УИЛЬЯМ УИЛКИ КОЛЛИНЗ

НОВАЯ МАГДАЛИНА

Аннотация:
Роман «Новая Магдалина» повествует о жизни девушки, волею судьбы оказавшейся на самом дне общества. Однако высокие духовные и нравственные качества ее души, помощь любимого человека помогают преодолеть все преграды на пути к счастью.

Роман печатается по изданию 1878 года

ПЕРВАЯ СЦЕНА — Домик на границе

ВСТУПЛЕНИЕ

Место действия — Франция. Время действия — осень.

Год тысяча восемьсот семидесятый — год войны между Францией и Германией.

Действующие лица: капитан французской армии АРНО, доктор французского госпиталя СЮРВИЛЬ, доктор немецкой армии ВЕЦЕЛЬ, сиделка во французском госпитале МЕРСИ МЕРИК, дама, едущая в Англию, ГРЭС РОЗБЕРИ

Глава I

ДВЕ ЖЕНЩИНЫ

Стояла темная ночь, не переставая лил дождь.

Поздним вечером солдаты передовых отрядов французов и немцев случайно столкнулись возле маленькой деревеньки Лагранж, близ германской границы. В последовавшей затем стычке французы (в первый раз) одержали победу над неприятелем. По крайней мере несколько сот нападающих были отброшены за границу. Победа была пустяковая, по сравнению с недавней большой победой немцев при Вейсенбурге, и газеты оставили это без внимания.

Капитан Арно, командовавший отрядом французов, в одиночестве сидел в деревенской хижине, принадлежавшей мельнику этого округа. Капитан читал при свете одинокой сальной свечи захваченные в последнем бою депеши противника. Вскоре погас огонь, разведенный в длинной большой открытой печке; только догорающие угольки слабо освещали часть комнаты. На полу за спиной капитана лежали пустые мешки из-под муки. В углу напротив него стояла крепкая, из орехового дерева кровать мельника. На стенах вокруг висели раскрашенные гравюры, представлявшие причудливую смесь набожных и домашних сюжетов. Дверь, ведущая из кухни в хижину, была сорвана с петель — на ней выносили раненых с поля боя. К этому времени они находились на кухне под надзором французского врача и английской сиделки, работавшей в этом походном госпитале. Кусок грубого холста закрывал вместо двери проход из кухни в комнату. Другая дверь, ведущая из спальни на двор, была заперта, деревянный ставень, закрывавший единственное окно в комнате, был тщательно закрыт. Парные часовые были выставлены на всех передовых постах. Капитан Арно не пренебрег никакими предосторожностями, которые могли обеспечить ему и его подчиненным спокойную и безопасную ночь.

Он все еще был погружен в чтение депеш и время от времени делал отметки в документах, которые читал, с помощью письменных принадлежностей, лежавших возле него, когда занятие его было прервано появлением вошедшего в комнату врача. Доктор Сюрвиль, выйдя из кухни, отдернул холстинную занавесь и приблизился к круглому столику, у которого сидел его начальник.

— Что такое? — грубо спросил капитан.

— Я должен задать вам один вопрос, — ответил доктор — мы в безопасности на эту ночь?

— Для чего вам это нужно знать? — с усмешкой спросил капитан.

Доктор указал на кухню, превращенную в госпиталь, забитую ранеными.

— Несчастные тревожатся о том, что будет через несколько часов, — ответил он, — они опасаются неожиданного нападения и спрашивают меня, есть ли надежда провести спокойно ночь. Что вы думаете об этом?

Капитан пожал плечами. Доктор настаивал.

— Безусловно, вы должны знать, — сказал он.

— Я знаю, что мы удерживаем деревню, — ответил капитан Арно. — Что будет дальше, я не знаю. Вот бумаги неприятеля.

Он поднял их и с досадою тряхнул головой.

— Они не содержат никаких сведений, на которые я мог бы опереться. Сколько мне известно, главные силы немцев, превышающие наши числом раз в десять, может быть, ближе к этой хижине, чем главные силы французской армии. Сделайте сами выводы. Мне нечего больше сказать.

