 РЭЙ БРЭДБЕРИ
ЗОЛОТЫЕ ЯБЛОКИ СОЛНЦА
– Юг, – сказал командир корабля.
– Но, – возразила команда, – здесь, в космосе, нет никаких стран света!
– Когда летишь навстречу солнцу, – ответил командир, – и все становится жарким, желтым, полным истомы, есть только один курс. – Он закрыл глаза, представляя себе далекий пылающий остров в космосе, и мягко выдохнул: – Юг.
Медленно кивнул и повторил:
– Юг.
Ракета называлась «Копа де Оро», но у нее было еще два имени: «Прометей» и «Икар». Она в самом деле летела к ослепительному полуденному солнцу. С каким воодушевлением грузили они в отсеки две тысячи бутылок кисловатого лимонада и тысячу бутылок пива с блестящими пробками, собираясь в путь туда, где ожидала эта исполинская Сахара!
Сейчас, летя навстречу кипящему шару, они вспоминали стихи и цитаты.
– «Золотые яблоки Солнца»?
– Йетс!
– «Не бойся солнечного жара»?
– Шекспир, конечно!
– «Чаша золота»? Стейнбек. «Кувшин золота»? Стефенс. А помните – горшок золота у подножия радуги?! Черт возьми, вот название для нашей орбиты: «Радуга»!
– Температура?..
– Четыреста градусов Цельсия!
Командир смотрел в черный провал большого круглого окна. Вот оно, Солнце! Одна сокровенная мысль всецело владела умом командира: долететь, коснуться Солнца и навсегда унести частицу его тела.
Космический корабль воплощал строгую изысканность и хладный, скупой расчет. В переходах, покрытых льдом и молочно‑белым инеем, царил аммиачный мороз, бушевали снежные вихри. Малейшая искра из могучего очага, пылающего в космосе, малейшее дыхание огня, способное просочиться сквозь жесткий корпус, встретили бы концентрированную зиму, точно здесь притаились все самые лютые февральские морозы.
В арктической тишине прозвучал голос аудиотермометра:
– Температура восемьсот градусов!
«Падаем,– подумал командир,– падаем, подобно снежинке, в жаркое лоно июня, знойного июля, в душное пекло августа…»
– Тысяча двести градусов Цельсия.
Под снегом стонали моторы; охлаждающие жидкости со скоростью пятнадцать тысяч километров в час струились по белым змеям трубопроводов.
– Тысяча шестьсот градусов Цельсия.
Полдень. Лето. Июль.
– Две тысячи градусов!
И вот командир корабля спокойно (за этим спокойствием – миллионы километров пути) сказал долгожданное:
– Сейчас коснемся Солнца.
Глаза членов команды сверкнули, как расплавленное золото.
– Две тысячи восемьсот градусов!
Странно, что неживой металлический голос механического термометра может звучать так взволнованно!
– Который час? – спросил кто‑то, и все невольно улыбнулись.
Ибо здесь существовало лишь Солнце и еще раз Солнце. Солнце было горизонтом и всеми странами света. Оно сжигало минуты и секунды, песочные часы и будильники; в нем сгорало время и вечность. Оно жгло веки и клеточную влагу в темном мире за веками, сетчатку и мозг; оно выжигало сон и сладостные воспоминания о сне и прохладных сумерках.
– Смотрите!
– Командир!
Бреттон, первый штурман, рухнул на ледяной пол. Защитный костюм свистел в поврежденном месте; белым цветком расцвело облачко замерзшего пара – тепло человека, его кислород, его жизнь.
– Живей!
Пластмассовое окошко в шлеме Бреттона уже затянулось изнутри бельмом хрупких молочных кристаллов. Товарищи нагнулись над телом.
– Брак в скафандре, командир. Он мертв.
– Замерз.
Они перевели взгляд на термометр, который показывал течение зимы в заснеженных отсеках. Четыреста градусов ниже нуля. Командир смотрел на замороженную статую; по ней стремительно разбегались искрящиеся кристаллики льда. «Какая злая ирония судьбы, – думал он: – человек спасается от огня и гибнет от мороза…»
Он отвернулся.
– Некогда. Времени нет. Пусть лежит. – Как тяжело поворачивается язык… – Температура?
Стрелки подскочили еще на тысячу шестьсот градусов.
– Смотрите! Командир, смотрите! Летящая сосулька начала таять.
