МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ  ЗОЩЕНКО

МОНАСТЫРЬ

В святых я, братцы мои, давненько не верю. Ещё до революции. А что до бога, то в бога перестал я верить с монастыря. Как побывал в монастыре, так и закаялся.

Конечно, всё это верно, что говорят про монастыри — такие же монахи люди, как и мы прочие: и жёнки у них имеются, и выпить они не дураки, и повеселиться, но только не в этом сила. Это давно известно.

А вот случилась в монастыре одна история. После этой истории не могу я спокойно глядеть на верующих людей. Пустяки ихняя вера.

А случилось это, братцы мои, в Новодеевском монастыре.

Был монастырь богатый. И богатство своё набрал с посетителей. Посетители жертвовали. Бывало, осенью, как напрут всякие верующие, как начнут лепты вносить — чертям тошно. Один вносит за спасение души, другой — за спасение плавающих и утопающих, третий — так себе вносит — с жиру бесится.

Многие вносили — принимай только. И принимали. Будьте покойны.

Ну, конечно, который внесёт — норовит уж за свои денежки пожить при монастыре и почётом пользоваться. Да норовит не просто пожить, а охота ему, видите ли, к святой жизни прикоснуться. Требует и келью отдельную, и службу, и молебны.

Ублаготворяли их. Иначе нельзя.

А только осенью келий этих никак не хватало всем желающим. Уж простых монахов вытесняли на время по сараям, и то было тесно.

А сначала было удивительно — с чего бы это народ сюда прёт? Что за невидаль? Потом выяснилось: была тут природа богатая, климат, и, кроме того, имелась приманка для верующих.

Жили в монастыре два монаха-молчальника, один столпник и ещё один чудачок. Чудачок этот мух глотал. И не то, чтобы живых мух, а настойку из мух пил натощак. Так сказать, унижал себя и подавлял свою плоть.

Бывало, с утра пораньше народ соберётся вокруг его сарайчика и ждёт. А он, монах то есть, выйдет к народу, помолится, поклонится в пояс и велит выносить чашку.

Вынесут ему чашку с настойкой, а он снова поклонится народу и начнёт пить эту гнусь.

Ну, народ, конечно, плюётся, давится, которые слабые дамы блюют и с ног падают, а он, чёртов сын, вылакает эту мерзость до дна, не поморщится, перевернёт чашку, дескать, пустая, поклонится — и к себе. Только его и видели до другого дня.

Один раз пытались верующие словить его, дескать, не настоящая это настойка из мух. Но только верно — честь честью. Монах сам показал, удостоверил и сказал народу:

— Что я, бога, что ли, буду обманывать?

После этого слава о нём пошла большая.

А что до других монахов — были они не так интересны. Ну, хотя бы молчальники. Ну, молчат и молчат. Эка невидаль. Столпник — тоже пустяки. Стоит на камне и думает, что святой. Пустяки!

Был ещё один такой — с гирькой на ноге ходил. Этот нравился народу. Одобряли его. Смешил он верующих. Но только долго он не проходил — запил, гирьку продал и ушёл восвояси.

А всё это, конечно, привлекало народ. Любопытно было. Оттого и шли сюда. А шли важные люди. Были тут и фоны, и бароны, и прочая публика. Но из всех самый почтенный и богатый гость был купчик Владимир Иванович.

Много денег он всадил в монастырь. Каялся человек. Грехи замаливал.

— Я,— говорил он про себя,— всю жизнь грешил, ну, а теперь пятый год очищаюсь. И надеюсь очиститься своим правильным поведением.

А старенький был этот человек! Бородёнка была у него совсем белая. И, на первый взгляд, он был похож на Кирилла или Мефодия. Чего такому-то не каяться?

А приезжал он в монастырь часто.

Бывало, приедет, остановит коляску версты за три и прёт пешком.

