Говоря это, он щупал пульс больного. Пульс показался ему таким плохим, что он тотчас прибавил, несмотря на возражения Мазарини:
– Если считать каждый год Фронды за четыре года, то вам будет восемьдесят два.
Мазарини, побледнев, спросил еле слышным, голосом:
– Вы говорите серьезно?
– Да, к сожалению, – отвечал медик.
Кардинал дышал так тяжело, что даже неумолимый доктор сжалился бы над ним.
– Болезни бывают разные, – промолвил Мазарини. – С некоторыми можно справиться.
– Это правда, монсеньер. И по отношению к человеку такого ума и мужества, как ваше высокопреосвященство, не следует прибегать к уверткам.
– Не правда ли? – воскликнул Мазарини почти весело. – Ибо в конечном счете для чего существует власть, сила воли? Для чего существует талант, ваш талант, Гено? И чему в конце концов служат наука и искусство, если больной, обладающий всем этим, не может избежать угрожающей ему опасности?
Гено пытался вставить слово, но Мазарини, не дав ему открыть рта, продолжал:
– Вспомните, что я самый послушный из ваших больных. Я слепо повинуюсь вам…
– Знаю, знаю, – кивнул Гено.
– Так я выздоровею?
– Господин кардинал, ни сила, ни воля, ни могущество, ни гений, ни наука не могут остановить болезни, которую бог насылает на свое создание. Когда болезнь неизлечима, она убивает, и тут ничего не поделаешь.
– Так моя болезнь… смертельна? – спросил Мазарини.
– Да, монсеньер.
Кардинал упал в изнеможении, как человек, раздавленный огромной тяжестью. Но у Мазарини была закаленная душа и мощный ум.
– Гено, – сказал он, приподнимаясь, – вы позволите мне проверить ваше решение? Я соберу ученейших врачей всей Европы и посоветуюсь с ними… Я хочу жить с помощью каких бы то ни было лекарств!
– Вы напрасно думаете, – отвечал Гено, – что я один решился бы произнести приговор такой драгоценной жизни, как ваша. Я опрашивал ученейших медиков Европы и Франции… двенадцать человек.
– И что же?
– Они считают, что болезнь ваша смертельна; в моем портфеле протокол консультации, подписанный ими. Если вам угодно прочесть эту бумагу, вы увидите, сколько неизлечимых болезней мы нашли у вас. Во-первых…
– Не нужно! Не нужно! – вскричал Мазарини, отталкивая бумагу. – Не нужно, Гено! Я сдаюсь!
И глубокая тишина, во время которой кардинал собирался с духом и силами, последовала за бурной взволнованностью предыдущей сцены.
– Есть еще кое-что, – промолвил Мазарини, – есть знахари, шарлатаны.
В моей стране те, от кого отказываются врачи, пробуют свой последний шанс у площадных лекарей, которые десять раз убьют, но сто раз спасут жизнь.
– Разве вы не заметили, ваше преосвященство, что я в течение последнего месяца сменил, по крайней мере, десяток лекарств?
– Да… И что же?
– А то, что я истратил пятьдесят тысяч ливров, чтобы купить у всех этих плутов их секреты. Список исчерпан, мои средства тоже. Вы не излечены, а без моего искусства вы были бы мертвы.
– Это конец, – промолвил тихо кардинал. – Это конец.
Он бросил мрачный взгляд на все свои богатства.
– Надо расстаться со всем этим! – прошептал он. – Я умираю, Гено? Я умер!
– О, нет еще! – вымолвил доктор.
Мазарини схватил его за руку.
– Когда же? – спросил он, глядя расширившимися глазами прямо в лицо невозмутимого медика.
– Таких вещей не говорят, монсеньер.
– Обыкновенным людям – нет. Но мне… Каждая минута моей жизни стоит сокровищ!.. Скажи мне, Гено!
– Нет, нет, монсеньер…
– Я так хочу, скажи! О, дай мне хоть месяц, и за каждый из этих тридцати дней я заплачу тебе по сто тысяч ливров!
– Бог дает вам дни, а не я, – отвечал Гено. – Бог даст вам не больше двух недель.
Кардинал тяжело вздохнул и упал на подушку прошептав:
– Спасибо, Гено, спасибо.
Затем, когда медик собрался уходить, он приподнялся и сказал, устремив на него пламенный взгляд:
– Никому ни слова! Ни слова!
