно, без эмоций.
Мистер Кодимер бил с подрезкой. Просто дубасил по мячу. Наконец ударил его к линии третьей базы.
— Выбит на первой базе,— объявил судья-ирландец по фамилии Махоуни.
Кодимера сменил молодой швед Моберг. Он запустил свечу в центральную зону, и мяч оказался добычей пухлого крепыша-негра, именно крепыша, а не толстяка, потому что носился он, как гладкий и блестящий шарик ртути.
Третьим был водитель грузовика из Милуоки. Он мощно шваркнул по мячу, направив его в центральную зону по прямой. Удар вышел отменный. Но успеха не принес. Когда водитель домчался до второй базы, там с белым мячиком-снарядом в черных руках его уже поджидал Независимый Смит.
Мама откинулась на спинку сиденья, расстроенно выдохнула воздух:
— Да что же это такое!
— Припекать начинает,— заметила дама по соседству.— Пожалуй, скоро пойду прогуляться к озеру. Уж больно жарко сегодня — не хочется сидеть и смотреть на эту дурацкую игру. Может, и вы со мной, миссис? — спросила она маму.
Так прошли пять смен.
Счет стал одиннадцать-ноль, и Большой По три раза позволял вывести себя из игры; в конце пятой смены подошла очередь Джимми Коснера. Он целый день тренировался, паясничал, всех поучал, рассказывал, куда он запулит этот шарик, пусть только он ему попадется. Павлиньей походкой он направился к тарелочке дома, уверенный в себе и громогласный. Он повертел в тонких ручках шесть бит, критически оглядел их блестящими зелеными глазками. Наконец выбрал одну, остальные бросил на землю и побежал к дому, из-под его подбитых каблуков вылетали куски зеленого дерна. Шапочку он сдвинул на затылок, обнажив грязновато-рыжие волосы.
— Смотрите! — закричал он дамам.— Сейчас я им покажу, этим темнокожим ребятишкам! Э-гей!
Длинный Джонсон на холмике для броска медленным, извилистым движением как бы взвел пружину. А потом будто метнулась змея, притаившаяся на ветке дерева. Рука Джонсона вдруг оказалась впереди, раскрылась черными ядовитыми клыками — пустая. А белый снаряд с посвистом пронесся над домом.
— Страйк!
Джимми Коснер положил биту на траву и полным ярости взглядом уставился на судью. Он стоял долго, не говоря ничего. Потом демонстративно плюнул под ноги кетчеру, поднял желтую кленовую биту и крутнул ее так; что солнце засияло вокруг нее тревожным ореолом. Он тут же резко ее остановил и пристроил на костлявое плечо, а рот открылся, обнажив длинные, изъеденные никотином зубы, и тотчас закрылся.
Хлоп! Это уже ловушка кетчера.
Коснер обернулся, вперился в нее взглядом.
Кетчер, как мастер черной магии, посверкивая белыми зубами, раскрыл свои словно надраенные до блеска перчатки. Растущим белым цветком оттуда выпростался бейсбольный мяч.
— Снова страйк! — сквозь зной откуда-то издалека объявил судья.
Джимми Коснер положил биту на землю и упер веснушчатые руки в бедра.
— Надо понимать, я пропустил правильный мяч?
— Именно так надо понимать,— подтвердил судья.— Возьмите биту.
— Возьму, чтобы шмякнуть вас по башке,— прорычал Коснер.
— Либо играйте, либо идите в душ!
Джимми Коснер набрал побольше слюны, хотел плюнуть, но передумал, сердито сглотнул и только выругался. Наклонился, поднял биту и положил ее ла плечо, как мушкет.
И вот на Коснера снова летит мяч! Только что маленький орешек — и вот уже большущее яблоко. Ж-жах! С мощным щелчком его настигла желтая бита. Мяч взмыл к облакам. Джимми понесся к первой базе. Мяч завис в небе, будто раздумывая о законе всемирного тяготения. На берег озера накатилась волна. Толпа неистовствовала. Джимми стремительно бежал. Мяч, все-таки решившись, полетел вниз. Однако прямо под ним оказался гибкий кремовый негр, он хотел поймать мяч, но неудачно. Мяч покатился по газону, но кремовый тут же его подхватил и бросил на первую базу.
