МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ  ЗОЩЕНКО

СЧАСТЛИВОЕ  ДЕТСТВО

Вчера, граждане, сижу я в Таврическом саду на скамейке. Кручу папиросочку. По сторонам гляжу. А кругом чудно как хорошо! Весна. Солнышко играет. Детишки-ребятишки на песочке резвятся. Тут же, на скамейке, гляжу, этакий шибздик лет десяти, что ли, сидит. И ногой болтает.

Посмотрел я на него и вокруг.

«Эх,— думаю,— до чего же всё-таки ребятишкам превосходней живётся, чем взрослому. Что ж взрослый? Ни ногой не поболтай, ни на песочке не поваляйся. А ногой поболтаешь — эвон, скажут, балда какая ногой трясёт. По морде ещё ударят. Эх,— думаю,— несимпатично как-то взрослому человеку... Комиссии всякие, перекомиссии. Доклады и собрания... На три минуты, может, вырвешься подышать свежей атмосферой, а жена, может, ждёт уж, уполовником трясёт, ругается на чём свет стоит, зачем, мол, опоздал. Эх,— думаю,— счастливая пора, золотое детство! И как это ты так незаметно прошло и вон вышло...»

Посмотрел я ещё раз на ребятишек и на парнишечку, который ногой болтает, и такая, прямо сказать, к нему нежность подступила, такое чувство — дышать нечем.

— Мальчишечка,— говорю,— сукин ты сын! Не чувствуешь,— говорю,— подлец, небось полного своего счастья? Сидишь,— говорю,— ногой крутишь, тебе и горюшка никакого. Начихать тебе на всё с высокого дерева. Эх ты,— говорю,— милый ты мой, подлец этакий! Как,— говорю,— звать-то тебя? Имя, одним словом.

Молчит. Робеет, что ли.

— Да ты,— говорю,— не робей, милашечка. Не съест тебя с хлебом старый старикашка. Иди,— говорю,— садись на колени, верхом.

А парнишечка обернулся ко мне и отвечает:

— Некогда,— говорит,— мне на твоих коленках трястись. Дерьма тоже твои коленки. Идиёт какой.

Вот те, думаю, клюква. Отбрил парнишечка. Некогда ему.

— С чего бы,— говорю,— вам некогда? Какие, извините за сравнение, дела-то у вас?

А парнишечка, дитя природы, отвечает басом:

— Стареть начнёшь, коли знать будешь много.

Вот, думаю, какая парнишечка попалась.

— Да ты,— говорю,— не сердись. Охота,— говорю,— паршивому старикашке узнать, какие это дела приключаются в вашем мелком возрасте.

А парнишечка вроде смягчился после этого.

— Да делов,— говорит,— до чёрта! Комиссии всякие, перекомиссии. Доклады и собрания. Сейчас насчёт Польши докладывать буду. Бежать надо. И школа, конечно. Физкультура всё-таки... На три минуты, может, вырвешься подышать свежей струёй, а Манька Блохина или Катюшка Семечкина небось ругаются. Эх-ма!

Парнишечка вынул «Пушку», закурил, сплюнул через зубы, что большой, кивнул головой небрежно и пошёл себе.

А я про себя думаю:

«Счастливая пора, золотая моя старость! И в школу, между прочим, ходить не надо. И с физкультурой всё-таки не наседают».

После закурил «Пушку» и тоже пошёл себе.

1925