Ответив доктору столь неопределенно, капитан Арно встал, накинул на голову капюшон шинели и закурил от свечи сигару.

— Куда вы идете? — спросил доктор.

— Осмотреть форпосты.

— Вам скоро будет нужна эта комната?

— Не раньше чем через несколько часов. Вы думаете перенести сюда раненых?

— Я думаю об англичанке, — ответил доктор. — Кухня не место для нее. Ей будет здесь гораздо удобнее, а английская сиделка расположится с нею.

Капитан Арно саркастически улыбнулся.

— Это две красивые женщины, — сказал он, — а доктор Сюрвиль дамский угодник. Пускай перейдут сюда, если они настолько опрометчивы, что решатся остаться здесь с вами.

Он остановился на пороге и с тревогой оглянулся на зажженную свечу.

— Предостерегите женщин, — сказал он, — от излишнего любопытства в этой комнате.

— Что вы хотите сказать?

Капитан указал пальцем на закрытый ставень.

— Знали ли вы когда женщину, которая могла бы удержаться, чтобы не выглянуть из окна? — спросил он. — Как ни темно, а рано или поздно этим вашим дамам захочется отворить ставень. Скажите им, что я не хочу, чтобы огонь в окне позволил немецким наблюдателям обнаружить нашу главную квартиру, Какая погода? Все еще идет дождь?

— Проливной.

— Тем лучше. Немцы нас не увидят.

С этим успокоительным замечанием он отворил дверь, которая вела на двор, и вышел.

Доктор поднял холстяную занавес и обратился с вопросом на кухню:

— Мисс Мерик, есть у вас время немножко отдохнуть?

— Много времени, — ответил нежный голос с оттенком грусти, очень заметной, хотя были произнесены только два слова.

— Зайдите сюда, — продолжал доктор, — и приведите с собой английскую даму. — Здесь у вас будет спокойная комнатка для вас одних.

Он придержал холстинную занавесь и обе женщины вошли в комнату.

Сиделка шла впереди — высокая, гибкая, грациозная — в своем мундире из опрятной чистой материи, с простым полотняным воротничком и манжетками, с красным крестом Женевской конвенции, вышитым на ее левом плече.

Она была бледна и грустна, а выражение ее лица и обращение красноречиво показывали сдержанное страдание и горе. В движении головы этой женщины было врожденное благородство, во взгляде ее больших серых глаз, в чертах тонко обрисованного лица врожденное величие, делавшее ее непреодолимо привлекательной и прелестной при каких бы то ни было обстоятельствах и в какой бы то ни было одежде.

Ее спутница была смуглее и ниже ростом, но обладала такой привлекательной внешностью, которая могла объяснить проявленную доктором заботу о размещении ее в комнате капитана. По общему согласию все мужчины назвали бы ее необыкновенно хорошенькой женщиной.

На английской даме был широкий серый плащ, покрывавший ее с головы до ног с грацией, придававшей привлекательность этому простому и даже поношенному костюму. Томность ее движений и негромкий голос, которым она поблагодарила доктора, обнаруживали, что англичанка страдала от усталости. Ее черные глаза робко осмотрели тускло освещенную комнату, и она крепко держалась за руку сиделки с видом женщины, нервы которой были сильно расстроены каким-то недавним испугом.

— Вам нужно помнить одно, — сказал доктор. — Остерегайтесь отворять ставень, чтобы немцы не увидели свет в окне. А во всем другом мы можем устроиться здесь очень удобно. Успокойтесь и положитесь на покровительство француза, преданного вам.

Он явно придал особое значение своим последним словам, поднеся к губам руку англичанки. В эту самую минуту холстинная занавесь снова отдернулась. Вошел госпитальный служитель и доложил, что соскочила повязка у одного из раненых, он заливается кровью. Доктор, покоряясь судьбе весьма неохотно, выпустил руку очаровательной англичанки и вернулся к своим обязанностям на кухню. Женщины остались в комнате вдвоем.

— Угодно вам сесть, сударыня? — спросила сиделка.

— Не называйте меня «сударыней», — дружелюбно ответила молодая англичанка. — Меня зовут Грэс Розбери. А вас как? Сиделка колебалась.

