МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ  ЗОЩЕНКО

РАССКАЗ  ПРО  ПОПА

Утро ясное. Озеро. Поверхность этакая, скажем, без рябинки. Поплавок. Удочка.

Ах, ей-богу, нет ничего на свете слаще, как такое препровождение времени!

Иные, впрочем, предпочитают рыбу неводом ловить, перемётами, подпусками, мерёжками, английскими со звонками приспособлениями... Но пустяки это, пустяки. Простая, натуральная удочка ни с чем не сравнима.

Конечно, удочка нынче разная пошла. Есть и такая: с колёсиками вроде бы. Леска на колёсико накручивается. Но это тоже пустяки. Механика. Ходит, скажем, такой рыбарь по берегу, замахнётся, размахнётся, шлёпнет приманку и крутит после.

Пускай крутит. Пустяки это. Механика. Не любит этого поп Семён. Попу Семёну предпочтительней простейшая удочка. Чтоб сидеть при ней часами можно, чтоб сидеть, а не размахиваться и не крутить по-пустому, потому что если крутить начнёшь, то в голове от того совершенные пустяки и коловращение. Да и нету той ясности и того умиротворения предметов, как при простой удочке.

А простая, натуральная удочка... Ах, ей-богу! Сидишь мыслишь. Хочешь — о человеке мыслишь. Хочешь — о мироздании. О рыбе хочешь — о рыбе мыслишь. И ни в чём нет тебе никакого запрета. То есть, конечно, есть запрет. Но от себя запрет. От себя поп Семён наложил запрет этот.

Обо всём поп Семён проникновенно думал, обо всём имел особое суждение и лишь об одном не смел думать — о Боге. Иной раз воспарится в мыслях — чёрт не брат. Мироздание — это, мол, то-то и то. Зарождение первейшей жизни — органическая химия. Бог... Как до Бога доходил, так и баста. Пугался поп. Не смел думать. А почему не смел, и сам не знал. В трепете перед Богом воспитан был. А отрывками, впрочем, думал. Тихонечко. Мыслишку одну какую-либо допустит — и хватит. Трясутся руки. А мыслишка — какой это Бог? Власть ли это созидающий или иное что.

И после сам себе:

— Замри, поп Семён. Баста! Не моги про это думать...

И про иное думал. Отвлекался другими предметами.

А кругом — предметов, конечно, неисчислимое количество. И о каждом предмете свой разговор. О каждом предмете — разнохарактерное рассуждение. Да и верно: любой предмет, скажем, взять... Нарочно взять червячишку дождевого самого поганенького. И тотчас двухстороннее размышление о червячишке том.

Прежде — откуда червяк есть? Из прели, из слизи, химия ли это есть органическая или тоже своеобразной душонкой наделён и Богом сделан?

Потом о червяке самом. Физиология. Дышит ли он, стерва, или как там ещё иначе... Неизвестно, впрочем, это. Существо это однообразное, тонкое — кишка вроде бы. Не то что грудкой, но и жабрами не наделён от природы. Но дошла ли до этого наука или наука про это умалчивает — неизвестно.

Ах, ей-богу — великолепные какие мысли! Не иначе как в мыслях познаётся могущество и сила человека...

Дальше — поверхностное рассуждение, применимое к рыбной ловле... Какой червяк рыбе требуется? А рыбе требуется червяк густой, с окраской. Чтоб он ежесекундно бодрился, сукин сын, вился чтоб вокруг себя. На него, на стервеца, плюнуть ещё нужно. От этого он ещё пуще бодрится, в раж входит.

Вот, примерно, такое могущественное, трёхстороннее рассуждение о поганом червяке и также о всяком предмете, начиная с грандиозных вещей и кончая гнусной, еле живущей мошкой, мошкарой или, скажем, каракатицей.

От мыслей таких было попу Семёну величайшее умиротворение и восторг даже.

Но Бог... Ах, тёмная это сторона! Вилами всё на воде писано... Есть ли Бог или нету его? Власть ли это? А ежели власть, то какая же власть, что себя ни в какой мере не проявит? Но:

— Замри, поп Семён, баста!

