И принц рассказал о встрече, которую сам подстроил, заговорил о королеве и ее красоте с таким пылом и восторгом, что граф фон Мансфельд, внимательно наблюдавший за ним, остался доволен. Ему не понадобилось и пяти минут, чтобы угадать имя таинственной дамы, но он поостерегся обнаружить это.
— О! Неужели она так красива? — спросил он.
— Настолько красива, насколько вообще может быть красива женщина, сударь.
— Какая жалость! И супругом ее станет не мужчина… а манекен, призрак, «завещательная машина», если только у него не будет наследников.
— Бедная принцесса!.. Вы сделали ей грустный подарок, предложив испанскую корону. Она была вполне счастлива в своем маленьком герцогстве в Нёйбурге, она могла бы выйти замуж за немецкою принца, была бы любима и счастлива, живя при каком-нибудь маленьком дворе в нашей стране, а вместо этого мрачная Испания и…
— Что дальше?
— Здесь дают яд королевам, граф. Несчастная Луиза Орлеанская была молода, красива и, увы, очаровательна. Тем не менее…
— Сударь, королева Испании умерла естественной смертью. Она подтвердила это в последнюю минуту жизни, и никто не имеет права подвергать сомнению ее утверждение.
Граф фон Мансфельд произнес эти слова с таким серьезным видом, что у человека предубежденного могли бы возникнуть подозрения. Принц Дармштадтский был молод, влюблен, занят собой и своими надеждами. Он ничего не заметил и попросил посла вернуться к началу разговора, чтобы узнать то, что его интересовало, но не услышал ничего нового.
— Подождите, принц, и наберитесь терпения до тех пор, когда будете командовать вашим полком. Достаточно того, что вы знаете о своем высоком предназначении, о том, что очень скоро станете одним из самых видных людей королевства, не затратив на это никакого иного труда, кроме послушного исполнения моих советов. Завтра я буду иметь честь представить вас королю.
Довольный таким началом, принц, покинув посла, принялся разъезжать по городу и наносить визиты, которые были ему указаны. Его везде принимали так, как принято в Испании: с изысканной важностью, означающей стремление быть любезными, насколько это согласуется с серьезным характером этого народа, столь отличающегося от других южан, обычно веселых, приятных и по характеру легких. Я считаю, что испанцы похожи на свой язык, они такие же чопорные, как и он.
Впрочем, эта нация заметно увяла и все еще увядает, как говорят философы и политики.
На следующее утро принц Дармштадтский был представлен ко двору. Он увидел короля и ушел с болью в сердце.
И этому трупу предстоит обладать самой прекрасной в мире принцессой!
Карл II принял его так, как делал все, — с безразличием.
— Государь, — сказал ему Мансфельд, — принц — родственник ее величества королевы.
— Да, немецкий принц… Все немецкие принцы состоят в родстве. Правда, все принцы на свете — кузены. Я племянник короля Франции и одновременно его свояк, моя бедная Луиза была невесткой своего дяди. Дорогая Луиза!
Он постоянно и по любому поводу заговаривал о любимой супруге.
— Вы знали ее? — спросил он у принца. — Нет, государь, я не имел такой чести. — О! Как она была красива!
— Государь, принцесса Анна тоже очень красива.
— Я знаю.
Эти слова были произнесены с такой холодностью, что принц Дармштадтский готов был оскорбиться. Тайны иных сердец непостижимы!
Аудиенция длилась недолго. Король слушал своего духовника, читавшего ему главы из Евангелия и плач Иеремии. Это стало основным занятием монарха. Он целыми днями, не обсуждая государственных дел, был погружен в горестные воспоминания и молитвы. Сумасбродным идеям Карла II не было предела, и чем ближе подходило время заключение этого второго брака, тем ощутимее становилось сопротивление короля. Королева-мать опасалась даже какой-нибудь оскорбительной выходки с его стороны, когда прибудет принцесса. Пришлось изобретать новое знамение, новое вмешательство королевы Луизы, чтобы придать Карлу II решимость, и с этой целью была задумана поездка в Эскориал. Юсуф несколько раз был готов отказаться от исполнения своих обязанностей при короле. Понадобились жесткие приказы хозяина, чтобы вынудить его остаться. Врача окружили неприязнью, вынуждали сносить унижения и почти что дурное обращение. Однако последнюю волю королевы надо было исполнять, и герцог де Асторга не позволял, чтобы ее хоть в малейшей степени нарушили.