Командир рывком поднял голову и посмотрел на потолок. И сразу, будто осветился киноэкран, в его сознании отчетливо возникла картина, воспоминание далекого детства.
…Ранняя весна, утро. Мальчишка, вдыхая запах снега, высунулся в окно посмотреть, как искрится на солнце последняя сосулька. С прозрачной хрустальной иголочки капает, точно белое вино, прохладная, но с каждой минутой все более жаркая кровь апреля. Оружие декабря, что ни миг, становится все менее грозным. И вот уже сосулька падает на гравий. Дзинь! – будто пробили куранты…
– Вспомогательный насос сломался, командир. Охлаждение… Лед тает!
Сверху хлынул теплый дождь. Командир корабля дернул головой влево, вправо.
– Где неисправность? Да не стойте так, черт возьми, не мешкайте!
Люди забегали. Командир, зло ругаясь, нагнулся под дождем; его руки шарили по холодным механизмам, искали, щупали, а перед глазами стояло будущее, от которого их, казалось, отделял один лишь короткий вздох. Он видел, как шелушится покров корабля, видел, как люди, лишенные защиты, бегают, мечутся с распахнутыми в немом крике ртами. Космос – черный замшелый колодец, в котором жизнь топит свои крики и страх… Ори, сколько хочешь, космос задушит крик, не дав ему родиться. Люди суетятся, словно муравьи в горящей коробочке, корабль превратился в кипящую лаву… вихри пара… ничто!
– Командир?!
Кошмар развеялся.
– Здесь.
Он работал под ласковым теплым дождем, струившимся из верхнего отсека. Он возился с насосом.
– А, черт!
Командир дернул кабель. Смерть, которая ждет их, будет самой быстрой в истории смертей. Пронзительный вопль… жаркая молния… и лишь миллиарды тонн космического огня шуршат, не слышимые никем, в безбрежном пространстве. Словно горсть земляники, брошенной в топку, – только мысли на миг замрут в раскаленном воздухе, пережив тела, превращенные в уголь и светящийся газ.
– Ч‑черт!
Он ударил по насосу отверткой.
– Господи!
Командир содрогнулся. Полное уничтожение… Он зажмурил глаза, стиснул зубы. «Черт возьми, – думал он, – мы привыкли умирать не так стремительно, – минутами, а то и часами. Даже двадцать секунд – медленная смерть по сравнению с тем, что готовит нам это голодное чудище, которому не терпится нас сожрать».
– Командир, сворачивать или продолжать?
– Приготовьте чашу. Теперь – сюда, заканчивайте. Живей!
Он повернулся к манипулятору огромной чаши, сунул руки в перчатки дистанционного управления. Одно движение кисти, и из недр корабля вытянулась исполинская рука с гигантскими пальцами. Ближе, ближе… металлическая рука погрузила «Золотую чашу» в пылающую топку, в бестелесное тело, в бесплотную плоть Солнца.
«Миллион лет назад,– быстро подумал командир, направляя чашу, – обнаженный человек на пустынной северной тропе увидел, как в дерево ударила молния. Его племя бежало в ужасе, а он голыми руками схватил, обжигаясь, головню и, защищая ее телом от дождя, торжествующе ринулся к своей пещере, где, пронзительно рассмеявшись, швырнул головню в кучу сухих листьев и даровал своим соплеменникам лето. И люди, дрожа, подползли к огню, протянули к нему трепещущие руки и ощутили, как в пещеру вошло новое время года. Его привело беспокойное желтое пятно, повелитель погоды. И они несмело заулыбались… Так огонь стал достоянием людей».
– Командир!
Четыре секунды понадобилось исполинской руке, чтобы погрузить чашу в огонь.
«И вот сегодня мы снова на тропе, – думал командир, – тянем руку с чашей за драгоценным газом и вакуумом, за горстью пламени иного рода, чтобы с ним, освещая себе путь, мчаться через холодный космос обратно и доставить на Землю дар немеркнущего огня. Зачем?»
Он знал ответ еще до того, как задал себе вопрос.
