МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ ЗОЩЕНКО

ГИБЕЛЬ  ЧЕЛОВЕКА

Кончено. Баста. Никакой жалости к людям не осталось в моём сердце.

Вчера ещё, до шести часов вечера, сочувствовал и уважал людей, а нынче не могу, ребятишки. До последней точки докатилась людская неблагодарность.

Вчера, извольте видеть, за мою жалость к ближнему человеку отчаянно пострадал и, может, даже предстану перед народным судом в ближайшем будущем.

Баста. Зачерствело моё сердце. Пущай ближний больше на меня не рассчитывает.

А шёл я вчера по улице. Иду я вчера по улице и вижу — народ будто стоит скопившись подле ворот. И кто-то отчаянно охает. И кто-то руками трясёт и вообще, вижу, происшествие. Подхожу. Спрашиваю, об чём шум.

— Да вот, говорят, тут ногу сломал один гражданин. Идти теперь не может.

— Да уж, говорю, тут не до ходьбы.

Растолкал я публику, подхожу я ближе к месту действия. И вижу — какой-то человечишко действительно лежит на плитуаре. Морда у него отчаянно белая и нога в брюке сломана. И лежит он, сердечный друг, упершись башкой в самую тумбу, и бормочет:

— Мол, довольно склизко, граждане, извиняюсь. Шёл и упал, конечно. Нога — вещь непрочная.

Сердце у меня горячее, жалости к людям много, и вообще не могу видеть гибель человека на улице.

— Братцы, говорю, да, может, он член союза. Надо же предпринять тем не менее.

И сам, конечно, бросаюсь в телефонную будку. Вызываю скорую помощь. Говорю: «Нога сломана у человека, поторопитесь по адресу».

Приезжает карета. В белых балахонах сходят оттеда четыре врача.

Разгоняют публику и укладывают пострадавшего человека на носилки.

Между прочим, вижу, этот человек совершенно не желает, чтобы его ложили на носилки. Пихает всех четырёх врачей остатней здоровой ногой и до себя не допущает.

— Пошли вы, говорит, все четыре врача туда-сюда. Я, говорит, может, домой тороплюся.

И сам чуть, знаете, не плачет.

«Что, думаю, за смятение ума у человека?»

И вдруг произошло некоторое замешательство. И вдруг слышу — меня кличут.

— Это, говорят, дядя, ты вызывал карету скорой помощи?

— Я, говорю.

— Ну так, говорят, придётся тебе через это отвечать по всей строгости революционных законов. Потому как зря карету вызывал — у гражданина искусственная нога обломилась.

Записали мою фамилию и отбыли.

И чтобы я после этого факта ещё расстраивал своё благородное сердце — ни в жисть. Пущай убивают на моих глазах человека — нипочём не поверю. Потому — может, для киносъёмки его убивают.

И вообще ничему не верю — время такое после войны невероятное.

1926