Приезд новой королевы явился для герцога страшным ударом.
«Королеву Луизу довольно быстро забыли! — думал он. — Но, по крайней мере, во мне, в моей душе поклонение ей сохранится навечно».
Фарс был разыгран так, как предполагалось, король поверил во вмешательство бедной покойницы и пообещал, что примет Анну Нёйбургскую, как положено ей по праву. Принцесса приехала на следующий день.
XI
На этот раз король не выехал навстречу своей невесте. Oh ждал ее в Буэн-Ретиро и даже не спустился с лестницы. Он передал принцессе через своего главного мажордома, что приносит ей свои извинения, но, поскольку в этот день ему трудно ходить, просит ее принять как должное, что встретит ее на верхних ступеньках. Их бракосочетание должно было состояться в тот же вечер, и в часовне замка все уже было подготовлено для церемонии.
Комната, предназначенная королеве, была в великолепном убранстве. Главная камеристка встретила принцессу на границе; с нею прибыли также несколько придворных дам и фрейлин. Они и составили кортеж, который сопровождал ее во дворец на встречу с королем, впервые сменившим траурную одежду на роскошный костюм. Карла II поддерживал его главный конюший, духовник также не отходил от него ни на шаг. Король встретил принцессу чрезвычайно учтиво, произнес одно из тех изысканных приветствий, к которым принцы приучены с пеленок, и тут же предложил проводить ее в приготовленные для нее покои.
Карл II разговаривал с принцессой по-немецки: он довольно свободно владел им, к тому же в последние дни были приложены все усилия, чтобы освежить в памяти короля этот язык. Бедная принцесса испытала потрясение, оказавшееся болезненнее, чем она ожидала.
— О! Мне никогда к нему не привыкнуть, я убеждена в этом, — сказала она г-же фон Берлепш. — Зачем меня вынудили приехать сюда?!
— Не унывайте, ваше величество, будьте мужественны! Именно сейчас вам надо держаться. Вы станете здесь кем захотите, займете подобающее вам место, и, если возьмете на себя труд поразить короля блеском вашего ума, он расстанется со своей печалью и будет покорен вашей красотой. Старайтесь думать о приятном! Взгляните, какие драгоценности! Какая роскошь!
— Бедняжка Луиза Орлеанская, возможно, носила эту корону, — заметила Анна, указав на великолепную бриллиантовую диадему, — а после меня ее наденет другая. У меня не будет детей, и, когда увидят, что я не выполняю долга, предназначенного владычице этого королевства, со мной поступят так же, как с этой несчастной женщиной: меня убьют. Вот почему я так страдаю; мне кажется, что этот мрачный дворец вот-вот обрушится на мою голову. Я задыхаюсь!
Принцесса упала в кресло; она сидела, опустив глаза, свесив руки, склонив голову, и с трудом сдерживала слезы. Удивленная главная камеристка почтительно приблизилась к ней, поклонилась и сказала:
— Прошу простить меня, ваше величество, но наступило время заняться вашим туалетом, все ждут, когда вы будет готовы идти в часовню.
— Ах, да, вы правы; так одевайте же меня.
Печаль и тоска уже проникли в душу бедной девушки, едва переступившей порог этого дворца. Ей казалось, что она предвидит свою дальнейшую судьбу, но не догадывалась о том, что действительно ожидало ее.
Туалет длился долго; почти все придворные дамы побывали в комнате принцессы, и надо было принимать их, отвечать на приветствия, запоминать имена и улыбаться им, хотя ей так хотелось плакать. Ее облачили в великолепную мантию и юбку, сплошь расшитую каменьями, голову украсили роковой короной; Анна была бледна как привидение, но наотрез отказалась от румян. И напрасно ее убеждали, что этого требует этикет, румяниться она не согласилась.