— У меня не такое хорошенькое имя, как у вас, — сказала она, все еще колеблясь. — Называйте меня Мерси Мерик, — прибавила она после минутного соображения.

Назвала ли она фальшивое имя? Не соединялось ли с ее настоящим именем имя какой-нибудь несчастной знаменитости? Мисс Розбери не медлила задать себе эти вопросы.

— Чем я могу отблагодарить, — воскликнула она с признательностью, — за вашу сестринскую доброту к такой посторонней женщине, как я?

— Я только исполнила свою обязанность, — ответила Мерси Мерик довольно холодно. — Не говорите об этом…

— Я должна говорить. В каком положении нашли вы меня, когда французские солдаты прогнали немцев! Мой дорожный экипаж был остановлен, лошади угнаны, сама я находилась в незнакомой стране, ночью, деньги и вещи у меня отняли, я промокла до костей от проливного дождя. Я обязана вам приютом в этом месте — я надела ваше платье, — я умерла бы от испуга и стыда, если бы не вы. Чем я могу вас отблагодарить за такую любезность?

Мерси поставила стул для своей гостьи возле стола капитана, а сама села несколько поодаль на старый сундук в углу комнаты.

— Могу я задать вам вопрос? — спросила она вдруг.

— Сто вопросов, если вы хотите! — вскричала Грэс. Она посмотрела на угасающий огонь в печи и на смутно видневшуюся фигуру своей собеседницы, сидевшей в самом темном углу комнаты.

— Эта жалкая свеча почти не светит, — сказала Грэс с тревогой. — Она не долго прогорит. Не можем ли мы сделать эту комнату повеселее? Выйдите из вашего угла. Прикажите принести дров и свечей.

Мерси осталась сидеть в своем углу и покачала головою.

— Свечи и дрова здесь редкость, — ответила она. — Мы должны иметь терпение, если и останемся в темноте. Скажите мне, — продолжала она, чуть-чуть повысив свей тихий голос, — как это вы рискнули переезжать границу во время войны?

Голос Грэс задрожал, когда она ответила на этот вопрос. Минутная оживленность обращения Грэс вдруг оставила ее.

— У меня были побудительные причины вернуться в Англию, — сказала она.

— Одна? — удивилась Мэрси. — С вами не было никого?

Голова Грэс опустилась на грудь.

— Я оставила моего единственного покровителя — моего отца на английском кладбище в Риме, — ответила она просто. — Мать моя умерла несколько лет тому назад в Канаде.

Туманная фигура сиделки вдруг переменила свое положение на сундуке. Она вздрогнула, когда последние слое а сорвались с губ мисс Розбери.

— Вы знаете Канаду? — спросила Грэс.

— Хорошо, — прозвучал короткий ответ — дан он был неохотно, как ни был короток.

— Бывали вы близ Порта-Логана?

— Я жила в нескольких милях от Порта-Логана.

— Когда?

— Некоторое время тому назад.

С этими словами Мэрси Мерик опять отодвинулась в свой угол и переменила тему разговора.

— Ваши родственники в Англии должны очень беспокоиться о вас, — сказала она.

Грэс вздохнула.

— У меня нет родственников в Англии. Вы не можете себе представить женщину более одинокую, чем я. Когда здоровье моего отца расстроилось, мы уехали из Канады по совету доктора, надеясь на благотворное влияние итальянского климата. Его смерть оставила меня не только одинокой, но и бедной.

Она замолчала и вынула кожаный бумажник из широкого серого плаща, который дала ей сиделка.

— Все мои надежды в жизни, — продолжала она, — заключаются в этом маленьком бумажнике. Это единственное сокровище удалось мне скрыть, когда отняли у меня другие вещи.

Мерси едва могла рассмотреть бумажник, когда Грэс показывала его в сгущающейся темноте комнаты.

— У вас тут деньги? — спросила она.

— Нет, только фамильные бумаги и рекомендательное письмо моего отца к одной пожилой даме в Англии — его родственнице по ее мужу, которой я никогда не видела. Дама эта согласилась принять меня компаньонкой и чтицей. Если я не вернусь в Англию вскоре, кто-нибудь другой может занять мое место.

