— Так будьте добры сказать, зачем вы явились сюда?

— Для того, чтобы попросить вас объяснить кое-что в вашем поведении, а потому подойдите ближе и будьте любезны отвечать.

— Ваше приглашение звучит несколько странно: вы не могли бы, если желаете, чтоб я ответил, сделать его в других выражениях и другой форме?

— Гастон, подойдите, мой дорогой, — произнес другой голос, — нам, действительно, надо с вами поговорить.

— В добрый час, — ответил Шанле, — узнаю вашу манеру, Монлуи, но признаюсь, что к манерам господина де Понкалека я все еще никак не привыкну.

— У меня манеры прямого и сурового бретонца, которому нечего скрывать от друзей, сударь, — отвечал маркиз, — и я не возражаю против того, чтоб мне задавали столь же прямые вопросы, как я задаю другим.

— Присоединяюсь к Монлуи, — послышался еще один голос, — и хочу попросить Гастона объясниться полюбовно. Мне кажется, мы прежде всего заинтересованы в том, чтобы не ссориться между собой.

— Спасибо, Куэдик, — сказал Шанле, — я сам так думаю, и, следовательно, вот он я.

И в самом деле, услышав более миролюбивую речь, молодой человек спрятал пистолет, вложил шпагу в ножны и подъехал к группе всадников, неподвижно стоявшей посреди дороги и ожидавшей исхода переговоров.

— Господин де Талуэ, — сказал маркиз де Понкалек тоном человека, получившего или присвоившего право приказывать, — охраняйте нас и, если услышите, что кто-нибудь приближается, предупредите.

Господин де Талуэ немедленно повиновался и, как ему было предложено, всматриваясь и вслушиваясь во тьму, стал описывать на лошади большой круг около всадников.

— А теперь, раз мы нашли того, кого искали, — сказал маркиз де Понкалек, садясь в седло, — погасим фонарь…

— Господа, — произнес шевалье де Шанле, — позвольте мне сказать вам, что все происходящее сейчас кажется мне странным. Вы, как видно, преследовали меня, а говорите, что искали. Вы нашли меня и можете погасить фонарь. Что все это значит? Если это шутка, то, думаю, вы плохо выбрали время и место.

— Нет, сударь, — ответил маркиз де Понкалек отрывисто и жестко, — это не шутка, а допрос.

— Допрос? — переспросил шевалье де Шанле, нахмурившись.

— Скорее объяснение, — сказал Монлуи.

— Допрос или объяснение, неважно, — продолжал Понкалек, — обстоятельства слишком серьезны, чтобы спорить о словах и придираться к мелочам. Допрос это или объяснение, я повторяю: извольте отвечать на вопросы, господин де Шанле.

— Вы слишком уж резко взялись приказывать, маркиз, — сказал шевалье де Шанле.

— Если я приказываю, значит, имею на это право, я ваш предводитель или не я?

— Да, это так, вы. Но это еще не повод забыть вежливость, которую следует соблюдать дворянам в отношениях друг с другом.

— Господин де Шанле, господин де Шанле! Все ваши претензии очень походят на уловки. Вы поклялись повиноваться, — повинуйтесь!

— Да, я поклялся повиноваться, но не как лакей, — ответил шевалье.

— Вы поклялись повиноваться как раб, повинуйтесь же, или вы испытаете на себе результаты своего неповиновения.

— Господин маркиз!

— Послушай, дорогой Гастон, — сказал Монлуи, — прошу тебя, говори, и чем скорее, тем лучше. Одно слово — и ты развеешь все наши подозрения.

— Подозрения! — воскликнул Гастон, побледнев и дрожа от гнева. — Так вы меня подозреваете?

— Безусловно, мы вас подозреваем, — с суровой прямотой ответил Понкалек. — А как вы полагаете, не подозревай мы вас, поскакали бы мы за вами в такую погоду ради развлечения?

