МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ  ЗОЩЕНКО

ПАЦИЕНТКА

В сельскую больницу Анисья приехала за тридцать вёрст.

Выехала на рассвете и в полдень остановилась у белого одноэтажного дома.

— Хирург-то принимает? — спросила она мужика, сидевшего на крыльце.

— Хирург-то? — с интересом спросил мужик.— А ты не больна ли будешь?

— Больна,— ответила Анисья.

— Я, милая, тоже больной,— сказал мужик.— Пшеном объелся... Седьмым записан.

Анисья привязала лошадь к плетню и вошла в больницу.

Больных принимал фельдшер Иван Кузьмин. Был он маленький, старенький и ужасно знаменитый. Все вокруг знали его, хвалили и называли без причины хирургом.

Анисья вошла к нему в комнату, низко поклонилась и присела на край стула.

— Больна, что ли? — спросил Иван Кузьмич.

— Больна я,— сказала Анисья.— То есть вся насквозь больная. Каждая косточка ноет и трясётся. Сердце гниёт заживо.

— С чего бы это? — равнодушно спросил фельдшер. — С каких пор?

— С осени, Иван Кузьмич. С самой осени. Осенью я заболела. Как, знаете ли, супруг Димитрий Наумыч приехал из города, так я и заболела. Я стою, например, возле стола и лепешки в муке валяю. Димитрий Наумыч любил эти самые лепешки. Где-то, думаю, он теперь, Димитрий Наумыч-то? В городе он советский депутат...

— Позволь, бабонька,— сказал фельдшер,— ври, да не завирайся. Чем больна-то?

— Да я ж и говорю,— сказала Анисья,— стою возле стола, кручу лепёшки... Вдруг тётка Агафья, что баран, прибегает и рукой машет. «Иди,— кричит,— Анисьюшка, иди поскорей. Твой-то никак приехал из города и идёт будто по улице с мешком и с палкой». Зашлось у меня сердце. Подкосились ноги. Стою дурой и лепёшки мну... Бросила после лепёшки, выбежала во двор. А во дворе солнце играет, играет. Воздух лёгкий. А налево, этак у хлева, жёлтый телёнок стоит и хвостишкой мух пугает. Взглянула я на телёнка — слёзы каплют. Вот, думаю, Димитрий Наумыч-то обрадуется этому самому жёлтому телёнку...

— Позволь,— хмуро сказал фельдшер,— ты дело говори.

— Я ж и говорю, батюшка, Иван Кузьмич. Не сердись только. Дело я говорю... Выбежала я за ворота. Гляжу этак, знаете ли,— налево церковь, коза ходит, петух ножкой ворошит, а направо, по самой серединке, гляжу — Димитрий Наумыч идёт. Глянула я на него. Сердце закатилось, икота подступает. Ой, думаю, мать честная, пресвятая богородица! Ой, думаю, тошненько!

А он-то идёт серьёзным, мелким шагом. Борода по воздуху треплется. И платье городское на нём. И в штиблетах... Как увидела я штиблеты, будто что оторвалось у меня внутри. Ой, думаю, куда же я такая-то, необразованная, гожусь ему в пару, если он, может, первый человек и депутат советский... Встала я дурой у плетня и ногами не могу идти. Перебираю пальцами плетень и стою. А он-то, Димитрий Наумыч, депутат советский, доходит до меня мелким ходом и здоровается.

«Здравствуйте,— говорит,— Анисья Васильевна. Сколько,— говорит,— лет, сколько зим не виделись с вами...»

Мне бы, дуре, мешок у Димитрия Наумыча схватить, а я гляжу на штиблеты и не двигаюсь. Ой, думаю, отвык от меня мужик. Штиблеты носит. С городскими, может, с комсомолками разговаривает.

А Димитрий Наумыч отвечает басом:

«Ох,— говорит,— какая ты есть. Тёмная,— говорит,— ты у меня, Анисья Васильевна. Про что,— говорит,— я с тобой теперь разговаривать буду? Я,— говорит,— человек просвещённый и депутат советский. Я,— говорит,— может, четыре правила арифметики знаю. Дробь,— говорит,— умею... А ты,— говорит,— вон какая! Небось,— говорит,— и фамилию не можешь подписывать на бумаге? Другой бы очень просто бросил бы тебя за темноту и необразованность».

А я стою у плетня и лепечу слова: дескать, конечно, Димитрий Наумыч, бросьте меня такую-то, что вам стоит.

А он берёт меня за ручку и отвечает:

«Я шутку пошутил, Анисья Васильевна. Оставьте думать. Я,— говорит,— это так. Что вы...»

Снова закатилось у меня сердце, икота подступает.

«Я,— говорю,— Дмитрий Наумыч, будьте спокойны, тоже, конечно, могу дробь узнать и четыре правила. Или фамилию на бумаге подписывать. Я,— говорю,— не осрамлю вас, образованного...»

Фельдшер Иван Кузьмич встал со стула и прошёлся по комнате.

— Ну, ну,— сказал он,— хватит, завралась... Чем болеешь-то?

— Болею-то? Да теперь ничего, Иван Кузьмич. Полегче будто стало теперь. На здоровье не могу пожаловаться... А он-то, Димитрий Наумыч, говорит: «Пошутил,— говорит,— я». Вроде как, значит, шутку он выразил.

— Ну да, пошутил,— сказал фельдшер.— Конечно, пошутил... Порошков, может, тебе дать?

— А не надо,— сказала Анисья.— Спасибо тебе, Иван Кузьмич, за советы. Мне, конечно, теперь сильно полегчало. Чувствительно спасибо. Досвиданьице.

И Анисья, оставив на столе кулёк с зерном, пошла к двери. Потом вернулась.

— Дробь-то мне, Иван Кузьмич... Где мне про эту самую дробь-то теперь узнать? К учителю, что ли, мне ехать?

— К учителю,— сказал фельдшер, вздыхая,— конечно, к учителю. Медицины это не касается.

Анисья низко поклонилась и вышла на улицу.

1924