Госпожа де Вильфор заломила руки и упала на колени.

— Я вижу, вы сознаетесь, — сказал он, — но признание, сделанное судьям, признание, сделанное в последний миг, когда отрицать уже невозможно, — такое признание ни в какой мере не может смягчить кару.

— Кара? — воскликнула г-жа де Вильфор. — Вы уже второй раз произносите это слово!

— Конечно. Уж не потому ли, что вы четырежды виновны, думали вы избежать ее? Уж не потому ли, что вы жена того, кто требует этой кары, думали вы, что она минует вас? Нет, сударыня! Отравительницу, кто бы она ни была, ждет эшафот, если только, повторяю, отравительница не позаботилась приберечь для себя несколько капель самого верного яда.

Госпожа де Вильфор дико вскрикнула, и безобразный, всепоглощающий ужас исказил ее черты.

— Не бойтесь, я не требую, чтобы вы взошли на эшафот, — сказал королевский прокурор, — я не хочу вашего позора, он был бы и моим позором; напротив, вы должны были понять из моих слов, что вы не можете умереть на эшафоте.

— Нет, я не поняла; что вы хотите сказать? — еле слышно пролепетала несчастная.

— Я хочу сказать, что жена королевского прокурора не захочет запятнать своей низостью безупречное имя и не обесчестит своего мужа и сына.

— Нет, о нет!

— Этим вы совершите доброе дело, сударыня, и я благодарен вам.

— Благодарны? За что?

— За то, что вы сейчас сказали.

— Что я сказала? Я не знаю, не помню, боже мой!

И она вскочила, страшная, растрепанная, о пеной на губах.

— Вы мне не ответили на вопрос, который я вам задал, когда вошел сюда: где яд, которым вы обычно пользуетесь.

Госпожа де Вильфор судорожно стиснула руки.

— Нет, нет, — вы этого не хотите! — вырвался из ее груди вопль.

— Я не хочу только одного, сударыня, — чтобы вы погибли на эшафоте, слышите? — отвечал Вильфор.

— Сжальтесь!

— Я хочу, чтобы правосудие свершилось. Мой долг на земле — карать, добавил он со сверкающим взглядом. — Всякой другой женщине, будь она даже королева, я послал бы палача; но к вам я буду милосерден. Вам я говорю: сударыня, ведь вы приберегли несколько капель вашего самого нежного, самого быстрого и самого верного яда?

— Пощадите, оставьте мне жизнь!

— Она все-таки была малодушна! — сказал Вильфор.

— Вспомните, я ваша жена!

— Вы отравительница!

— Во имя неба!..

— Нет.

— Ради вашей былой любви ко мне!

— Нет, нет!

— Ради нашего ребенка! Ради ребенка, оставьте мне жизнь.

— Нет, нет, нет; если я вам оставлю жизнь, вы, быть может, когда-нибудь убьете и его.

— Я? Я убью моего сына? — вскрикнула эта безумная мать, бросаясь к Вильфору. — Убить моего Эдуарда!.. Хаха-ха!

И дикий, демонический хохот, хохот помешанной, огласил комнату и оборвался хриплым стоном.

Госпожа де Вильфор упала на колени.

Вильфор подошел к ней.

— Помните, сударыня, — сказал он, — что, если к моему возвращению правосудие не свершится, я сам вас изобличу и сам арестую.

Она слушала, задыхаясь, сраженная, уничтоженная; казалось, одни глаза еще жили на этом лице.

— Вы поняли? — сказал Вильфор. — Я иду в залу суда требовать смертной казни для убийцы… Если, возвратясь, я застану вас живой, вы проведете эту ночь в Консьержери.

Госпожа де Вильфор глубоко вздохнула и без сил опустилась на ковер.

В королевском прокуроре, казалось, шевельнулась жалость, его взгляд смягчился, и, слегка наклонив голову, он медленно произнес:

— Прощайте, сударыня!

Это слово, как нож гильотины, обрушилось на г-жу де Вильфор.

Она потеряла сознание.

Королевский прокурор вышел и, притворив дверь, дважды повернул ключ в замке.

 

Глава 12

СЕССИЯ

 

Дело Бенедетто, как его называли в судебном мире и в светском обществе, вызвало огромную сенсацию. Завсегдатай Кафе-де-Пари, Гентского бульвара и Булонского леса, мнимый Кавальканти за те два-три месяца, что он жил в Париже и блистал в свете, завел множество знакомств.