— О, ну тогда другое дело, маркиз, — холодно ответил Гастон, — если вы подозреваете меня, выскажите ваши подозрения, я слушаю.

— Шевалье, вспомните факты: мы четверо составили заговор и не просили вашей помощи, но вы явились и предложили ее, объяснив, что помимо общего блага, которому вы хотите послужить, у вас есть личные мотивы для мести. Так это было или не так?

— Так, это совершенная правда.

— И мы вас приняли как друга, как брата, рассказали о всех своих надеждах, доверили все планы, более тот, вам выпал жребий нанести самый главный и самый нужный удар, и тут каждый из нас предложил вам занять ваше место, но вы отказались. Это так?

— Так, и вы не произнесли ни единого слова неправды, маркиз.

— Сегодня утром мы тянули жребий, и сегодня вечером вы должны были быть на дороге в Париж, а вместо этого где мы вас нашли? На дороге в Югасон, где живут смертельные враги независимой Бретани, где живет маршал Монтескью, наш заклятый враг.

— О, сударь! — презрительно проронил Гастон.

— Отвечайте прямо, а не улыбайтесь презрительно, отвечайте, господин де Шанле, приказываю, отвечайте!

— Ради всего святого, Гастон, — подхватили в один голос Куэдик и Монлуи, — ради всего святого, отвечайте!

— Так что же вы хотите знать?

— О ваших частых отлучках в последние два месяца, о тайне, которой вы окружаете вашу жизнь, отказываясь раз или два в неделю участвовать в наших ночных собраниях. Да, Гастон, сказать по чести, все эти отлучки и тайны беспокоят нас. Одно слово, Гастон, и вы нас успокоите.

— Вы сами видите, сударь, что вы виновны, иначе вы бы не прятались, а спокойно продолжали путь.

— Я остановился, потому что моя лошадь поранилась, вы сами видите кровь на снегу!

— Но почему вы спрятались?

— Потому что прежде всего хотел знать, что за люди меня преследуют… Разве у меня меньше причин бояться, что меня арестуют, чем у вас?

— И наконец, куда вы направлялись?

— Если бы вы и дальше ехали по моему следу, как до сих пор, вы бы увидели, что я еду не в Клисон.

— Но и не в Париж?

— Господа, прошу вас доверять мне и не пытаться раскрыть мою тайну. Это тайна молодого человека, и здесь речь идет не только о моей чести, но и о чести другой особы, вы, может быть, не знаете, что я очень, даже излишне, щепетилен на сей счет.

— Так это любовная тайна? — спросил Монлуи.

— Да, господа, и к тому же тайна первой любви, — ответил Гастон.

— Чушь все это! — воскликнул Понкалек.

— Маркиз! — высокомерно произнес Гастон.

— Вы слишком мало сказали, друг мой, — продолжал Куэдик. — Ну как поверить, что вы ехали на свидание в такую ужасную погоду и что оно должно быть не в Клисоне, когда на десять миль вокруг нет ни одного жилого дома, кроме монастыря августинок!

— Господин де Шанле, — сказал в сильном волнении маркиз де Понкалек, — вы поклялись повиноваться мне как своему предводителю и быть душой и телом преданным нашему святому делу, предпринятом нами слишком серьезно, мы рискуем здесь своим имуществом, свободой, головой, и, что важнее всего, честью. Угодно ли вам четко и ясно ответить на вопросы, которые я вам задам от имени всех нас, причем ответить так, чтобы у нас не осталось никаких сомнений? В противном случае, господин де Шанле, слово дворянина, в силу тех прав, что вы сами, свободно и по доброй воле, дали мне над вашей жизнью и смертью, повторяю, слово дворянина, я размозжу вам голову выстрелом из пистолета.

Эти слова были встречены глубокой и зловещей тишиной, ни один голос не прозвучал в защиту Гастона. Он оглядел по очереди своих друзей, и каждый из них отвел глаза.

