МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ  ЗОЩЕНКО

ЖЕРТВА  РЕВОЛЮЦИИ

Ефим Григорьевич снял сапог и показал мне свою ногу. На первый взгляд ничего в ней особенного не было. И только при внимательном осмотре можно было увидеть на ступне какие-то зажившие ссадины и царапины.

— Заживают,— с сокрушением сказал Ефим Григорьевич.— Ничего не поделаешь — седьмой год всё-таки пошёл.

— А что это? — спросил я.

— Это? — сказал Ефим Григорьевич.— Это, уважаемый товарищ, я пострадал в Октябрьскую революцию. Нынче, когда шесть лет прошло, каждый, конечно, пытается примазаться: и я, дескать, участвовал в революции, и я, мол, кровь проливал и собой жертвовал. Ну, а у меня всё-таки явные признаки. Признаки не соврут... Я, уважаемый товарищ, хотя на заводах и не работал и по происхождению я бывший мещанин города Кронштадта, но в своё время был отмечен судьбой — я был жертвой революции. Я, уважаемый товарищ, был задавлен революционным мотором.

Тут Ефим Григорьевич торжественно посмотрел на меня и, заворачивая ногу в портянку, продолжал:

— Да-с, был задавлен мотором, грузовиком. И не так, чтобы как прохожий или там какая-нибудь мелкая пешка, по своей невнимательности или слабости зрения, напротив — я пострадал при обстоятельствах и в самую революцию. Вы бывшего графа Орешина не знали?

— Нет.

— Ну, так вот... У этого графа я и служил. В полотёрах... Хочешь не хочешь, а два раза натри им пол. А один раз, конечно, с воском. Очень графы обожали, чтобы с воском. А по мне так наплевать — только расход лишний. Хотя, конечно, блеск получается. А графы были очень богатые и в этом смысле себя не урезывали.

Так вот такой был, знаете ли, случай: натёр я им полы, скажем, в понедельник, а в субботу революция произошла. В понедельник я им натёр, в субботу революция, а во вторник, за четыре дня до революции, бежит ко мне ихний швейцар и зовёт:

— Иди,— говорит,— кличут. У графа,— говорит,— кража и пропажа, а на тебя подозрение. Живо! А не то тебе голову отвернут.

Я пиджачишко накинул, похряпал на дорогу — и к ним.

Прибегаю. Вваливаюсь, натурально, в комнаты.

Гляжу — сама бывшая графиня бьётся в истерике и по ковру пятками бьёт.

Увидела она меня и говорит сквозь слёзы:

— Ах,— говорит,— Ефим, комси-комса, не вы ли спёрли мои дамские часики, девяносто шестой пробы, обсыпанные брильянтами?

— Что вы,— говорю,— что вы, бывшая графиня! На что,— говорю,— мне дамские часики, если я мужчина? Смешно,— говорю. Извините за выражение.

А она рыдает.

— Нет,— говорит,— не иначе как вы спёрли, комси-комса.

И вдруг входит сам бывший граф и всем присутствующим возражает:

— Я,— говорит,— чересчур богатый человек, и мне раз плюнуть и растереть ваши бывшие часики, но,— говорит,— это дело я так не оставлю. Руки,— говорит,— свои я не хочу пачкать о ваше хайло, но подам ко взысканию, комси-комса. Ступай,— говорит,— отселева.

Я, конечно, посмотрел в окно и вышел.

Пришёл я домой, лёг и лежу. И ужасно скучаю от огорчения. Потому что не брал я ихние часики.

И лежу я день и два — пищу перестал вкушать и всё думаю, где могли быть эти обсыпанные часики.

И вдруг — на пятый день — как ударит меня что-то в голову.

«Батюшки,— думаю,— да ихние часишки я же сам в кувшинчик с пудрой пихнул. Нашёл на ковре, думал, медальон, и пихнул».

Накинул я сию минуту на себя пиджачок и, не покушав даже, побежал на улицу. А жил бывший граф на Офицерской улице.

И вот бегу я по улице и берёт меня какая-то неясная тревога. Что это, думаю, народ как странно ходит боком и вроде как пугается ружейных выстрелов и артиллерии? С чего бы это, думаю.

Спрашиваю у прохожих. Отвечают:

— Вчера произошла Октябрьская революция.

Поднажал я — и на Офицерскую.

Прибегаю к дому. Толпа. И тут же мотор стоит. И сразу меня как-то осенило: не попасть бы, думаю, под мотор. А мотор стоит... Ну, ладно. Подошёл я ближе, спрашиваю:

— Чего тут происходит?

— А это,— говорят,— мы которых аристократов в грузовик сажаем и арестовываем. Ликвидируем этот класс.

И вдруг вижу я — ведут. Бывшего графа ведут в мотор. Растолкал я народ, кричу:

— В кувшинчике,— кричу,— часики ваши, будь они прокляты! В кувшинчике с пудрой.

А граф, стерва, нуль на меня внимания и садится.

Бросился я ближе к мотору, а мотор, будь он проклят, как зашуршит в тую минуту, как пихнёт меня колесьями в сторону.

«Ну,— думаю,— есть одна жертва».

Тут Ефим Григорьевич опять снял сапог и стал с досадой осматривать зажившие метки на ступне. Потом снова надел сапог и сказал:

— Вот-с, уважаемый товарищ, как видите, и я пострадал в своё время и являюсь, так сказать, жертвой революции. Конечно, я не то чтобы этим задаюсь, но я не позволю никому над собой издеваться. А между прочим председатель жилтоварищества обмеривает мою комнату в квадратных метрах, да ещё тое место, где комод стоит,— тоже. Да ещё издевается: под комодом, говорит, у вас расположено около полметра пола. А какие же это полметра, ежели это место комодом занято? А комод — хозяйский.

1923