«Затем, что атомы, которые мы подчинили себе на Земле, слабосильны; атомная бомба немощна и мала; лишь Солнце ведает то, что мы хотим знать, оно одно владеет секретом. К тому же это увлекательно, это здорово: прилететь, осалить – и стремглав обратно! В сущности, все дело в гордости и тщеславии людей‑козявок, которые дерзают дернуть льва за хвост и ускользнуть от его зубов. Черт подери, скажем мы потом, а ведь справились! Вот она, чаша с энергией, пламенем, импульсами – назовите, как хотите, – которая даст ток нашим городам, приведет в движение наши суда, осветит наши библиотеки, позолотит кожу наших детей, испечет наш хлеб насущный и поможет нам усвоить знание о нашей вселенной. Пейте из этой чаши, добрые люди, ученые и мыслители! Пусть сей огонь согреет вас, прогонит мрак неведения и долгую зиму суеверий, леденящий ветер недоверия и преследующий человека великий страх темноты. Итак, мы протягиваем руку за даянием…»
– О!
Чаша погрузилась в Солнце. Она зачерпнула частицу божественной плоти, каплю крови вселенной, пламенной мысли, ослепительной мудрости, которая разметила и проложила Млечный Путь, пустила планеты по их орбитам, определила их ход и создала жизнь во всем ее многообразии.
– Теперь осторожно, – прошептал командир.
– Что будет, когда мы подтянем чашу обратно? И без того такая температура, а тут…
– Бог ведает, – ответил командир.
– Насос в порядке, командир!
– Включайте! Насос заработал.
– Закрыть чашу крышкой!.. Теперь подтянем – медленно, еще медленнее…
Прекрасная рука за стеной дрогнула, повторив в исполинском масштабе жест командира, и бесшумно скользнула на свое место. Плотно закрытая чаша, рассыпая желтые цветы и белые звезды, исчезла в чреве корабля. Аудиотермометр выходил из себя. Система охлаждения билась в лихорадке, жидкий аммиак пульсировал в трубках, словно кровь в висках орущего безумца.
Командир закрыл наружный люк.
– Готово.
Все замерли в ожидании. Гулко стучал пульс корабля, его сердце отчаянно колотилось. Чаша с золотом – на борту! Холодная кровь металась по жестким жилам: вверх‑вниз, вправо‑влево, вверх‑вниз, вправо‑влево…
Командир медленно вздохнул.
Капель с потолка прекратилась. Лед перестал таять.
– Теперь – обратно.
Корабль сделал полный поворот и устремился прочь.
– Слушайте!
Сердце корабля билось тише, тише… Стрелки приборов побежали вниз, убавляя счет сотен. Термометр вешал о смене времен года. И все думали одно: «Лети, лети прочь от пламени, от огня, от жара и кипения, от желтого и белого. Лети навстречу холоду и мраку». Через двадцать часов, пожалуй, можно будет отключить часть холодильников и изгнать зиму. Скоро они окажутся в такой холодной ночи, что придется, возможно, воспользоваться новой топкой корабля, заимствовать тепло у надежно укрытого пламени, которое они несут с собой, словно неродившееся дитя.
Они летели домой.
Они летели домой, и командир, нагибаясь над телом Бреттона, лежавшим в белом сугробе, успел вспомнить стихотворение, которое написал много лет назад.
Порой мне Солнце кажется горящим древом…
Его плоды златые реют в жарком воздухе,
Как яблоки, пронизанные соком тяготенья,
Источенные родом человеческим.
И взор людей исполнен преклоненья, –
Им Солнце кажется неопалимым древом.
Долго командир сидел возле погибшего, и разные чувства жили в его душе. «Мне грустно, – думал он, – и я счастлив, и я чувствую себя мальчишкой, который идет домой из школы с пучком золотистых одуванчиков».
– Так, – вздохнул командир, сидя с закрытыми глазами, – так, куда же мы летим теперь, куда?
Он знал, что все его люди тут, рядом, что страх прошел и они дышат ровно, спокойно.
– После долгого‑долгого путешествия к Солнцу, когда ты коснулся его, подразнил и ринулся прочь – куда лежит твой путь? Когда ты расстался со зноем, полуденным светом и сладкой негой, – каков твой курс?
Экипаж ждал, когда командир скажет сам. Они ждали, когда он мысленно соберет воедино всю прохладу и белизну, свежесть и бодрящий воздух, заключенный в заветном слове; и они увидели, как слово рождается у него во рту и перекатывается на языке, будто кусочек мороженого.
– Теперь для нас в космосе есть только один курс, – сказал он.
Они ждали. Ждали, а корабль стремительно уходил от света в холодный мрак.
– Север, – буркнул командир. – Север.
И все улыбнулись, точно в знойный день вдруг подул освежающий ветер.
___________________
| 