— Я никогда не опущусь до такого притворства, — заявила она, — не хочу скрывать то, что чувствую, пусть этот народ и этот двор не думают, что я счастлива стать их королевой. О, лучше бы я умерла!
Подобное начало показалось испанцам чрезвычайно странным. Это было, на самом деле, тем более странным, если учесть, что она не оставила в прошлом никакой сердечной привязанности, и, в конце-то концов, незаметная принцесса Нёйбургская должна была принести некоторые жертвы, получая корону Испании и Обеих Индий.
Еще на границе принцесса познакомилась со своей свитой. Ей представили ее надсмотрщицу — главную камеристку, герцогиню де Вильяфранка, и главного мажордома, но на эту должность уже не был назначен красивый и поэтичный де Асторга. Герцог ни за что на свете не согласился бы занять тот пост, впрочем, никто и не подумал предложить его ему. Тех, кто не на виду, быстро забывают.
В ту минуту, когда принцесса выходила из своих апартаментов, чтобы пройти в тронный зал, а оттуда в часовню, она заметила в первом ряду сеньоров высокого человека великолепного сложения, с некрасивым лицом, но именно такие лица часто нравятся, и к их несовершенным чертам быстро привыкают. Ему, пожалуй, было около сорока лет, но выглядел он на тридцать.
Благородная, величественная осанка, гордый вид сеньора были неподражаемы, а изящество манер ни с чем не сравнимо. Испанский вельможа поклонился принцессе с особым почтением, по-рыцарски (я не нахожу другого слова, чтобы поточнее выразить мою мысль), и она не могла этого не заметить. Конечно же, принцесса видела этого человека по приезде, но не вспомнила его имени: находясь в полном смятении, она плохо слушала, кого ей представляют. Она благосклонно ответила на его приветствие и прошла дальше.
Такой поклон недвусмысленно выражал желание сеньора служить королеве, быть ей преданным душой и телом; Анна, не желая прерывать торжественное шествие, решила разузнать позднее, кто же этот ревностный слуга.
Немного подальше она увидела знакомое красивое лицо с сияющими глазами и многообещающей улыбкой; Анна поневоле улыбнулась, вспомнив два прекрасных дня в тирольских горах, лучезарные планы, которые она и ее кузен строили вместе, горячие надежды бедного принца Дармштадтского на богатство и счастье. Принц сделал ей неловкий поклон, на который она ответила так, чтобы приободрить его.
«Что ж, — подумала принцесса, — среди тех, кто смотрит на меня, есть уже два преданных друга».
Чуть далее среди послов важно расхаживал граф фон Мансфельд, — остальные уступали ему дорогу с тем большей легкостью, что посла Франции здесь не было. Его представлял другой человек, который не стремился выдвинуться вперед, оставаясь на положенном ему месте в соответствии с рангом подчиненного. Французский и испанский двор были уже почти в ссоре, а в таких случаях посол обычно притворно заболевает, чтобы остаться в гуще событий и появиться лишь в подходящее время.
Бракосочетание состоялось; король держал себя достойно, а королева была так взволнована, что еле говорила. Покров печали, более густой, чем прежде, опустился на это жилище, и без того грустное и унылое.
Получив благословение, новобрачные приступили на виду у всех к трапезе, но даже не притронулись к еде; принцесса Анна чувствовала, что вот-вот разрыдается под всеми этими взглядами, нацеленными на нее, как дула мушкетов.
Король поднялся первым, но перед тем с учтивым полупоклоном испросил у нее разрешение на это; настал самый горький миг, скоро их должны были оставить наедине, и что скажет она этому человеку, которого не знает, которого боится и который к тому же так не нравится ей?
— Он безумен, Берлепш! — жаловалась королева своей воспитательнице, снимавшей с нее драгоценности, чтобы убрать их, как было принято. — Он, быть может, убьет меня. Словом, молись за меня!