— Разве у вас нет никаких средств на жизнь?

— Никаких. Мое воспитание было весьма поверхностное — мы вели дикую жизнь на дальнем западе. Я совершенно неспособна поступить в гувернантки. Я целиком завишу от этой незнакомой женщины, которая берет меня к себе из-за моего отца.

Она опять положила бумажник в карман плаща и закончила свой маленький рассказ так же чистосердечно, как начала его.

— Грустна моя история, не правда ли? — сказала она. Сиделка ответила ей внезапно полными горечи словами:

— Есть истории грустнее вашей. Есть тысячи жалких женщин, которые сочли бы за величайшее счастье поменяться местом с вами.

Грэс вздрогнула.

— Что может быть завидного в такой участи, как моя?

— Ваша незапятнанная репутация и ваши надежды прилично устроиться в уважаемом доме.

Грэс повернулась на стуле и с удивлением посмотрела в темный угол комнаты.

— Как странно вы говорите это! — воскликнула она.

Ответа не было. Туманная фигура на сундуке не шевелилась. Грэс встала с искренним сочувствием и придвинула свой стул к сиделке.

— Не было ли романа в вашей жизни? — спросила она. — Для чего вы принесли себя в жертву ужасным обязанностям, которые вы исполняете здесь? Вы чрезвычайно интересуете меня, дайте мне вашу руку.

Мерси отодвинулась назад и не пожала протянутую руку.

— Разве мы не друзья? — с удивлением спросила Грэс.

— Мы никогда не можем быть друзьями.

— Почему?

Сиделка осталась нема. Грэс вспомнила нерешительность, с которой она назвала свое имя, и сделала из этого новое заключение.

— Правильно ли угадаю я, — спросила она с жаром, — если я угадаю в вас переодетую знатную даму?

Мерси засмеялась про себя тихо и горько.

— Я знатная дама! — усмехнулась она презрительно. — Ради Бога будем говорить о чем-нибудь другом!

Любопытство Грэс было сильно возбуждено. Она настаивала.

— Еще раз прошу вас, — шепнула она с чувством, — будем друзьями.

С этими словами Грэс ласково положила руку на плечо Мерси. Та грубо стряхнула эту руку со своего плеча. В этом движении была такая неучтивость, которая могла оскорбить самую терпеливую женщину на свете. Грэс с негодованием подалась назад.

— Ах! — вскричала она, — Вы жестоки!

— Я добра, — ответила сиделка суровее прежнего.

— Доброта ли это отталкивать меня? Я вам рассказала свою историю.

Голос сиделки возвысился с волнением:

— Не искушайте меня говорить, — сказала она, — вы пожалеете об этом.

Грэс не захотела прислушаться к этому предостережению.

— Я оказала вам доверие, — продолжала она. — Не великодушно сначала помочь мне, а потом лишать меня вашего доверия.

— Вы так хотите? — спросила Мерси Мерик. — Ваше желание исполнится. Садитесь.

Сердце Грэс начало сильно биться в ожидании предстоящего открытия. Она придвинула свой стул ближе к сундуку, на котором сидела сиделка. Твердой рукой Мерси отодвинула стул от сундука.

— Не так близко ко мне, — сказала она сурово.

— Почему?

— Не так близко, — повторила она сурово и решительно. — Подождите, пока не услышите того, что я расскажу.

Грэс повиновалась, не сказав более ни слова. Наступило минутное молчание. Слабая вспышка света от погасающей свечи озарила Мерси, согнувшуюся на сундуке, опиравшуюся локтями о колени, закрывшую лицо руками. Через минуту комната погрузилась в темноту. Когда темнота окутала обеих женщин, сиделка начала говорить.

Глава II

СОВРЕМЕННАЯ МАГДАЛИНА

— Когда ваша мать была жива, ходили ли вы с нею ночью по улицам большого города?

С такого странного вопроса Мерси Мерик начала откровенную беседу, к которой Грэс Розбери насильно принудила ее. Грэс ответила просто:

— Я вас не понимаю.