— Маркиз, — сказал взволнованно шевалье, — вы не только оскорбляете меня подозрением, вы раните меня прямо в сердце, утверждая, что я могу развеять ваши сомнения, только посвятив вас в свою тайну. Держите, — продолжил он и, вынув из кармана записную книжку, наспех нацарапал карандашом несколько слов и вырвал листок, на котором они были написаны, — держите, вот тайна, которую вы хотите знать. Я беру листок в одну руку, а в другую — заряженный пистолет. Согласны ли вы принести мне извинения за нанесенное оскорбление? Или я, в свою очередь, даю слово дворянина, что пущу себе пулю в лоб. Когда я буду мертв, возьмите эту записку и прочтите и тогда вы увидите, заслужил ли я подобное подозрение!

И Гастон поднял к виску пистолет с холодной решимостью, свидетельствующей, что за словами немедленно последует действие.

— Гастон, Гастон, — воскликнул Монлуи, а Куэдик схватил шевалье за руку, — остановись, ради Бога. Маркиз, он сделает то, что говорит; простите его, и он вам все расскажет. Гастон, ведь ты не станешь таиться от своих братьев, которые умоляют тебя все рассказать им во имя своих жен и детей?

— Конечно, — сказал маркиз, — конечно, я его прощаю и, больше того, я его люблю, да он и сам это знает, черт побери! Пусть он нам докажет свою невиновность, и я тут же принесу ему все должные извинения, но не раньше. Он молод, одинок в этом мире, у него, в отличие от нас, нет жены, детей и матери, счастьем и судьбой которых он бы рисковал. Он ставит на карту только свою жизнь, да и ценит ее так, как все молодые люди в двадцать лет, но он играет не только своей жизнью, но и нашей, и все же, если он скажет хоть одно-единственное слово, если он представит нам хоть какое-нибудь правдоподобное объяснение, я первый открою ему свои объятия.

— Ну что ж, маркиз, — ответил Гастон, помолчав несколько мгновений, — поезжайте со мной, и вы будете удовлетворены.

— А мы? — спросили Монлуи и Куэдик.

— И вы тоже, господа. Вы же все дворяне, и я не больше рискую, доверяя тайну четверым, чем одному.

Маркиз позвал Талуэ, который все это время сторожил их, тот присоединился к товарищам и, не спросив ни слова о том, что произошло, последовал за шевалье. Все пятеро продолжили путь, но ехали они медленнее, потому что лошадь Гастона сильно хромала. Шевалье служил им проводником и привез их к уже знакомому нам монастырю. Через полчаса они были у речушки. Гастон остановился шагах в десяти от решетки.

— Здесь, — сказал он.

— Здесь?

— В монастыре августинок?

— Именно здесь, господа. В этом монастыре живет девушка, которую я люблю. Я увидел ее год назад в Нанте, во время праздника Тела Господня, она тоже меня заметила, я пошел за ней, подкараулил и сумел передать ей записку.

— Но как же вы видитесь? — спросил маркиз.

— Я дал сто луидоров садовнику, чтобы он помогал мне, а он мне дал второй ключ от этой решетки. В десяти футах над уровнем воды есть окошко, у которого она меня поджидает, и, если бы было светло, вы бы ее увидели, но я-то ее вижу и во тьме.

— Да, летом, я понимаю, — сказал маркиз, — но сейчас на лодке не подплывешь.

— Это так, господа, но если сегодня ночью нет лодки, то есть лед. Значит, я доберусь к ней по льду, а если он треснет подо мной и я утону, то тем лучше, потому что ваши подозрения, надеюсь, утонут вместе со мной.

— Одной тяжестью на сердце меньше, — сказал Монлуи, — ах, мой бедный Гастон, ты просто осчастливил меня, потому что мы с Куэдиком, как ты помнишь, за тебя поручились.

— Да, шевалье, — воскликнул маркиз, — простите нас и давайте обнимемся!

— С удовольствием, маркиз, но вы в какой-то мере отняли мое счастье.

