МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ  ЗОЩЕНКО

МУЖ

Да что ж это, граждане, происходит на семейном фронте? Мужьям-то ведь форменная труба выходит. Особенно тем, у которых, знаете, жена передовыми вопросами занята.

Давеча, знаете, какая скучная история. Прихожу домой. Вхожу в квартиру. Стучусь, например, в собственную свою дверь — не открывают.

— Манюся,— говорю своей супруге,— да это же я, Вася, пришедши.

Молчит, притаилась.

Вдруг за дверью голос Мишки Бочкова раздаётся. А Мишка Бочков — сослуживец, знаете ли, супругин.

— Ах,— говорит,— это вы, Василь Иваныч. Сей минуту,— говорит,— мы тебе отопрём. Обожди, друг, чуточку.

Тут меня, знаете, как поленом по башке ударило.

«Да что же это,— думаю,— граждане, происходит-то на семейном фронте — мужей впущать перестали».

Прошу честью:

— Открой,— говорю,— курицын сын. Не бойся, драться я с тобой не буду.

А я, знаете, действительно не могу драться. Рост у меня, извините, мелкий, телосложение хлипкое. То есть не могу я драться. К тому же, знаете ли, у меня в желудке постоянно что-то там булькает при быстром движении. Фельдшер говорит: «Это у вас пища играет». А мне, знаете, не легче, что она играет. Игрушки какие у ей нашлись! Только, одним словом, через это не могу драться.

Стучусь в дверь.

— Открывай,— говорю,— бродяга такая.

Он говорит:

— Не тряси дверь, дьявол. Сейчас открою.

— Граждане,— говорю,— да что ж это будет такое? Он,— говорю,— с супругой закрывшись, а я ему и дверь не тряси и не шевели. Открывай,— говорю,— сию минуту, или я тебе сейчас шум устрою.

Он говорит:

— Василь Иваныч, да обожди немного. Посиди,— говорит,— в колидоре на сундучке. Да коптилку,— говорит,— только не оброни. Я тебе нарочно её для света поставил.

— Братцы,— говорю,— милые товарищи. Да как же,— говорю,— он может, подлая его личность, в такое время мужу про коптилку говорить спокойным голосом?! Да что ж это происходит!

А он, знаете, урезонивает через дверь:

— Эх,— дескать,— Василь Иваныч, завсегда ты был беспартийным мещанином. Беспартийным мещанином и скончаешься.

— Пущай,— говорю,— я беспартийный мещанин, а только сию минуту я за милицией сбегаю.

Бегу, конечно, вниз, к постовому.

Постовой говорит:

— Предпринять, товарищ, ничего не можем. Ежли,— говорит,— вас убивать начнут или, например, из окна кинут при общих семейных неприятностях, то тогда предпринять можно... А так,— говорит,— ничего особенного у вас не происходит... Всё нормально и досконально... Да вы,— говорит,— побегите ещё раз. Может, они и пустят.

Бегу назад — действительно, через полчаса Мишка Бочков открывает дверь.

— Входите,— говорит.— Теперь можно.

Вхожу побыстрее в комнату, батюшки светы,— накурено, наляпано, набросано, разбросано. А за столом, между прочим, семь человек сидят — три бабы и два мужика. Пишут. Или заседают. Пёс их разберёт.

Посмотрели они на меня и хохочут.

А передовой ихний товарищ, Мишка Бочков, нагнулся над столом и тоже, знаете, заметно трясётся от хохоту.

— Извиняюсь,— говорит,— пардон, что над вами подшутили. Охота нам было знать, что это мужья в таких случаях теперь делают.

А я ядовито говорю:

— Смеяться,— говорю,— не приходится. Раз,— говорю,— заседание, то так и объявлять надо. Или,— говорю,— записки на дверях вывешивать. И вообще,— говорю,— когда курят, то проветривать надо.

А они посидели-посидели — и разошлись. Я их не задерживал.

1926