И, может быть, так бы и помер человек, не думая про Бога, но случилось незначительное происшествие. Стал после того поп сомневаться в истинном существовании Бога. И не то чтобы сам поп Семён дошёл до этого путём своих двухсторонних измышлений — какое там! Встреча. С бабой была встреча. С бабой был разговор. От разговора этого ни в какой мере теперь не избавиться. Сомненья, одним словом.

А пришёл раз поп к озеру. Утро. Тихая такая благодать. Умиротворение... Присел поп Семён на бережок...

«Про что же, думает, сегодня размышлять буду?»

Червяка наживил. Плюнул на него. Полюбовался его чрезмерной бодростью. Закинул леску.

— Ловись, сказал, рыбка большая, ловись и маленькая.

И от радости своего существования, от сладости бытия засмеялся тихонечко.

Вдруг слышит смех ответный. Смотрит поп: баба перед ним стоит. Не баба, впрочем, не мужичка то есть, а заметно, что из города.

«Тьфу на неё,— подумал поп.— Что ей тутотко приспичило?»

А она-то смеётся, а она-то юбкой вертит.

— Пи-пи-пи... А я, говорит, поп, учительница. В село назначена. Значит, будем вместе жить. А пока — гуляю, видишь ли. Люблю, мол, утром.

— Ну что ж, и гуляйте,— сказал тихонько поп.

Смеётся.

— Вот, говорит, вы какой! Я про вас, про философа, кой-чего уже слышала.

«Ну и проходите, мол, дальше!» — подумал поп.

И такое на него остервенение напало — удивительно даже. Человек он добрый, к людям умилительный, а тут — неизвестно что. Предчувствие, что ли.

— А чего, говорит, слышала?

— Да разное.

Она на него смотрит, а он сердится.

— Чего, говорит, смотрите? На мне узоров нету...

И такая началась между ними нелюбезная беседа, что непонятно, как они уж дальше говорить стали.

Только поп слово, а она десять и даже больше. И всё о наивысших материях. О людях — о людях. О церкви — о церкви. О Боге — о Боге... И всё со смешком она, с ехидством. И всё с вывертами и с выкрутасами всякими.

Растерялся даже поп. Неожиданность всё-таки. Больше всё его слушали, а тут — не угодно ли — дискуссия!

— Церковь? И церкви вашей не верю. Выражаю недоверие. Пустяки это. Идолопоклонство. Бог? И Бога нету. Всё есть органическая химия.

Поп едва сказать хочет:

— Позвольте, мол, то есть как это Бога нет? То есть как это идолопоклонство?

А она:

— А так, говорит, и нету. И вы, говорит, человек умный, а в рясе ходите... Позорно это. А что до храмов, то и храмы вздор. Недомыслие. Дикарям впору. Я, мол, захожу в храмы, а мне смешно. Захожу как к язычникам. Иконы, ризки там всякие, святые — идолы. Лампадки — смешно. Свечи — смешно. Колокола — ещё смешнее. Позорно это, поп, для развитых людей.

И ничего так не задело попа, как то, что с лёгкостью такой неимоверной заявила про Бога: нету, дескать. Сами-то не верите. Или сомневаетесь.

— То есть как же,— сказал поп,— сомневаюсь?

И вдруг понял с ясностью, что он и точно сомневается. Оробел совсем поп. Копнул в душе раз — туман. Копнул два — неразборчивость. Не думал об этом. Мыслей таких не было. И точно: какой это Бог? Природа, что ли? Существо?

Раскинул поп мозгами. Хотел двухсторонне размыслить по привычке, а она опять:

— Идолопоклонство... Но, говорит, вот что. Если есть Бог, то допустит ли он меня преступление перед ним совершить, а? Допустит? Отвечай, поп.

— Не знаю,— сказал поп.— Может, и не допустит... Ведьма ты... Вот кто ты. Уйди отсюда.

Засмеялась.

— Пойдём, говорит, поп, в церковь, я плюну в царские врата.

Раскидал поп червяков. Удилище бросил. Ничего на это учительнице не сказал и пошёл себе.