— Я задам этот вопрос по другому, — сказала сиделка.

Прежняя жестокость и суровость в ее голосе сменилась на, видимо, присущую ему кротость и грусть, когда она произносила эти слова.

— Вы читаете газеты, как все другие люди, — продолжала она, — читали вы когда-нибудь о ваших несчастных ближних (умирающих от голода отверженниц общества), которых нужда довела до греха.

Недоумевая и удивляясь, Грэс отвечала, что она часто читала о таких вещах в газетах и книгах.

— Слышали вы о приютах, учрежденных для этих умирающих с голода грешниц?

Удивление Грэс прошло, и смутное подозрение чего-то тягостного заняло его место.

— Какие непонятные вопросы! — сказала она с тревогой. — Что вы хотите сказать?

— Отвечайте мне, — настаивала сиделка. — Слышали вы о приютах, слышали вы о женщинах?

— Да.

— Отодвиньте ваш стул немного подальше от меня.

Она помолчала. Голос ее снова стал тверже, низкие тона зазвучали в нем.

— Я принадлежала когда-то к этим женщинам, — сказала Мэрси Мэрик спокойно.

Грэс вскочила со слабым криком. Она стояла как окаменелая — неспособная произнести слово.

— Я была в приюте, — продолжал снова нежный, грустный голос другой женщины. — Я была в тюрьме. Вы все еще хотите быть моим другом? Вы вес еще настаиваете, чтобы сидеть возле меня и держать меня за руку?

Она ждала ответа, ответа не было.

— Видите, что вы ошибались, — продолжала она кротко, — когда называли меня жестокой, а я была права, когда говорила вам, что я добра.

При этих словах Грэс успокоилась и заговорила.

— Я не желаю вас оскорблять, — сказала она смущенно.

Мерси Мерик остановила ее.

— Вы не оскорбляете меня, — сказала она без малейшего неудовольствия в голосе. — Я привыкла стоять у позорного столба моей прошлой жизни. Я иногда спрашиваю себя, моя ли это вина. Я иногда задаю себе вопросы, не имело ли общество обязанностей ко мне, когда я ребенком продавала спички на улице, когда я девушкой трудилась, лишаясь чувств за шитьем от голода.

Голос ее стал слабеть, когда Мэрси произнесла эти слова, но она подождала минуту и взяла себя в руки.

— Слишком поздно распространяться теперь об этих вещах, — сказала она с безропотной покорностью, — общество может по подписке способствовать моему исправлению, но общество не может взять меня назад. Вы видите меня здесь на доверенном месте — терпеливо, смиренно старающуюся принести пользу, какую только могу. Но это не значит ничего! Здесь или в другом месте, то, что я теперь, не может изменить того, чем я была. Три года сряду я делала все, что может сделать искренне раскаивающаяся женщина. Но это не значит ничего! Как только станет известна моя прошлая история и тень ее покроет меня, самые добрые люди будут гнушаться мною.

Она опять ждала. Утешит ли ее слово сочувствия другой женщины? Нет! Мисс Розбери была возмущена, мисс Розбери была сконфужена.

— Мне вас жаль, — вот все, что могла сказать мисс Розбери.

— Меня все жалеют, — ответила сиделка так же спокойно, как всегда, — все ко мне добры. Но потерянного места в обществе возвратить нельзя. Я не могу вернуться назад! Я не могу вернуться назад! — вскричала она в горячей вспышке отчаяния и остановилась в ту самую минуту, когда эти слова невольно вырвались у нее.

— Сказать вам, что я испытала? — продолжала Мэрси. — Выслушаете вы историю современной Магдалины?

Грэс отступила на шаг. Мерси тотчас поняла ее.

— Я не стану рассказывать ничего такого, что вам стыдно было бы слышать, — сказала она. — Женщина в вашем положении не поймет испытаний и борьбы, через которые я прошла. Моя история начинается в приюте. Смотрительница послала меня служить с аттестатом, честно заслуженным мною, — с аттестатом исправившейся женщины. Я оправдала доверие, оказанное мне, я была верной служанкой. Однажды госпожа моя послала за мной — она была добрая госпожа.