Джимми понял, что сейчас его выведут из игры. И ногами вперед впрыгнул на базу.
Все увидели, как каблуки его врезались в лодыжку Большого По. Все увидели кровь. Все услышали крик, визг, увидели, как тяжелыми клубами вздымается пыль.
— Я верно сыграл! — протестовал Джимми две минуты спустя.
Большой По сидел на земле. Вся команда темнокожих стояла вокруг. Доктор опустился на колени, ощупал лодыжку Большого По, пробормотал:
— М-да. Плохо дело.
Вот он намазал лодыжку какой-то мазью и перевязал белым бинтом.
Судья окинул Коснера холодным, презрительным взглядом.
— Идите в душ!
— Еще чего! — вскричал Коснер. Он стоял на первой базе, пыхтя и надувая щеки, уперев веснушчатые руки в бедра.— Я сыграл верно. И остаюсь в игре, господь свидетель! Чтобы меня вышиб из игры какой-то черномазый!
— Он вас и не вышиб,— сказал судья.— Вас вышиб белый. Это я. С поля!
— Он уронил мяч! Почитайте правила! Я сыграл верно!
Коснер и судья пепелили друг друга взглядами.
Большой По поднял глаза от своей распухшей лодыжки. В голосе послышались бархатистые, ласковые нотки, глаза ласково посмотрели на Джимми Коснера.
— Господин судья, он сыграл верно. Пусть останется в поле. Он сыграл верно.
Я стоял рядом. И все слышал. Мы, мальчишки, побежали на поле, посмотреть поближе. Мама кричала, чтобы я вернулся.
— Да, он сыграл верно,— повторил Большой По.
У цветных как по команде вырвался вопль протеста.
— Эй, брат, ты что несешь? В голове помутилось?
— Я же вам сказал,— ответил Большой По спокойно. Посмотрел на доктора, который накладывал повязку.— Он сыграл верно. Пусть остается в поле.
Судья чертыхнулся.
— Ну и пожалуйста! Пусть остается!
И гордо зашагал прочь — спина напряжена, шея раскраснелась.
Большому По помогли подняться.
— На эту ногу опираться не стоит,— предупредил доктор.
— Идти я могу,— без нажима прошептал Большой По.
— Но играть лучше не надо.
— И играть могу,— сказал Большой По ласково, но уверенно, покачал головой, а под белками глаз подсыхали бороздки влаги.— Хорошо сыграю.— Взгляд его был устремлен в пустоту.— Очень хорошо.
— О-о,— вырвалось у цветного со второй базы. Странный, неожиданный звук.
Все цветные посмотрели друг на друга, на Большого По, потом на Джимми Коснера, на небо, озеро, зрителей. И неторопливо разошлись по своим местам. Большой По стоял на здоровой ноге, почти не опираясь на подбитую. Доктор было возразил, но Большой По отмахнулся от него.
— Бьющий, приготовиться! — скомандовал судья. Мы вернулись на трибуны. Мама ущипнула меня за
ногу — почему мне не сидится на месте? Между тем потеплело. На берег выкатились еще три или четыре волны. За проволочным ограждением вспотевшие дамы обмахивались газетами, а мужчины подвинули свои копчики к самому краю деревянных скамеек и, приложив козырьком руки к нахмуренным бровям, смотрели на Большого По, красным деревом возвышающегося над первой базой, а Джимми Коснер стоял в гигантской тени этой темной махины. Били наши. Начинал молодой Моберг.
— Давай, швед, давай, швед! — раздался одинокий клич, будто сухое птичье карканье; это издалека, с ярко-зеленой подстриженной лужайки, кричал Джимми Коснер.
Зрители дружно уставились на него. Темные головы на влажных стержнях шей повернулись к дальней части поля; черные лица посмотрели на него, окинули взглядом сверху донизу, увидели его щуплую фигурку, нервно изогнутую спину. Он был центром вселенной.
— Давай, швед! Покажем этим черным ребятишкам! — И Коснер захохотал.
Но вот он отсмеялся. Наступила полная тишина. Только ветер шелестел в пышной листве высоких деревьев.