— Каким образом?

— Увы, я хотел один знать о своей любви, я так нуждаюсь в надежде и в мужестве! Ведь сегодня я расстанусь с ней и, возможно, никогда больше не увижусь!

— Кто знает, шевалье? Не слишком ли мрачно вы смотрите на будущее?

— Я знаю, что говорю, Монлуи.

— Если вы достигнете цели, а при вашей смелости, решительности и хладнокровии вы ее достигнете, шевалье, то Франция будет обязана вам свободой и вы станете хозяином положения.

— Ах, маркиз, если мне это и удастся, то не для себя, моя судьба предопределена.

— Ну же, шевалье, мужайтесь, а пока позвольте нам присутствовать при ваших любовных подвигах.

— Опять подозрения, маркиз?

— Не опять, а все еще, дорогой Гастон. С тех пор, как вы оказали мне честь выбрать меня своим предводителем, я и сам себе не всегда доверяю, и это естественно: на мне ведь лежит вся ответственность, и, хотите вы этого или нет, я должен следить за вами.

— Ну что же, маркиз, смотрите: я не меньше спешу добраться до этой стены, чем вы это увидеть, и я вас больше не заставлю ждать.

Гастон привязал коня к дереву, перебрался через речушку по доске, проложенной с берега на берег, отпер решетку и некоторое время шел вдоль изгороди, чтобы обойти место, где течение не давало озеру замерзнуть, потом он ступил на лед, который глухо затрещал под его тяжестью.

— Во имя Неба, — приглушенно воскликнул Монлуи, — осторожнее, Гастон!

— Как Бог пошлет! Смотрите же, маркиз.

— Гастон, — сказал Понкалек, — я верю, я верю вам.

— Прекрасно! Это удваивает мое мужество, — ответил шевалье.

— Еще одно только слово, Гастон: когда вы отправитесь?

— Завтра в это же время, маркиз, я буду уже в двадцати пяти — тридцати льё отсюда на парижской дороге.

— Тогда вернитесь, обнимемся и простимся. Подойдите, Гастон.

— С удовольствием.

Шевалье вернулся, сердечно обнялся по очереди со всеми четырьмя друзьями, и, пока он не дошел до стенки, они не уезжали, готовые прийти на помощь, если с ним что-нибудь случится на этом опасном пути.

 

 

V. КАК СЛУЧАЙ ИНОГДА УЛАЖИВАЕТ ДЕЛО ТАК, ЧТО ПРОВИДЕНИЮ ОСТАЕТСЯ ТОЛЬКО СТЫДИТЬСЯ

 

Лед трещал, но Гастон смело шел вперед, потому что заметил одну вещь, которая заставила его сердце биться быстрее: зимние дожди подняли уровень воды в озерце, и, дойдя до стены, он, несомненно, сможет дотянуться до заветного окна.

Он не ошибся. Оказавшись у цели своего пути, он сложил руки у рта и крикнул, подражая уханью филина. Окно отворилось.

И тут же он был вознагражден за пережитую опасность: почти на уровне его лица в окне появилась прелестная головка его возлюбленной, а ее нежная и теплая ручка протянулась сквозь решетку и в первый раз коснулась его руки. Вне себя от восторга, Гастон завладел этой ручкой и покрыл ее поцелуями.

— Гастон, вот вы и приехали, несмотря на холод, и без лодки, прямо по льду, да? А ведь я вам это запретила в письме: лед едва стал.

— Ваше письмо было у меня на груди, Элен, и мне казалось, что никакой опасности не существует. Но вам нужно рассказать мне что-то очень грустное и серьезное. Вы плакали.

— Увы, друг мой, я с самого утра только и делаю, что плачу.

— С утра? — прошептал Гастон, грустно улыбаясь. — Странно! И я тоже плакал бы сегодня с самого утра, не будь я мужчина.

— Что вы говорите, Гастон?