Газеты сообщали немало подробностей о его парижской жизни и о его жизни на каторге; все это возбуждало живейшее любопытство, особенно среди тех, кто лично знал князя Андреа Кавальканти; все они были готовы пойти на все, лишь бы увидеть на скамье подсудимых господина Бенедетто, убийцу своего товарища по каторге.

Для многих Бенедетто был если не жертвой правосудия, то во всяком случае жертвой судебной ошибки; г-на Кавальканти-отца знали в Париже, и все были уверены, что он появится и выручит из беды своего славного отпрыска. На многих, никогда не слыхавших о пресловутой венгерке, в которой он предстал перед графом Монте-Кристо, произвели немалое впечатление величавая внешность, рыцарский облик и светское обращение старого патриция, который, надо сознаться, в самом деле имел вид истого вельможи, пока он молчал и не вдавался в арифметические вычисления.

Что касается самого подсудимого, то многие помнили его таким любезным, красивым и щедрым, что они предпочитали видеть во всем случившемся козни какого-нибудь врага, как это иной раз и случается в мире, где богатство дает власть творить добро и зло и наделяет людей поистине неслыханным могуществом.

Итак, все стремились попасть на заседание суда: одни — чтобы насладиться зрелищем, другие — чтобы потолковать о нем. С семи часов утра у дверей собралась толпа, и за час до начала заседания зала суда была уже переполнена избранной публикой.

В дни громких процессов, до выхода судей, а нередко даже и после этого, зала суда весьма напоминает гостиную, где сошлись знакомые, которые то подходят друг к другу, если не боятся, что займут их место, то обмениваются знаками, если их разделяет слишком много зрителей, адвокатов и жандармов.

Стоял один из тех чудесных осенних дней, которые вознаграждают нас за дождливое и слишком короткое лето; тучи, которые утром заслоняли солнце, рассеялись, как по волшебству, и теплые лучи озаряли один из последних, один из самых ясных дней сентября.

Бошан — король прессы, для которого всюду готов престол, — лорнировал публику. Он заметил Шато-Рено и Дебрэ, которые только что заручились расположением полицейского и убедили его стать позади них, вместо того чтобы заслонять их, как он был вправе сделать. Достойный блюститель порядка чутьем угадал секретаря министра и миллионера; он выказал по отношению к своим знатным соседям большую предупредительность и даже разрешил им пойти поболтать с Бошаном, обещая посторожить их места.

— И вы пришли повидаться с нашим другом? — сказал Бошан.

— Ну как же! — отвечал Дебрэ. — Наш милейший князь! Черт возьми, вот они какие, итальянские князья!

— Человек, чьей генеалогией занимался сам Данте, чей род восходит к «Божественной комедии»!

— Висельная аристократия, — флегматично заметил Шато-Рено.

— Вы думаете, он будет осужден? — спросил Дебрэ Бошана.

— Мне кажется, это у вас надо спросить, — отвечал журналист, — вам лучше знать, какое настроение у суда; видели вы председателя на последнем приеме министра?

— Видел.

— Что же он вам сказал?

— Вы удивитесь.

— Так говорите скорее; я так давно не удивлялся.

— Он мне сказал, что Бенедетто, которого считают чудом ловкости, титаном коварства, просто-напросто мелкий жулик, весьма недалекий и совершенно недостойный тех исследований, которые после его смерти будут произведены над его френологическими шишками.

— А он довольно сносно разыгрывал князя, — заметил Бошан.

— Только на ваш взгляд, Бошан, потому что вы ненавидите бедных князей и всегда радуетесь, когда они плохо ведут себя; но меня не проведешь: я, как ищейка от геральдики, издали чую настоящего аристократа.

— Так вы никогда не верили в его княжеский титул?

— В его княжеский титул? Верил… Но в его княжеское достоинство никогда.

— Недурно сказано, — заметил Бошан, — но уверяю вас, что для всякого другого он вполне мог сойти за князя… Я его встречал в гостиных у министров.

— Много ваши министры понимают в князьях! — сказал Шато-Рено.

— Коротко и метко, — засмеялся Бошан. — Разрешите мне вставить это в мой отчет?

— Сделайте одолжение, дорогой Бошан, — отвечал Шато-Рено, — я вам уступаю мое изречение по своей цене.

— Но если я говорил с председателем, — сказал Дебрэ Бошану, — то вы должны были говорить с королевским прокурором?