— Давай, швед, врежь как следует по этому мячику…
У холмика питчера стоял Длинный Джонсон. Он вскинул голову. Пристальным, тягучим взглядом посмотрел на Коснера. Потом встретился глазами с Большим По, и Джимми Коснер это заметил и тотчас замолчал, сглотнул слюну.
Неспешно Длинный Джонсон готовился к броску.
Коснер отошел от первой базы, побежал ко второй.
Длинный Джонсон застыл, выжидая.
Коснер скакнул обратно на базу, поцеловал свою руку и припечатал этот поцелуй прямо к центру базы. Потом с победной улыбкой огляделся по сторонам.
Питчер снова сжал в пружину свою длинную, шарнирную руку, любовно оплел темными пальцами кожаный снаряд, отвел руку назад — и Коснер заплясал на линии первой базы. Он прыгал и кривлялся, как обезьяна. Но питчер и не смотрел в его сторону. И в то же время наблюдал за ним — коварно, украдкой, едва заметно ухмыляясь. Вдруг сделал резкое движение головой, и Коснер, испугавшись, вбежал обратно на базу. Но тут же остановился и захихикал.
Когда Длинный Джонсон в третий раз сделал вид, что будет бросать, Коснер сорвался с первой базы и припустил ко второй.
Словно кнут, хлестнула рука бросающего. Мяч с треском вонзился в перчатку Большого По на первой базе.
Все кругом словно застыло. На секунду.
Яркое солнце в небе, озеро и лодки на нем, трибуны, питчер у своего хозяина с вытянутой и чуть опущенной вниз после броска рукой; Большой По с мячом в могучей черной руке; игроки в поле, присев, замерли, и лишь Джимми Коснер бежал, вздымая пыль,— это была единственная движущаяся точка во всем летнем мире.
Большой По склонился вперед, прицелился в сторону второй базы, отвел могучую правую руку и швырнул белый бейсбольный мяч по прямой — и попал Джимми Коснеру точно в голову.
В следующий миг чары разрушились.
Джимми Коснер лежал распластавшись на ярко-зеленой траве. Бурлящая толпа покатилась с трибун. Мужчины ругались, женщины визжали, трещал под ногами деревянный помост трибун. Команда цветных убежала с поля. Джимми Коснер не шевелился. Большой По— лицо его ничего не выражало— прохромал с поля, белые пытались остановить его, но он раздвигал их, как прищепки для белья. Просто поднимал их и отталкивал в сторону.
— Идем, Дуглас! — взвизгнула мама, хватая меня за руку.— Скорее домой! Что, если у них бритвы? Боже!
Но до плохого не дошло. В тот вечер мои родители остались дома; устроившись в креслах, они читали журналы. Все коттеджи вокруг были освещены. Курортники сидели по домам. А издалека доносилась музыка. Через заднюю дверь я выскользнул в настоянную тьму летнего вечера и побежал к танцевальному павильону. Там ярко горели огни, играла музыка.
Но белых за столиками не было. Ни один из них не пришел на негритянский праздник, на кекуок.
В павильоне были только цветные. Женщины в ярких сатиновых платьях, красных и синих, в чулках в сеточку, мягких перчатках, шляпах с бордовыми перьями, мужчины в блестящих смокингах. Гремела музыка, ей словно было здесь тесно, она так и рвалась наружу. Весело смеясь и высоко вскидывая ноги, выбрасывая в стороны и вверх надраенные туфли, заходились в кекуоке Длинный Джонсон, и Каванах, и Молния Миллер, и Пит Браун, и— чуть прихрамывая — Большой По с Катрин, его девушкой, и все остальные подстригальщики газонов, лодочники, уборщики, горничные,— все они танцевали разом.
Вокруг павильона была непроглядная тьма; на черном небе светили звезды, а я стоял на улице, прижав нос к оконному стеклу, и долго-долго смотрел внутрь.
Потом прокрался в свою комнату, никому не рассказав, что я видел.
Я лежал в темноте, вдыхая ночной аромат спелых яблок, где-то совсем рядом шелестело озеро, а я лежал и вслушивался в далекие и прекрасные звуки музыки. Уже засыпая, я еще раз услышал строчки припева:
Когда в квартале негритянском
Начнется бал и станут блюз играть,
Я подкачусь к моей красотке Мегги
И до упаду будем мы плясать!
1 2 . . . 29 >>>далее
|