– Я знаю эту тайну уже два месяца: вы видите, я умел хранить ее.
– Ступайте, Гено, я позабочусь о вас. Велите Бриенну прислать мне чиновника, которого зовут Кольбером. Ступайте.
Глава 44
КОЛЬБЕР
Кольбер был недалеко. Весь вечер он не выходил из соседнего коридора, разговаривая с Бернуином и Бриенном, и обсуждал с обычной ловкостью придворного человека все события и новости, вскипающие, как пузыри, на поверхности каждого события. Пора нарисовать в нескольких словах портрет одного из любопытнейших людей того времени, и нарисовать его с такой правдивостью, с какой могли сделать это живописцы той эпохи. Кольбер был человеком, на которого историк и моралист имеют равные права.
Кольбер был тринадцатью годами старше Людовика XIV, будущего своего владыки. Человек среднего роста, скорее худой, чем полный, с глубоко сидящими глазами, плоским лицом, черными жесткими и столь редкими волосами, что с молодости принужден был носить скуфейку. Взгляд у него был строгий, даже суровый. С подчиненными он был горд, перед вельможами держался с достоинством человека добродетельного. Всегда надменный, даже тогда, когда, будучи один, смотрел на себя в зеркало. Вот отличительные черты внешности Кольбера.
Что же до его ума, то все расхваливали его глубокое умение составлять счета и его искусство получать доходы там, где могли быть одни убытки.
Кольбер додумался до того, чтобы содержать гарнизоны в пограничных городах, не платя жалованья солдатам и предоставляя им существовать за счет контрибуции. Столь ценные качества подсказали Мазарини мысль после смерти своего управляющего Жубера назначить на его место Кольбера. Мало-помалу Кольбер выдвинулся при дворе, несмотря на свое незнатное происхождение: дед его был виноторговцем; отец тоже торговал, сначала вином, а потом сукном и шелковыми материями.
Кольбер, которого прочили в купцы, служил приказчиком у лионского торговца; потом он бросил лавку, уехал в Париж и поступил в контору господина Битерна, прокурора суда. Тут-то и научился он искусству составлять счета и еще более трудному искусству запутывать их. Твердость Кольбера принесла ему очень большую пользу.
В 1648 году двоюродный брат Кольбера, покровительствовавший ему, устроил его на службу к Мишелю Летелье, который был тогда министром.
Однажды министр послал Кольбера с поручением к Мазарини.
Кардинал в то время отличался цветущим здоровьем, в тяжелые годы Фронды еще не засчитывались ему втрое и вчетверо. Он жил в Седане, где его очень беспокоила одна придворная интрига, в которой Анна Австрийская готова была предать его.
Интригу эту затеял Летелье. Он получил письмо от Анны Австрийской, драгоценное для него и очень опасное для Мазарини. Но так как он всегда (и очень искусно) вел двойную игру, стараясь то мирить, то ссорить между собой всех своих противников, то и тут он решил показать письмо Анны Австрийской кардиналу, чтобы обеспечить себе его благодарность.
Послать письмо было легко; получить его обратно было гораздо труднее.
Летелье посмотрел кругом, заметил мрачного худого чиновника, который, нахмурив брови, писал бумаги, и решил, что он лучше всякого жандарма исполнит его поручение.
Кольбер поехал в Седан с приказанием показать кардиналу Мазарини письмо и привезти его назад к Летелье.
Он с особенным вниманием выслушал приказ, заставил повторить его два раза и задал вопрос: что важнее – показать письмо или привезти его обратно?
Летелье отвечал:
– Важнее привезти письмо назад.
Кольбер отправился в путь, спешил, не щадя себя, и вручил Мазарини сначала письмо от Летелье, уведомлявшее кардинала о драгоценной посылке, а потом само письмо королевы.
Мазарини, читая письмо Анны Австрийской, густо покраснел, ласково улыбнулся Кольберу и отпустил его.
– А когда будет ответ? – почтительно спросил Кольбер.
– Завтра.
– Завтра утром?
– Да.
На другой день, с семи часов утра, Кольбер был уже на месте. Мазарини заставил его ждать до десяти. Кольбер, которому пришлось сидеть в передней, и не подумал обидеться. Когда настала его очередь, он вошел, Мазарини отдал ему запечатанный пакет, на ко – тором была надпись: «Господину Мишелю Летелье».