— Это было невозможно; вот уже неделя, как Вильфор скрывается от всех; да это и понятно после целой цепи странных семейных несчастий, завершившихся столь же странной смертью его дочери…

— Странной смертью? Что вы хотите сказать, Бошан?

— Вы, конечно, разыгрываете неведение под тем предлогом, что все это касается судебной аристократии, — сказал Бошан, вставляя в глаз монокль и стараясь удержать его.

— Дорогой мой, — заметил Шато-Рено, — разрешите сказать вам, что в искусстве носить монокль вам далеко до Дебрэ. Дебрэ, покажите Бошану, как это делается.

— Ну, конечно, я не ошибся, — сказал Бошан.

— А что?

— Это она.

— Кто, она?

— А говорили, что она уехала.

— Мадемуазель Эжени? — спросил Шато-Рено. — Разве она уже вернулась?

— Нет, не она, а ее мать.

— Госпожа Данглар?

— Не может быть, — сказал Шато-Рено, — на десятый день после побега дочери, на третий день после банкротства мужа!

Дебрэ слегка покраснел и взглянул в ту сторону, куда смотрел Бошан.

— Да нет же, — сказал он, — эта дама под густой вуалью какая-нибудь знатная иностранка, может быть, мать князя Кавальканти; но вы, кажется, хотели рассказать что-то интересное, Бошан.

— Я?

— Да. Вы говорили о странной смерти Валентины.

— Ах, да; но почему не видно госпожи де Вильфор?

— Бедняжка! — сказал Дебрэ. — Она, вероятно, перегоняет мелиссу для больниц или составляет помады для себя и своих приятельниц. Говорят, она тратит на эту забаву тысячи три экю в год. В самом деле, почему же ее не видно? Я бы с удовольствием повидал ее, она мне очень нравится.

— А я ее не терплю, — сказал Шато-Рено.

— Почему это?

— Не знаю. Почему мы любим? Почему ненавидим? Я ее не выношу потому, что она мне антипатична.

— Или, может быть, инстинктивно.

— Может быть… Но вернемся к вашему рассказу, Бошан.

— Неужели, господа, — продолжал Бошан, — вы не задавались вопросом, почему так обильно умирают у Вильфоров?

— Обильно? Это недурно сказано, — заметил Шато-Рено.

— Это выражение встречается у Сен-Симона.

— А факт — у Вильфора; так поговорим о Вильфоре.

— Признаться, меня очень интересует этот дом, — сказал Дебрэ, — вот уже три месяца они не выходят из траура; позавчера со мной об этом говорила «сама», по случаю смерти Валентины.

— Кто такая «сама»? — спросил Шато-Рено.

— Жена министра, разумеется!

— Прошу прощения, — заметил Шато-Рено, — я к министру не езжу, предоставляю это делать князьям.

— Раньше вы метали искры, барон, теперь вы мечете молнии; сжальтесь над нами, не то вы испепелите нас, как новоявленный Юпитер.

— Умолкаю, — сказал Шато-Рено, — но сжальтесь и вы надо мной и не дразните меня.

— Послушайте, Бошан, довольно отвлекаться; я уже сказал, что «сама» позавчера просила у меня разъяснений на этот счет; скажите мне, что вы знаете, я ей передам.

— Итак, господа, — сказал Бошан, — если в доме обильно умирают — мне нравится это выражение, — то это значит, что в доме есть убийца.

Его собеседники встрепенулись; им самим уже не раз приходила в голову эта мысль.

— Но кто же убийца? — спросили они.

— Маленький Эдуард.

Шато-Рено и Дебрэ расхохотались; Бошан, нисколько не смутившись, продолжал:

— Да, господа, маленький Эдуард, феноменальный ребенок, — убивает не хуже взрослого.

— Это шутка?

— Вовсе нет; я вчера нанял лакея, который только что ушел от Вильфоров; обратите на это внимание.

— Обратили.

— Завтра я его уволю, потому что он непомерно много ест, чтобы вознаградить себя за пост, который он со страху там на себя наложил. Так вот, этот прелестный ребенок будто бы раздобыл склянку с каким-то снадобьем, которым он время от времени потчует тех, кто ему не угодил. Сначала ему не угодили дедушка и бабушка де Сен-Меран, и он налил им по три капли своего эликсира, — трех капель вполне достаточно; затем славный Барруа, старый слуга дедушки Нуартье, который иногда ворчал на милого шалунишку; милый шалунишка налил и ему три капли своего эликсира; то же самое случилось с несчастной Валентиной, которая, правда, на него не ворчала, но которой он завидовал; он и ей налил три капли своего эликсира, и ей, как и другим, пришел конец.

