МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ  ЗОЩЕНКО

МЕЛКОТА

Хочется сегодня размахнуться на что-нибудь героическое. На какой-нибудь этакий грандиозный, обширный характер со многими передовыми взглядами и настроениями. А то всё мелочь да мелкота — прямо противно.

Или, может, не попёрло нам в жизни, только так и не удалось нам встретиться близко с каким-нибудь таким героическим товарищем. Всё больше настоящая мелкота под ногами путалась.

А скучаю я, братцы, по настоящему герою! Вот бы мне встретить такого!

Одного я, впрочем, встретил недавно. И даже нацелился на него — хотел героем в повесть включить. А он, собака, в самую последнюю минуту до того свернул с героической линии, что и писать о нём в пышном стиле прямо нет охоты.

Конечно, обстоятельства сложились неаккуратно. Главная причина — заболел человек.

А заболел он девятнадцатого декабря прошлого года. Простудился, видите ли. Сначала стал он легонько кашлять и сморкаться. Потом прошиб его цыганский пот. Потом началось трясение всего организма. И, наконец, слёг человек прямо, скажем, без задних ног.

На второй день, как слёг, закрылось у него почти всё дыхание — ни охнуть, ни чихнуть. Начался отчаянный процесс в лёгких и замирание всего организма. И вообще приближение смерти.

Не желая расстраивать читателей, скажем заранее, что в дальнейшем человек всё-таки поправился, не помер и вообще на днях приступил к исполнению служебных обязанностей. Но смерть близко к нему подходила.

Другой, менее передовой товарищ очень бы от этого прискорбного факта расстроился. Но товарищ Барбарисов был настоящий герой. Бился на всех фронтах. И завсегда при мирном строительстве всех срамил за мелкие мещанские интересы и за невзнос квартирной платы.

Товарищ Барбарисов не испугался какой-то мелкомещанской смерти. Он только руками махнул на своих рыдающих родственников — дескать, отойдите, черти, без вас тошно. Настановились тут со своими харями...

Но, между прочим, в самую последнюю минуту всё-таки подкачал. Свернул со своей передовой программы.

А начал он произносить какие-то слова.

Обступили, конечно, родственники опять. Стали спрашивать, дескать, про что лепечете.

Барбарисов говорит:

— Венков не надо. Пущай лучше крышу у нас кровельным железом кроют. И, говорит, пущай попов на пушечный выстрел ко гробу не подпущают. Только, говорит, в крематорий меня везть не надо. Умоляю вас. Пожалуйста. Похороните обыкновенно.

Родственники начали успокаивать, дескать, об чём речь,— конечное дело, какой там крематорий.

Горько на это усмехнулся Барбарисов.

— Нет,— говорит,— боюсь, что в этом смысле товарищ Галкин может подкузьмить. Я ему в дружеской беседе сам про это не раз говорил и настаивал. Как бы теперь он, подлая личность, на этом не настоял. Не допущайте сжигать. Я, говорит, не привык ещё к этому.

После этих слов начался кризис, лёгкий сон и освобождение организма от всякой дряни. И вообще стал поправляться человек.

Через неделю, когда Барбарисов, розовенький и свеженький, сидел в своей постели на подушке, зашёл к нему с визитом товарищ Галкин. Очень о многом они говорили, Барбарисов очень извинялся за крематорий.

— Прямо,— говорит,— не знаю, только в последнюю минуту неохота было ехать в крематорий, оробел. В другой раз буду помирать — не затрудняйтесь выбором,— везите меня в крематорий.

Галкин говорит:

— Ежели лет десять протянете ещё — повезём. А пока, говорит, об чём речь? Пока, говорит, ещё у нас в Питере не возят. В проекте всё.

Тут Барбарисов хлопнул себя по лбу.

— Действительно,— говорит,— как это у меня из башки выпало. Зря оробел. Извиняюсь.

Через пять дней Барбарисов поправился и про этот случай больше не вспоминал.

1927