— Ничего, друг мой. Но вернемся к вам, что у вас за горе, Элен, расскажите.

— Увы, вы знаете, что я себе не принадлежу, я бедная сирота, воспитанная в этом монастыре, и, кроме него, нет у меня другой родины, другого мира, другой вселенной. Я никогда не видела людей, которых могла бы считать своими отцом и матерью. Я думаю, что моя мать умерла, а об отце мне всегда говорили, что он находится в долгой отлучке; я зависела от некоей невидимой могущественной силы, и только нашей настоятельнице известна истина. Так вот, сегодня утром мать-настоятельница пригласила меня к себе и со слезами на глазах сообщила о моем отъезде.

— О вашем отъезде, Элен? Вы покидаете монастырь?

— Да, моя семья забирает меня к себе, Гастон.

— Боже мой, ваша семья! Вот еще одна напасть на нас с вами!

— Да, Гастон, это несчастье, хотя сначала мать-настоятельница поздравила меня с ним как с величайшей радостью. Но я в монастыре была счастлива и ничего другого не просила у Господа, как остаться в нем до той минуты, когда я стану вашей женой. Но Господь судил иначе, и что же теперь со мной станется?

— И этот приказ уехать из монастыря…

— …не допускает ни обсуждения, ни отсрочки. Увы! Кажется, семья моя очень могущественна. Когда добрая мать-настоятельница объявила мне, что я должна ее покинуть, я расплакалась, упала к ее ногам и просила только об одном — никогда не покидать ее. Тогда она заподозрила, что у меня есть на то другие причины, кроме тех, о которых я ей рассказала, и стала меня расспрашивать и настаивать. Простите меня, Гастон, но мне так нужно было поделиться с кем-нибудь моей тайной, мне так нужно было, чтоб меня пожалели и утешили, что я ей все рассказала, Гастон, Я рассказала, что я вас люблю и что вы меня любите, но только не стала поверять, как мы видимся. Я боялась, что, если это раскрою, мне помешают увидеться с вами последний раз, а мне хотелось проститься с вами.

— Но вы рассказали ей, Элен, каковы мои намерения относительно вас? Что я еще шесть месяцев, может быть, год, буду связан с неким сообществом, которое имеет право располагать мной, но по прошествии этого времени, в тот день, когда я снова стану, наконец, свободен, мое имя, моя рука, мое состояние, вся моя жизнь принадлежат вам.

— Я это сказала, Гастон, однако моя добрая мать Урсула ответила мне: «Дочь моя, вам придется забыть шевалье, потому что кто знает, согласится ли ваша новая семья на этот союз?» И это заставило меня подумать, что я дочь какого-то очень знатного сеньора.

— Но я происхожу из стариннейшей семьи Бретани, и, хоть и не богат, мое состояние обеспечивает мне независимость. Вы это ей сказали, Элен?

— О да, я ей сказала: «Гастон брал меня в жены сиротой без имени и состояния, матушка, меня можно с ним разлучить, но было бы жестокой неблагодарностью с моей стороны забыть его, и я его никогда не забуду».

— Вы ангел, Элен! И вы даже не догадываетесь, кто ваши родственники, которые требуют вас к себе, и к какой судьбе они вас предназначили?

— Нет, кажется, это глубокая и нерушимая тайна, от которой зависит все мое счастье в будущем. Но я хочу вам только сказать, Гастон: боюсь, что это очень знатные господа, потому что мне почудилось, хотя, наверное, я ошиблась, что даже сама настоятельница говорила со мной — как бы это сказать, Гастон, — говорила со мной почтительно.

— С вами, Элен? — Да.

— Ну что ж, тем лучше! — со вздохом произнес Гастон.

— Как тем лучше? — воскликнула Элен. — Вы рады нашей разлуке?

— Нет, Элен, но я рад, что вы обрели семью как раз в тот момент, когда вы, возможно, потеряете друга.

— Потеряю друга, Гастон? Но у меня нет друзей, кроме вас, значит, я вас потеряю?