— Бросьте сказки рассказывать, — сказал Шато-Рено.

— А страшная сказка, правда? — сказал Бошан.

— Это нелепо, — сказал Дебрэ.

— Вы просто боитесь смотреть правде в глаза, — возразил Бошан. Спросите моего лакея, или, вернее, того, кто завтра уже не будет моим лакеем; об этом говорил весь дом.

— Но что это за эликсир? Где он?

— Мальчишка его прячет.

— Где он его взял?

— В лаборатории у своей мамаши.

— Так его мамаша держит в лаборатории яды?

— Откуда мне знать? Вы допрашиваете меня, как королевский прокурор. Я повторяю то, что мне сказали, и только; я вам называю свой источник; большего я не могу сделать. Бедный малый от страха ничего не ел.

— Это невероятно!

— Да нет же, дорогой мой, тут нет ничего невероятного; помните, в прошлом году этот ребенок с улицы Ришелье, который забавлялся тем, что втыкал своим братьям и сестрам, пока они спали, булавку в ухо? Молодое поколение развито не по летам.

— Бьюсь об заклад, что сами вы не верите ни одному своему слову, сказал Шато-Рено. — Но я не вижу графа Монте-Кристо; неужели его здесь нет?

— Он человек пресыщенный, — заметил Дебрэ, — да ему и неприятно было бы показаться здесь; ведь эти Кавальканти его надули; говорят, они явились к нему с фальшивыми аккредитивами, так что он потерял добрых сто тысяч франков, которыми ссудил их под залог княжеского достоинства.

— Кстати, Шато-Рено, — спросил Бошан, — как поживает Моррель?

— Я заходил к нему три раза, — отвечал Шато-Рено, — но о нем ни слуху ни духу. Однако сестра его, по-видимому, о нем не тревожится; она сказала, что тоже дня три его не видела, но уверена, что с ним ничего не случилось.

— Ах, да, ведь граф Монте-Кристо и не может быть здесь, — сказал Бошан.

— Почему это?

— Потому что он сам действующее лицо в этой драме.

— Разве он тоже кого-нибудь убил? — спросил Дебрэ.

— Нет, напротив, это его хотели убить. Известно, что этот почтеннейший Кадрусс был убит своим дружком Бенедетто как раз в ту минуту, когда он выходил от графа Монте-Кристо. Известно, что в доме графа нашли пресловутый жилет с письмом, из-за которого брачный договор остался неподписанным. Вы видели этот жилет? Вот он там, на столе, весь в крови, — вещественное доказательство.

— Вижу, вижу!

— Тише, господа, начинается. По местам!

Все в зале шумно задвигались; полицейский энергичным «гм!» подозвал своих протеже, а появившийся в дверях судебный пристав тем визгливым голосом, которым пристава отличались еще во времена Бомарше, провозгласил:

— Суд идет!

 

Глава 13

ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ

 

Судьи уселись среди глубокой тишины; присяжные заняли свои места;

Вильфор, предмет всеобщего внимания, мы бы даже сказали — восхищения, опустился в свое кресло, окидывая залу спокойным взглядом.

Все с удивлением смотрели на его строгое, бесстрастное лицо, которое ничем не выдавало отцовского горя; этот человек, которому чужды были все человеческие чувства, почти внушал страх.

— Введите обвиняемого, — сказал председатель.

При этих словах все взоры устремились на дверь, через которую должен был войти Бенедетто.

Вскоре дверь отворилась, и появился обвиняемый.

На всех он произвел одно и то же впечатление, и никто не обманулся в выражении его лица.

Его черты не носили отпечатка того глубокого волнения, от которого кровь приливает к сердцу и бледнеет лицо. Руки его — одну он положил на шляпу, другую засунул за вырез белого пикейного жилета — не дрожали; глаза были спокойны и даже блестели. Едва войдя в залу, он стал осматривать судей и публику и дольше, чем на других, остановил взгляд на председателе и особенно на королевском прокуроре.

Рядом с Андреа поместился его адвокат, защитник по назначению (Андреа не захотел заниматься подобного рода мелочами, которым он, казалось, не придавал никакого значения), молодой блондин, с покрасневшим лицом, во сто крат более взволнованный, чем сам подсудимый.