Госпожа фон Берлепш изо всех сил старалась утешить королеву и приободрить, но ей пришлось оставить ее на попечение испанских служанок и главной камеристки, а самой удалиться: теперь ни в свите королевы, ни в ее спальне она не занимала почетного положения. В Испании правила придворного этикета не таковы, как у нас (я, кажется, уже упоминала об этом). Королеву провожают в спальню, укладывают в постель, затем все уходят; король появляется один, в ночной сорочке; он проходит в спальню по внутренним покоям.
На этот раз все происходило как всегда. Когда Карл II вошел к королеве, он был бледнее, чем во время брачной церемонии. Два-три раза он молча обошел комнату, подыскивая нужные слова, чтобы не обидеть эту молодую женщину, которую согласился взять в жены по государственным соображениям и которая ни в коей мере не могла быть виновницей его постоянной печали; вместе с тем король сознавал, что неспособен проявить те чувства, которых он не испытывал. Образ Луизы Орлеанской не покидал его, он все время видел ее перед собой, она то умоляла его, то сердилась, то протягивала руки, подталкивая к принцессе, то, напротив, удерживала, в зависимости от игры его воображения.
Карл II был добр, чистосердечен, и не его вина, что он имел несчастье родиться с такими странностями. В возрасте королевы Анны Нёйбургской женщины очень жалостливы, они легко проникаются сочувствием к страданиям других. С самого утра она просила Бога ниспослать ей силы, внушить, как надо вести себя с человеком, отныне ставшим ее супругом, хотя и навязанным ей. При виде его лица, искаженного мукой, и его глаз, наполненных слезами, ее охватила великая жалость, очень похожая на любовь, и в эту минуту родилась та искренняя нежность, которую она потом питала к нему всю свою жизнь.
Когда король проходил рядом с ней, Анна окликнула его. Он обернулся, чрезвычайно удивленный.
— Государь… — очень робко повторила она.
— Что вам угодно, сударыня?..
— Простите меня, государь, но мне кажется, — что между нами не все происходит так, как должно быть, мне кажется, что вы страдаете и боитесь сказать мне б этом, обрекая себя на муку, опасную для нашего будущего. Поговорите со мной так, будто знаете меня давно, расскажите о причине вашей боли; мне предназначено быть вашим лучшим другом, и никто не имеет права узнать о ваших терзаниях раньше меня.
Карл II слушал ее с глубоким удивлением, g ним никогда не вели подобные речи. Он не понимал, сон это или явь. Он подошел к кровати и стал ждать, что Анна скажет еще, чтобы затем ответить.
— От этой минуты может зависеть вся наша дальнейшая жизнь; я очень молода, приехала издалека, не знаю нового для меня мира, двора, не разбираюсь в политике. Я росла в патриархальном замке и не видела вокруг никого, кроме друзей. Наше тихое уединение впервые было нарушено, когда к нам приехали за невестой для императора. Моя сестра оплакивает на троне приют наших юных лет, я же хочу пойти по другому пути. Вы страдаете, государь, вы несчастны, вас вынудили оторваться от ваших печалей и взять в супруги женщину, которую вы не любите. Кто знает? Может быть, Бог посылает вам друга и утешительницу. Вы будете плакать рядом со мной, я буду лить слезы вместе с вами, потому что не смогу спокойно смотреть, как вы терзаетесь, и знаю: жалость и нежность облегчают страдания.
— Вы добры, — ответил наконец король, задыхаясь от слез, и с рыданиями упал на кровать.
— Да, плачьте, плачьте, и не бойтесь, что я буду обижена вами: оскорбить меня может лишь сердечная тайна, которую вы не доверите мне. Ваши политические откровения пусть останутся для министров и тех, кто стремится править государством, я же мечтаю только о вашей дружбе. И цель у меня только одна: сделать вас счастливым.