— Мерси, мне жаль вас! Стало известно, что я взяла вас из приюта. Я лишусь всех слуг в доме, вы должны уйти.

Я вернулась к смотрительнице — тоже доброй женщине. Она приняла меня как мать.

— Мы опять попробуем, Мерси, не унывайте. Я говорила вам, что я была в Канаде?

Грэс начала невольно интересоваться. Она ответила с какой-то теплотой в голосе. Она вернулась к своему стулу и поставила его на значительном расстоянии от сундука.

Сиделка продолжала:

— Мое второе место было в Канаде, у жены офицера, переселившихся туда дворян. Они были еще добрее, и на этот раз жизнь моя была приятная и спокойная. Я говорила себе: "Возвратила ли потерянное место? Вернулась ли я назад? " Госпожа моя умерла. Новые люди поселились у нас по соседству. Между ними была молодая девушка — мой господин начал подумывать о второй жене. Я имела несчастье (в моем положении) быть, что называется, красивой женщиной, я возбуждала любопытство посторонних. Новые люди расспрашивали обо мне, ответы моего господина не удовлетворяли их. Словом, разузнали, кто я. Опять старая история!

« — Мерси, мне очень жаль, сплетни коснулись вас и меня, мы невинны, но делать нечего — мы должны расстаться». Я оставила это место, получив некоторую пользу за время моего пребывания в Канаде, которая стала мне очень кстати здесь.

— Что это такое?

— Наши ближайшие соседи были французские канадцы. Я научилась говорить по-французски.

— Вы вернулись в Лондон?

— Куда больше могла я ехать, не имея аттестата? — грустно ответила Мерси. — Я опять вернулась к смотрительнице. В приюте начались болезни, и я оказалась полезной сиделкой. Один из докторов пленился мною — влюбился в меня, как говорится. Он хотел жениться на мне. Сиделка, как честная женщина, обязана была сказать ему правду. Он более не появлялся. Старая история! Мне надоело говорить себе: "Я не могу вернуться назад! Я не могу вернуться назад! " Отчаяние овладело мной, отчаяние, ожесточающее сердце. Я могла бы совершить самоубийство, я могла бы даже опять вернуться к прежней жизни — если бы не один человек.

При этих последних словах ее голос — тихий и ровный в начале ее грустного рассказа — начал опять ослабевать. Она остановилась, мысленно следя за воспоминаниями, пробужденными в ней ее словами. Забыла ли она присутствие другого лица в комнате? Любопытство заставило Грэс спросить:

— Кто этот человек? Как он оказал вам услугу?

— Он оказал мне услугу? Он даже не знает о моем существовании.

Этот странный ответ, довольно загадочный, только увеличил желание Грэс узнать побольше.

— Вы сейчас сказали… — начала она.

— Я сейчас сказала, что он меня спас. Он спас меня, вы услышите каким образом. В одно воскресенье наш священник в приюте служить не мог. Место его занял незнакомый, очень молодой человек. Смотрительница сказала нам, что его зовут Джулиан Грэй. Я сидела в заднем ряду, под тенью галереи, откуда могла видеть его, а он меня не мог. Основную идею его проповеди выражали слова: «На небесах радуются одному раскаивающемуся грешнику больше, чем девяносто девяти праведникам, не нуждающимся в раскаянии». Что более счастливые женщины могли думать о его проповеди, сказать я не могу, но у нас в приюте не осталось сухих глаз. Мое же сердце он тронул так, как ни один человек не трогал до тех пор. Суровое отчаяние растаяло во мне при звуке его голоса, скучная рутина моей жизни выказала свою благородную сторону, пока он говорил. С того времени я покорилась моей роковой участи, я стала терпеливой женщиной. Я могла бы даже стать счастливою, если бы могла принудить себя заговорить с Джулианом Грэем.

— Что вам помешало заговорить с ним?

— Я боялась.

— Чего?

— Боялась сделать мою тяжелую жизнь еще тяжелее. Женщина, которая могла бы ей симпатизировать, может быть, угадала бы значение этих слов. Грэс просто была приведена в смущение, Грэс не угадала.