Кольбер посмотрел на конверт с особенным вниманием; кардинал ласково улыбнулся ему и подтолкнул его к двери.
– А письмо ее величества королевы-матери? – спросил Кольбер.
– Оно в пакете со всем прочим.
– Очень хорошо, – сказал Кольбер и, зажав шляпу между колен, начал распечатывать пакет.
Мазарини вскрикнул.
– Что это вы делаете? – спросил он грубо.
– Распечатываю конверт, монсеньер.
– Вы что, не верите мне, господин педант? Видана ли подобная дерзость?
– О монсеньер, не гневайтесь на меня! Могу ли я не верить вашему слову?
– Так что же?
– Я не верю исправности вашей канцелярии. Что такое письмо? Клочок бумаги! Разве нельзя забыть лоскуток бумаги? Ах! Взгляните сами, господин кардинал, я не ошибся!.. Ваши чиновники забыли этот клочок бумаги.
Письма королевы нет в пакете.
– Вы наглец и ничего не понимаете! – закричал Мазарини с гневом. Убирайтесь и ждите моих приказаний!
Сказав это с чисто итальянской живостью, он вырвал пакет из рук Кольбера и вернулся в свой кабинет.
Но гнев его не мог продолжаться вечно, и Мазарини одумался. Каждое утро, отворяя дверь своего кабинета, Мазарини видел лицо дежурившего у дверей Кольбера, который смиренно, но упорно просил у него письмо королевы-матери.
Мазарини не выдержал и наконец отдал письмо. Возвращая драгоценную бумагу, кардинал произнес строжайший выговор, в продолжение которого Кольбер только рассматривал, разглаживал, даже нюхал бумагу, буквы и подпись, как будто имел дело с отъявленным мошенником. Мазарини еще больше разбранил его, а бесстрастный Кольбер, убедившись, что письмо настоящее, ушел, не сказав ни слова, точно глухой.
За это он получил после смерти Жубера место управляющего делами кардинала: Мазарини, вместо того чтобы разгневаться, восхитился им и пожелал сам иметь такого верного слугу.
Кольбер сумел скоро заслужить милость Мазарини и стать для него необходимым. Чиновник знал все его счета, хотя кардинал никогда ни слова не говорил ему о них. Этот секрет очень крепко связывал их друг с другом; вот почему Мазарини, готовясь перейти в иной мир, хотел спросить его совета, как распорядиться имуществом, которое он оставлял на земле.
Расставшись с Гено, кардинал позвал Кольбера, предложил ему сесть и сказал:
– Потолкуем, господин Кольбер, и серьезно, потому что я болен и могу умереть.
– Человек смертей, – произнес Кольбер.
– Я всегда помнил об этом, господин Кольбер, и трудился, предвидя это… Вы знаете, я скопил кое-что…
– Да, монсеньер.
– Какой приблизительно сумме, по-вашему, равно мое состояние?
– Сорок миллионов пятьсот шестьдесят тысяч двести ливров девять су и восемь денье, – ответил Кольбер.
Кардинал испустил глубокий вздох, с изумлением взглянул на Кольбера, но позволил себе улыбнуться.
– Это деньги явные, – сказал Кольбер в ответ на улыбку кардинала.
Кардинал привскочил на постели.
– Что это значит? – воскликнул он.
– Я хочу сказать, что, кроме этих сорока миллионов пятисот шестидесяти тысяч ливров, у вас есть еще тринадцать миллионов, о которых никому не известно.
– Уф! – пробормотал Мазарини. – Вот человек!
В эту минуту голова Бернуина показалась в дверях.
– Что случилось? – спросил Мазарини. – Почему мне мешают?
– Ваш духовник пришел: его пригласили сегодня вечером, – отвечал камердинер. – Он сможет прийти еще раз не раньше, как послезавтра.
Мазарини взглянул на Кольбера; тот взял шляпу и произнес:
– Я приду позже, господин кардинал.
Мазарини колебался.
– Нет, нет, – сказал он, – вы мне так же необходимы, как и он. Притом ведь вы – мой второй духовник… и что я скажу одному, то может слышать другой. Останьтесь!
– А тайна исповеди? Ваш духовник может не согласиться.
– Об этом не беспокойтесь, пройдите за кровать.
– Я могу подождать в другой комнате.
– Нет, нет, вам полезно будет слышать исповедь честного человека.
Кольбер поклонился и прошел за кровать.
– Привести духовника, – сказал Мазарини, опуская полог кровати.