— Во всяком случае, мне придется расстаться с вами на некоторое время, Элен.

— Что вы этим хотите сказать?

— Я хочу сказать, что судьбе было угодно сделать нас похожими во всем, и не вы одна не знаете, что готовит вам завтрашний день.

— Гастон, Гастон, что значат эти странные речи?

— Что меня, Элен, тоже толкает рок, которому я должен повиноваться, что мной распоряжается высшая и неодолимая сила.

— Вами? О Боже!

— Причем эта сила может обречь меня на то, что я покину вас через неделю или две, через месяц, и покину не только вас, Элен, но и Францию.

— Боже, что вы говорите, Гастон?

— Я говорю вам то, что до сих пор из любви, а скорее из эгоизма, не решался сказать; к этому часу я шел с закрытыми глазами, но сегодня утром глаза мои открылись: я должен расстаться с вами, Элен.

— Но для чего? Во что вы замешаны? И что станет с вами?

— Увы! У каждого из нас своя тайна, Элен, — сказал шевалье, грустно качая головой, — и единственное, о чем я молю Бога, так это о том, чтоб ваша тайна оказалась не столь ужасна, как моя.

— Гастон!

— Вы же первая сказали, что мы должны расстаться, Элен, вы первая имели мужество отказаться от меня, так будьте благословенны: вы подали мне пример, потому что у меня на это мужества не хватало.

И с этими словами молодой человек снова прижался губами к прекрасной руке, которая все еще оставалась в его руках, и, несмотря на все его усилия удержать слезы, Элен почувствовала, что он плачет.

— О Боже, Боже мой! — прошептала она. — Чем мы прогневили Небо, что оно нам послало такие несчастья?

При этих словах Гастон поднял голову.

— Ну что же, — сказал он, как бы говоря сам с собой, — ну что же, мужайтесь, Элен. В жизни есть силы, которым бессмысленно противостоять, подчинимся же, Элен, и вы и я, без борьбы и без ропота, может быть, мы и обезоружим судьбу покорностью. Я вас смогу еще раз увидеть до вашего отъезда?

— Не думаю, я уезжаю завтра.

— И по какой дороге?

— По парижской.

— Как? Так вы едете…

— Я еду в Париж.

— О Боже! — воскликнул Гастон. — И я тоже.

— И вы тоже, Гастон?

— Да, и я тоже! Я тоже должен ехать, Элен. Мы ошибались, мы не расстанемся.

— Господи Боже! Что вы говорите, Гастон!

— Мы с вами были виноваты, обвиняя Провидение, а оно нас вознаградило, ниспослав то, что мы и просить у него не смели. Мы сможем видеться не только на протяжении всего пути, но даже и в Париже. И даже там, в Париже, мы не будем окончательно разлучены. Как вы едете?

— Я полагаю, что в монастырской карете, перегонами, но небольшими, чтобы я не уставала.

— С кем вы едете?

— С одной монахиней, которую дают мне в сопроводительницы. Она, сдав меня на руки тем, кто меня ждет, вернется в монастырь.

— Тогда все идет к лучшему, Элен. Я еду верхом, я совершенно незнакомый вам путешественник, и каждый вечер я смогу говорить с вами, а если мне это не удастся, то хотя бы видеть вас. Таким образом, Элен, мы будем разлучены только наполовину.

И молодые люди, встретившиеся со слезами на глазах и со смятенной душой, воодушевленные неистребимой верой в будущее, столь свойственной их возрасту, расстались с улыбкой и окрыленные надеждой.

Гастон опять, и столь же удачно, как в первый раз, пересек замерзший пруд и направился к дереву, где он привязал своего коня, но вместо его раненой лошади там стояла лошадь Монлуи, и, благодаря предупредительности друга, он меньше чем через три четверти часа, без всяких неприятных приключений уже был в Нанте.

назад<<< 1 . . . 4 . . .  32 >>>далее