— Я вас не понимаю, — сказала она. Мэрси не оставалось другого выбора, как только прямо сказать правду. Она вздохнула и сказала:

— Я боялась заинтересовать его моими горестями и взамен этого отдать ему мое сердце.

Совершенное отсутствие сочувствия к ней Грэс бессознательно выразилось в следующее мгновение.

— Вы? — воскликнула она тоном крайнего изумления. Сиделка медленно встала. Выражение удивления Грэс сказало ей прямо, почти грубо, что ее признания зашли достаточно далеко.

— Я удивляю вас? — сказала она. — Ах! Молодая девица, вы не знаете, какие тяжелые испытания может вынести женское сердце и все оставаться верным. Прежде чем я увидела Джулиана Грэя, я только знала мужчин, служивших для меня предметом отвращения. Оставим этот разговор. Проповедник в приюте теперь только одно воспоминание — единственное приятное воспоминание моей жизни. Мне нечего больше вам говорить. Вы непременно хотели выслушать мою историю — вы ее услышали.

— Я не слышала от вас, как вы нашли здесь работу, — сказала Грэс, продолжая разговор и стараясь быть деликатной, как умела.

Мэрси подошла к печке и медленно размешала последние остатки тлеющей золы.

— Смотрительница имела друзей во Франции, — ответила она, — которые служили в военных госпиталях. Следовательно, для меня не трудно было найти место. Я могу здесь приносить пользу обществу. Моя рука легка, мои слова утешения так же приятны для этих несчастных страдальцев, — она указала на комнату, в которой лежали раненые, — как если бы я была самая уважаемая женщина на свете. И если какая-нибудь пуля попадет в меня до окончания войны — что ж, общество освободится от меня очень легко.

Она стояла и задумчиво смотрела на угасающий огонь — как будто видела в нем остатки своей угасающей жизни. Самое простое человеколюбие делало необходимым сказать ей что-нибудь. Грэс сообразила — сделала к ней шаг — остановилась — и прибегла к самой пошлой из всех обыкновенных фраз, которые одно человеческое существо может сказать другому.

— Если я могу сделать что-нибудь для вас… — начала она.

Это фраза не была закончена. Мисс Розбери была настолько милосердна к несчастной женщине, которая спасла и приютила ее, что почувствовала, как бесполезно говорить более.

Сиделка подняла свою благородную голову и медленно пошла к холстинной занавеси, чтобы вернуться к своим обязанностям.

«Мисс Розбери могла бы взять меня за руку? — думала она с горечью». Нет! Мисс Розбери стояла поодаль и не знала, что ей сказать.

— Что вы можете сделать для меня? — спросила Мерси, уязвленная холодной вежливостью своей собеседницы до того, что была доведена до минутной вспышки презрения. — Можете вы изменить мою личность? Можете вы дать мне имя и место невинной женщины? Если бы у меня была возможность вести такую жизнь, как вы! Если бы я имела вашу репутацию и ваши надежды!

Она приложила руку к груди и сдержала себя.

— Останьтесь здесь, продолжала она, — а я вернусь к моей работе. Я посмотрю, не высохло ли ваше платье. Вы будете носить ваше платье так недолго, как только возможно.

С этими грустными словами, трогательно, а не горько произнесенными, она пошла в кухню, когда заметила, что не слышно более стука капель дождя в окно. Опустив холстинную занавесь, она воротилась назад и, отворив деревянный ставень, выглянула из окна.

Луна тускло светила в разрывах облаков; дождь перестал; спасительная темнота, скрывавшая позиции французов от немецких наблюдателей, рассеивалась каждую минуту. Через несколько часов (если не случится ничего) англичанка могла продолжать свое путешествие. Через несколько часов начнет рассветать.

Мэрси приподняла руку, чтобы закрыть ставень. Прежде чем она успела запереть его, звук ружейного выстрела долетел до хижины из отдаленного поста. За ним почти немедленно последовал второй выстрел, ближе и громче первого. Мэрси остановилась со ставнем в руках и внимательно прислушивалась к этим звукам.

 1 2 . . . 23 >>>далее