Бедный король все еще плакал, и слезы, видимо, принесли ему огромное облегчение. Он протянул руку к Анне Нёйбургской, она взяла ее в свою и поцеловала. Сердце ее таяло, и королева почувствовала, что между нею и ее супругом возникает глубокая привязанность. С этой ночи жизненный путь Анны был предопределен; да, странные судьбы выпали на долю этого короля и двух его супруг. Мария Луиза Орлеанская была добродетельной и преданной женщиной, Анна Нёйбургская — ангелом.
Лед тронулся, и Карл II испытал незнакомое ему блаженное состояние рядом с юным созданием, чье присутствие сначала пугало его. Он попросил королеву поговорить с ним еще: ее голос действовал на него благотворно. С детства окруженный придворными и корыстными слугами, король был любим лишь дважды, но ни разу так, как ему было необходимо. Его мать, без сомнения любившая его, в первую очередь думала о том, как подчинить сына своему влиянию, чтобы править от его имени; честолюбие убивало в ее душе материнскую нежность, сводило ее на нет.
Мария Луиза любила его из чувства долга, между ними встала настоящая страсть: королева обожала герцога де Асторга и заботилась о короле, лишь повинуясь совести, желая остаться безупречной. Она утешала его, поддерживала, когда замечала, как он страдает, но не стремилась угадать его боль, не шла ему навстречу; это было, повторяю, исполнением долга, и каким бы сильным ни был его голос, он совсем не похож на голос сердца.
Может быть, и на этот раз это был только долг, но королева, очевидно, не задумывалась, что за чувство она испытывает, ее душа безоглядно устремилась навстречу Карлу П. Анна посвятила себя ему целиком, искренне, без всякой тайной мысли, найдя счастье в этой преданности, и, если бы Бог не отказал ей в помощи, она, вероятно, не искала бы ее у других.
Король все это понял инстинктивно, как понимают дети или безумцы, так легко отличающие тех, кто о них заботится, и он заговорил с Анной, доверил ей свои мысли. Эту ночь всю целиком они провели за беседой, и между ними возникло доверие, благодаря чему королева обрела нерушимую власть над супругом.
Он рассказал ей о пережитых им великих испытаниях, сомнениях и терзаниях души, о своей любви к Луизе, о своей тоске, о страхах, мучивших его, когда им овладевал тот, кого он называл своим демоном. Юная девушка слушала его с интересом и сочувствием, целиком завладевшим ее сердцем.
— Говорят, что я безумен, со мною и обращаются как с безумным; мой бедный друг, какого невеселого человека дали вам в мужья; вы очень дорого заплатите за корону! Однако я не безумен, не верьте этому, Анна, и уж по крайней мере не настолько, чтобы не заметить, что отличаюсь от других людей. Ребенком я не играл в обычные игры, а мои капризы были не такие, как у всех; мне хорошо было лишь наедине с моими грустными мыслями, мрачными видениями; меня тянуло ко всему печальному, и я предпочитал проводить время на кладбищах и у могил. Я всегда питал и сейчас питаю глубокую неприязнь к королевскому сану. Я так слаб здоровьем, что совсем не могу работать, ни одной минуты я не прожил без боли! Иногда эти страдания становятся невыносимы, и тогда голова моя раскалывается, а затем появляется этот ужасный демон, который вонзает свои когти в мой череп, отнимая способность мыслить, и я не знаю, что говорю, что делаю, когда он овладевает мною.
— Мы прогоним его, государь.
— Вам это не удастся, Анна. Его должна была убить моя любовь к Луизе, но это чувство, напротив, сделало его еще сильнее. О! Как я страдал из-за этой любви! Мне хотелось нравиться ей, быть самым красивым, самым галантным кавалером моего двора, но, когда я сравнивал себя с остальными, то ощущал свою неполноценность; когда же я сравнивал себя с нею, то особенно падал духом и боялся самой этой страсти. Я не умел выразить свое чувство, и мое сердце разрывалось от ярости и боли, ощущая это бессилие. Что мог я предложить этой прекрасной принцессе, кроме украшений и подарков! У меня было королевское богатство, но около женщины, которую любил, я чувствовал себя беспомощнее самого жалкого из моих подданных и был нем, подавлен под ее взглядом.
