МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ  ЗОЩЕНКО

ПАССАЖИР

И зачем только дозволяют пассажирам на третьих полках в Москву ездить? Ведь это же полки багажные. На багажных полках и пущай багажи ездят, а не публика.

А говорят — культура и просвещение! Иль, скажем, тепловоз теперь к поездам прикрепляют и ездят после. А между прочим — такая дикая серость в вагонах допущается.

Ведь это же башку отломить можно. Упасть если. Вниз упадешь, не вверх.

А, может, мне в Москву и не надо было ехать. Может, это Васька Бочков, сукин сын, втравил меня в поездку.

— На,— говорит,— дармовую провизионку. Поезжай в Москву, если тебе охота.

— Братишечка,— говорю,— да на что мне в Москву-то ехать? Мне,— говорю,— просто неохота ехать в Москву. У меня,— говорю,— в Москве ни кола ни двора. Мне,— говорю,— братишечка, даже остановиться негде в Москве этой.

А он говорит:

— Да ты для потехи поезжай. Даром всё-таки. Раз,— говорит,— в жизни счастье привалило, а ты, дура-голова, отпихиваешься.

С субботы на воскресенье я и поехал.

Вхожу в вагон. Присаживаюсь сбоку. Еду. Три версты отъехал — жрать сильно захотелось, а жрать нечего.

«Эх,— думаю,— Васька Бочков, сукин сын, в какую длинную поездку втравил. Лучше бы мне,— думаю,— сидеть теперь на суше в пивной где-нибудь, чем взад и вперёд ездить».

А народу между тем многовато поднабралось. Тут у окна, например, дяденька с бородкой. Тут же рядом и старушечку бог послал. И какая это вредная, ядовитая старушечка попалась — всё локтём пихается.

— Расселся,— говорит,— дьявол. Ни охнуть, ни вздохнуть.

Я говорю:

— Вы, старушечка, божий одуванчик, не пихайтесь. Я,— говорю,— не своей охотой еду. Меня,— говорю,— Васька Бочков втравил.

Не сочувствует.

А вечер между тем надвигается. Искры с тепловозу дождём сыплются. Красота кругом и природа. А только мне неохота на природу глядеть. Мне бы,— думаю,— лечь да прикрыться.

А лечь, гляжу, некуда. Все места насквозь заняты.

Обращаюсь к пассажирам:

— Граждане,— говорю,— допустите хотя в серединку сесть. Я,— говорю,— сбоку свалиться могу. Мне в Москву ехать.

— Тут,— отвечают,— кругом все в Москву едут. Поезд не плацкартный всё-таки. Сиди, где сидел.

Сижу. Еду. Ещё три версты отъехал — нога зачумела. Встал. И гляжу — третья полка виднеется. А на ней корзина едет.

— Граждане,— говорю,— да что ж это? Человек,— говорю,— скрючившись должен сидеть, и ноги у него чумеют, а тут вещи... Человек,— говорю,— всё-таки важней, чем вещи... Уберите,— говорю,— корзину, чья она.

Старушечка кряхтя подымается. За корзиной лезет.

— Нет,— говорит,— от вас, дьяволов, покою ни днём ни ночью. На,— говорит,— идол, полезай на такую верхотуру. Даст,— говорит,— бог, башку-то и отломишь на ночь глядя.

Я и полез.

Полез, три версты отъехал и задремал сладко.

Вдруг как пихнёт меня в сторону, как кувыркнёт вниз. Гляжу — падаю. Спросоня-то,— думаю,— каково падать.

И как шваркнет меня в бок, об башку, об желудок, об руку... Упал.

И, спасибо, ногой при падении за вторую полку зацепился — удар всё-таки мягкий вышел.

Сижу на полу и башку щупаю — тут ли. Тут.

А в вагоне шум такой происходит. Это пассажиры шумят, не спёрли бы, думают, ихние вещи в переполохе.

На шум бригада с фонарём сходится.

Обер спрашивает:

— Кто упал?

Я говорю:

— Я упал. С багажной полки. Я,— говорю,— в Москву еду. Васька Бочков,— говорю,— сукин сын, втравил в поездочку.

Обер говорит:

— У Бологое завсегда пассажиры вниз сваливаются. Дюже резкая остановка.

Я говорю:

— Довольно обидно упавшему человеку про это слышать. Пущай бы,— говорю,— лучше бригада не допущала на верхних полках ездить. А если лезет пассажир, пущай спихивают его или урезонивают — дескать, не лезьте, гражданин, скатиться можно.

Тут и старушка крик поднимает:

— Корзину,— говорит,— башкой смял.

Я говорю:

— Человек важнее корзинки. Корзинку,— говорю,— купить можно. Башка же,— говорю,— бесплатно всё-таки.

Покричали, поохали, перевязали мне башку тряпкой и, не останавливая поезда, поехали дальше.

Доехал до Москвы. Вылез. Посидел на вокзале.

Выпил четыре кружки воды из бака. И назад.

А башка до чего ноет, гудит. И мысли всё скабрезные идут. Э-э,— думаю,— попался бы мне сейчас Васька Бочков — я бы ему пересчитал рёбра. Втравил,— думаю,— подлец, в какую поездку.

Доехал до Ленинграда. Вылез. Выпил из бака кружку воды и пошёл, покачиваясь.

1926