Придёт вспотевший, поклонится братии, заплачет. А его под ручки. Пот с него сотрут и водят вокруг, и шепчут на ухо всякие пустяки.

Ну, отогреется, проживёт недельку, отдарится и снова в город. А там опять в монастырь. И опять кается.

А каялся он прямо на народе. Как услышит монастырский хор — заплачет, забьётся: «Ах, я такой! Ах, я этакий!» Говорит, жизнь грешил и только теперь одумался! А очень на него хор действовал. Жалел только старик, что не дамский это монастырь.

— Жаль,— говорил,— что не дамский, а то я очень обожаю самое тонкое пение сопран.

Так вот, был Владимир Иванович самый почтенный гость. А от этого всё и случилось.

Продавалось рядом с монастырём имение. Имение дворянское. «Дубки». Имение удобное — земли рядом. Вот игумен и разгорелся на него. Монахи тоже.

Стал игумен вместе с экономом раскидывать — как бы им подобрать к своим рукам. Да никак. Хоть и денег тьма, да купить нельзя. По закону не показано. По закону мог монастырь землю получить только в дар. А покупать нельзя было.

Вот игумен и придумал механику.

Придумал он устроить это дело через Владимира Ивановича. Посетитель почтенный, седой — купит и подарит после. Только и делов.

Ну, так и сделали.

А купчик долго отнекивался.

— Нет,— говорил,— куда мне! От мирских дел я давно отошёл, мозги у меня не на то самое направлены, а на очищение и раскаяние,— не могу, простите.

Но уломали. Мраморную доску обещали приклепать на стене с заглавием купчика. Согласился купчик.

И вот дали ему семьдесят тысяч рублей золотом, отслужили молебствие с водосвятием и отправили покупать.

Покупал он долго. Неделю. И приехал назад в монастырь вспотевший и вроде как не в себе. Приехал утром.

С экипажа не слез, к игумену не пошёл, а велел только выносить свои вещи из кельи.

Ну, монахи, конечно, сбежались — увидели. И игумен вышел.

— Здравствуйте,— говорит.— Сходите.

— Здравствуйте,— говорит.— Не могу.

— Отчего же,— спрашивает,— не можете? Не больны ли? Как, дескать, ваше самочувствие и всё такое?

— Ничего,— говорит Владимир Иванович,— спасибо. Я,— говорит,— приехал попрощаться да вещички кой-какие забытые взять. А сойти с экипажа не могу — ужасно тороплюсь.

— А вы,— говорит игумен,— через не могу. Какого чёрта! Нужно нам про дело поговорить. Купили?

— Купил,— отвечает купчик,— обязательно купил. Такое богатое имение не купить грешно, отец настоятель.

— Ну и что же? — спрашивает игумен.— Оформить надо... Дар-то...

— Да нет,— отвечает купчик.— Я,— говорит,— раздумал. Я,— говорит,— не подарю вам это имение. Разве мыслимо разбрасываться таким добром? Что вы!

Чего тут было после этих слов — невозможно рассказать. Игумен, конечно, ошалел, нос у него сразу заложило — ни чихнуть, ни сморкнуться не может. А эконом — мужчина грузный — освирепел, нагнулся к земле и, за неимением под рукой камня, схватил гвоздь этакий длинный, барочный, и бросился на Владимира Ивановича. Но не заколол — удержали.

Владимир Иванович побледнел, откинулся в экипаже.

— Пущай,— говорит,— пропадают остальные вещи.

И велел погонять.

И уехал. Только его и видели.

Говорили после, будто он примкнул к другому монастырю, в другой монастырь начал жертвовать, но насколько верно — никто не знает.

А история эта даром не прошла. Которые верующие монахи — стали расходиться из монастыря. Первым ушёл молчальник.

— Ну,— говорит,— вас, трамтарарам, к чертям собачьим!

Плюнул и пошёл, хотя его и удерживали.

А засим ушёл я. Меня не удерживали.

1924