— Бедный Карл!
— О да! Бедный Карл! Они убили ее, и ни король, ни любовник не смогли защитить королеву, уберечь от этой ужасной смерти. Я держал ее, умирающую, в своих объятиях. Она не любила меня, как любят мужчину, но никогда не признавалась в этом; эта женщина была благородна и добродетельна; я уверен, что честь ее осталась незапятнанной, но убежден: всем сердцем она принадлежала другому. Судите же о моем несчастье; я не находил в себе силы даже ревновать, если не считать тех мгновений, когда появлялся мой демон. Тогда я мог бы обречь этого человека на ужасные пытки, но, приходя в себя, не делал ничего! Я изнывал, плакал, как сейчас, но у меня не хватало сил жаловаться или мстить. Увы, моя бедная Анна! Я всего лишь дитя или одержимый.
Королева взяла в свои руки голову супруга и целомудренно поцеловала его в лоб с материнской нежностью; она дала себе клятву посвятить свою жизнь этому великому страдальцу, быть для него опорой, утешением и покровительницей на земле.
— О, благодарю вас, — сказал король, — Луиза никогда меня так не целовала.
После долгого разговора, во время которого было пролито немало слез, усталость сломила короля, он уснул, положив голову на плечо королевы, она смотрела, как он спит, отгоняла от его лба мух, с жужжанием круживших над ними, и испытывала невыразимую нежность, глядя на его молодое лицо, поблекшее от страданий, и чувствуя, что с каждой минутой ее сердце все больше наполняется неведомым чувством, зарождавшимся в ней.
«Он станет для меня всем, и прежде всего моим ребенком, а затем другом, братом, мужем. Я буду любить его как мать, сестра и супруга одновременно и не буду требовать от него того, что он не может мне дать, я буду довольствоваться участью, которую уготовил мне Бог в этом мире, — она достаточно прекрасна. Вся моя жизнь будет посвящена этому человеку, у которого нет никого, кроме меня, как и у меня есть только он. О Боже, ты просветил меня, слава тебе!»
Она не сомкнула глаз всю ночь; король все еще спал, когда Юсуф с одной стороны, а Берлепш с другой вошли в спальню. Королева сделала знак, чтобы они не шумели и не разбудили короля. Врач приблизился, осторожно пощупал пульс своего пациента, внимательно посмотрел на него и, склонившись в глубоком поклоне перед королевой, сказал:
— Вы фея, ваше величество; с тех пор как я слежу за здоровьем короля, его величество никогда не спал таким спокойным сном.
— Слава Богу! — ответила она. — Так не тревожьте его пока.
Ей сказали, что пришло время вставать и надо, чтобы король вышел из спальни, точнее, чтобы они вышли. Придворные уже ждали их в прихожих.
— Тогда я сама разбужу его, — продолжала королева, — оставьте меня.
Анна поцеловала короля в лоб, как накануне, и прошептала очень нежно и ласково:
— Мой дорогой государь, мой дорогой повелитель, откройте глаза, настало время мессы, и мы должны принести благодарность Творцу.
Слова королевы были услышаны теми, кто подслушивал у приоткрытой двери; их подхватили и стали истолковывать на все лады.
Король приоткрыл глаза и увидел прекрасное улыбающееся лицо Анны Нёйбургской, склонившейся над ним.
— А, это вы! Я хорошо поспал, Анна. Вы знаете, у нас король и королева говорят друг другу «ты», так принято, и нам придется подчиниться; надеюсь, вы не станете за это сердиться на меня. Наедине нам не обязательно следовать установленному правилу. Бедный друг мой! Я буду любить вас, уже люблю, но еще больше жалею.
Юсуф и графиня ничего не поняли из его речей. Королева прижала свою красивую ладонь к губам короля, заставив его замолчать; одновременно она улыбнулась ему той чудесной улыбкой, в которой отражается чистота души и которая напоминает улыбку ангелов, изображенных на великих полотнах итальянских мастеров.