Председатель попросил огласить обвинительный акт, составленный, как известно, искусным и неумолимым пером Вильфора.

Во время этого долгого чтения, которое для всякого другого было бы мучительно, внимание публики сосредоточивалось на Андреа, переносившем это испытание с душевной бодростью спартанца.

Никогда еще, быть может, Вильфор не был так лаконичен и красноречив; преступление было обрисовано самыми яркими красками; все прошлое обвиняемого, постепенное изменение его внутреннего облика, последовательность его поступков, начиная с весьма раннего возраста, были представлены со всей той силой, какую мог почерпнуть из знания жизни и человеческой души возвышенный ум королевского прокурора.

Одной этой вступительной речью Бенедетто был навсегда уничтожен в глазах общественного мнения еще до того, как его покарал закон.

Андреа но обращал ни малейшего внимания на эти грозные обвинения, которые одно за другим обрушивались на него. Вильфор часто смотрел в его сторону и, должно быть, продолжал психологические наблюдения, которые он уже столько лет вел над преступниками, но ни разу не мог заставить Андреа опустить глаза, как ни пристален и ни упорен был его взгляд.

Наконец, обвинительный акт был прочитан.

— Обвиняемый, — сказал председатель, — ваше имя и фамилия?

Андреа встал.

— Простите, господин председатель, — сказал он ясным и звонким голосом, — по я вижу, что вы намерены предлагать мне вопросы в таком порядке, в каком я затруднился бы на них отвечать. Я полагаю, и обязуюсь это доказать немного позже, что я могу считаться исключением среди обычных подсудимых. Прошу вас, разрешите мне отвечать, придерживаясь другого порядка; при этом я отвечу на все вопросы.

Председатель удивленно взглянул на присяжных, те взглянули на королевского прокурора.

Публика была в недоумении.

Но Андреа это, по-видимому, ничуть не смутило.

— Сколько вам лет? — спросил председатель. — На этот вопрос вы ответите?

— И на этот вопрос, и на остальные, господин председатель, когда придет их черед.

— Сколько вам лет? — повторил судья.

— Мне двадцать один год, или, вернее, мне исполнится двадцать один год через несколько дней, так как я родился в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое сентября тысяча восемьсот семнадцатого года.

Вильфор, что-то записывавший, при этих словах поднял голову.

— Где вы родились? — продолжал председатель.

— В Отейле, близ Парижа, — отвечал Бенедетто.

Вильфор вторично посмотрел на Бенедетто и побледнел, словно увидев голову Медузы.

Что же касается Бенедетто, то он грациозно отер губы вышитым концом тонкого батистового платка.

— Ваша профессия? — спросил председатель.

— Сначала я занимался подлогами, — невозмутимо отвечал Андреа, — потом воровством, а недавно стал убийцей.

Ропот или, вернее, гул негодования и удивления пронесся по зале; даже судьи изумленно переглянулись, а присяжные явно были возмущены цинизмом, которого трудно было ожидать от светского человека.

Вильфор провел рукою по лбу; его бледность сменилась багровым румянцем; вдруг он встал, растерянно озираясь; он задыхался.

— Вы что-нибудь ищете, господин королевский прокурор? — спросил Бенедетто с самой учтивой улыбкой.

Вильфор ничего не ответил и снова сел или, скорее, упал в свое кресло.

— Может быть, теперь, обвиняемый, вы назовете себя? — спросил председатель. — То вызывающее бесстыдство, с которым вы перечислили свои преступления, именуя их своей профессией и даже как бы гордясь ими, само по себе достойно того, чтобы во имя нравственности и уважения к человечеству суд вынес вам строгое осуждение; но, вероятно, вы преднамеренно, не сразу назвали себя: вам хочется оттенить свое имя всеми своими титулами.

— Просто невероятно, господин председатель, — кротко и почтительно сказал Бенедетто, — как верно вы угадали мою мысль; вы совершенно правы, именно с этой целью я просил вас изменить порядок вопросов.

Изумление достигло предела; в словах подсудимого уже не слышалось ни хвастовства, ни цинизма; взволнованная аудитория почувствовала, что из глубины этой черной тучи сейчас грянет гром.

— Итак, — сказал председатель, — ваше имя?

назад<<< 1 . . . 110 . . . 117 >>>далее