И сам не заметил, как пошёл с великим сомнением. Точно: что за пустяки... Ежели Бог есть — почему он волю свою не проявит? Почему не размозжит на месте святотатку? Что за причина не объявить себя хоть этим перед человечеством? А ведь тогда бы и сомненья не было. Каждый бы тогда поверил. А так... Может, и точно, Бога нету?.. Идолопоклонение.

И заболел поп с тех пор. Заболел сомнением. Не то что покой свой потерял, а окружающих извёл до невозможности. Матушку тоже извёл до невозможности. Ненормальный стал.

Рыбу ли удит:

«Ежели, думает, ёрш — Бог есть. Ежели не ёрш — нету».

Плачет матушка обильно, на попа глядючи. Был поп хоть куда, мудрил хотя, о высоких предметах любил выражаться, а тут — сидит у окна, ровно доска.

«Ежели, думает, сейчас мужик пройдёт — есть Бог, ежели баба — нету Бога...»

Но всякие прохожие проходили, и мужики и бабы,— а поп всё сомневался.

И задумала уж матушка прошение в уезд писать, да случилось такое: просветлел однажды поп. Пришёл он раз ясный, весёлый даже, моргает матушке.

— Вот, говорит, про Бога, матушка, это у меня точно — сомнение. Не буду врать. Но ежели есть Бог, то должен он мне знаменье дать, что он точно существует. Кивнуть мне должен, мигнуть; дескать, точно, существую, мол, и управляю вселенной. Ежели он знаменья не даст — нету его.

— Пустяки это,— сказала матушка.— Чего тебе до Бога? Мигнуть... Ох, болен ты, поп...

— Как чего? — удивился поп.— Вопрос этот поднапрел у меня. Я поверю тогда. А иначе я и службу исполнять не в состоянии. Может, идолопоклонение это, матушка.

Промолчала матушка.

Стал с тех пор поп знаменья ждать. Опять извёлся, расстроился, вовсе бросил своё рыбачество. Ходит как больной или в горячке, во всякой дряни сокровенный смысл ищет. Дверь ли продолжительно скрипнет, кастрюлька ли в кухне рухнет, кошка ли курнавчит — на всё подозрение. Мало того: людей останавливать стал. У мужиков ответа просить начал. Остановит кого-либо:

— Ну, спрашивает, брат, есть ли, по-твоему, Бог или Бога нету?

Коситься стали мужички. Хитрит, что ли, поп? Может, тайную цель в этом имеет?

И дошло однажды до крайних пределов — метаться стал поп. Не в состоянии был дожидаться знаменья. Ночью раз раскидался в постели, горит весь.

«Что ж это, думает, нету, значит, Бога. Обман. Всю жизнь, значит, ослепление. Всю жизнь, значит, дурачество было... Ходил, ровно чучело, в облачении, кадилом махал... Богу это нужно? Ха! Нужно Богу? Бог? Какой Бог? Где его знаменье?»

Затрясся поп, сполз с постели, вышел из дому тайно от матушки и к церкви пошёл.

«Плюну,— подумал поп,— плюну в царские врата...»

Подумал так, устрашился своих мыслей, присел даже на корячки и к церкви пополз.

Дополз поп до церкви.

«Эх, думает, знаменье! Знаменье прошу... Если ты есть, Бог, обрушь на меня храм. Убей на месте...»

Поднял голову поп, смотрит — в церкви, в боковом окне — свет.

Потом облился поп, к земле прильнул, пополз на брюхе. Дополз. Храм открыт был. В храме были воры.

На лесенке, над иконой чудотворца, стоял парень и ломиком долбил ризу. Внизу стоял мужик — поддерживал лесенку.

— Сволочи! — сказал парень.— Риза-то, брат, никакая — кастрюльного золота. Не стоит лап пачкать... И тут Бога обманывают...

Поп пролежал всю ночь в храме.

Наутро поп собрал мужичков, поклонился им в пояс, расчесал свою гриву медным гребешком и овечьими ножницами обкорнал её до затылка.

И стал с тех пор жить по-мужицки.

1922