Юсуф позвал постельничего, и короля проводили на его половину. Прежде чем впустить придворных дам, королева сказала г-же фон Берлепш:
— Я довольна, Берлепш, очень довольна. Бог оказал мне великую милость; я расскажу тебе об этом, когда мы останемся одни.
— Благословенны Небеса! Он забудет француженку, и вы будете делать с ним все. что захотите.
Церемония одевания была необыкновенно пышной и многолюдной. Высказывания королевы, которые повторяла и истолковывала сотня людей, позволяли предполагать неслыханное: распространился слух, что Анна Нёйбургская добьется более прочной и более ощутимой благосклонности короля, чем покойная королева Луиза.
— Она поумнее прежней королевы, — говорили политики.
— Эта томная белокурая красавица может нравиться еще больше, чем черноволосая Мария Орлеанская, — повторяли женщины и молодые люди, — король должен быть, сражен ею.
Хор похвал звучал как восторженный гимн, преисполненный надежд на будущее, что очень удивило бы королеву, если бы она его услышала.
Анна отправилась на мессу в сопровождении короля. Все происходило не так, как при королеве Луизе; ее въезд в столицу не стали откладывать и назначили на тот же день; церемония была, может быть, не такой пышной, как при первой супруге короля, но эта королева была избавлена от томительного ожидания. Казалось, все подгоняли друг друга, торопились, словно времени впереди у них совсем не оставалось.
Когда Анна шла к выходу, она снова увидела того же сеньора, который первым привлек ее внимание; на этот раз она чувствовала себя увереннее и спросила у герцогини де Вильяфранка, как его зовут.
— Вчера, ваше величество, по прибытии, вы оказали ему чрезвычайно благосклонный прием; я имела честь представить вам дона Томаса Энрикеса де Кабрера, герцога де Риосеко и графа де Мельгара, адмирала Кастилии.
— Ах, да, припоминаю, это один из самых знатных сеньоров в Испании, не так ли, сударыня?
— Он имеет честь принадлежать к королевскому роду, ваше величество, но не по законной, а узаконенной линии, ставшей основной.
— Я не понимаю, — заметила королева.
Разговор происходил, когда на голове королевы сооружали высокую прическу для парадного выхода; процедура должна была длиться, по меньшей мере, час, и в это время к королеве не впускали никого, кроме женщин, состоящих у нее в услужении; поэтому Анна, чтобы не скучать, беседовала с главной камеристкой и, когда та ответила ей: «Это долгая история, ваше величество» — попросила рассказать о ней.
Герцогиня де Вильяфранка, к счастью, была иного нрава, нежели герцогиня де Терранова; кроме того, следует заметить, что испанские гранды как свои пять пальцев знают историю каждого рода, включая отдаленных предков. Круглые невежды во всем остальном, в этой области они осведомлены, словно бенедиктинцы.
— Я расскажу то, что желает знать ваше величество. Альфонс Одиннадцатый Кастильский, отец Педро Жестокого, имел от своей любовницы Леоноры де Гусман двух сыновей-близнецов. Одним из них был Энрике де Трастамаре, который сверг с престола своего брата Педро, или Справедливого, и по прямой линии является предком его католического величества Карла Второго, так же как и его величества императора. У короля Фердинанда и королевы Изабеллы Католической — праправнуков графа Трастамаре, впоследствии короля Кастилии Энрике Первого, — не было других детей, кроме дочери, ставшей матерью Карла Пятого и императора Фердинанда Первого, откуда и возникли две ветви августейшего Австрийского дома в Испании и Германии.
— А адмирал? — спросила королева, мало интересовавшаяся генеалогическими подробностями.
— Адмирал по прямой мужской линии — потомок Фадрике, графа де Трастамаре, брата-близнеца короля Энрике Первого. Точнее говоря, это младшая ветвь королевского рода, как теперь известно вашему величеству. Десять адмиралов Кастилии передавали это звание от отца к сыну, вплоть до нынешнего времени. Это высокое достоинство и благородное происхождение.
назад<<< 1 . . . 23 . . . 31 >>>далее