Глава 45
ИСПОВЕДЬ ЧЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА
Монах вошел спокойно, не удивляясь шуму и движению во дворце, вызванным болезнью кардинала.
– Пожалуйте, преподобный отец, – произнес Мазарини, бросив последний взгляд за полог кровати, – пожалуйте! Помогите мне, отец мой!
– Это мой долг, – отвечал монах.
– Сядьте поудобнее, я хочу принести вам полную исповедь: вы отпустите мне грехи, и я буду чувствовать себя спокойнее.
– Вы не так больны, монсеньер, чтобы подробная исповедь была неотложна… И она крайне утомит вас. Будьте осторожны.
– Вы думаете, это надолго, преподобный отец?
– Как можно думать иначе, если прожита такая большая жизнь, ваше преосвященство.
– О, это верно… Да, рассказ может быть долгим.
– Милосердие божье велико, – прогнусавил театинец.
– Ах, – сказал Мазарини, – боюсь, что я совершил много дел, за которые господь может покарать.
– Так ли? – простодушно спросил монах, отстраняя от лампы свое тонкое лицо, заостренное, как у крота. – Все грешники таковы: сначала забывают, а потом вспоминают, когда уже поздно.
– Грешники или рыбаки? – спросил Мазарини. – Не намекаете ли вы на мое происхождение? Ведь я – сын рыбака.
– Гм, – пробормотал монах.
– Это мой первый грех, преподобный отец. Я велел составить генеалогию, выводящую мой род от древних римских консулов: Генанпя Мацерина Первого, Мацерина Второго и Прокула Мацерина Третьего, о котором говорит хроника Гаоландера… От Мацерина до Мазарини так близко, что сходство имен соблазнительно. Уменьшительная форма имени Мацерин значит «худенький». А теперь, преподобный отец, слову Мазарини с полным основанием можно придать значение «худой» в увеличительной степени, худой, как Лазарь.
И он показал монаху свои руки и ноги, иссушенные лихорадкой.
– Что вы родились в семействе рыбаков, в этом еще нет ничего плохого… Ведь и святой Петр был рыбаком; если вы кардинал, то он глава церкви. Далее!
– Тем более что я пригрозил Бастилией одному авиньонскому аббату, Бонне, который хотел опубликовать генеалогию дома Мазарини, такую удивительную…
– Что ей никто бы не поверил?..
– О преподобный отец, если б причина была в этом, мой грех был бы очень тяжкий… грех гордыни…
– То был излишек ума, и за это никого нельзя упрекнуть. Далее!
– На чем мы остановились? Да, на гордыне… Я хочу все распределить по смертным грехам.
– Мне нравятся точные разделения.
– Очень рад. Надо вам сказать, что в тысяча шестьсот тридцатом году… увы, тридцать один год тому назад…
– Вам тогда было двадцать девять лет.
– Пылкий возраст. Я изображал из себя солдата и в Испании участвовал в перестрелках, чтобы показать, что езжу верхом не хуже любого офицера.
Правда, надо добавить, что благодаря мне между испанцами и французами был заключен мир. Этим немного искупается мой грех.
– Не вижу греха в желании показать, что мастерски ездишь верхом. Это очень хорошо, и вы принесли честь монашескому званию. Как христианин – я хвалю, что вы остановили пролитие крови; как монах – горжусь мужеством, проявленным моим товарищем.
Мазарини скромно кивнул головою.
– Правда, – сказал он, – но последствия…
– Какие последствия?
– О, смертный грех гордыни всегда влечет за собою неисчислимые последствия… С той минуты, как я очутился между двух армий, понюхал пороху, проехал по фронту, я стал презирать генералов!
– А!
– Вот где зло!.. И с тех пор я не мог найти ни одного сносного.
– По правде сказать, у нас и не было замечательных полководцев, – заметил монах.
– О! – вскричал Мазарини. – У нас был принц Конде… Я долго мучил его!
– О нем нечего жалеть: у него достаточно славы и богатства.
– Хорошо, а Бофор, которого я заставил так сильно страдать в Венсенской башне?
– А! Но ведь он был мятежником, и безопасность государства требовала, чтобы вы принесли эту жертву… Далее!
– Кажется, я все сказал о гордыне. Есть другой грех, который я даже не смею назвать…
– Я дам ему название. Говорите!
– Вы, вероятно, слышали о моих близких отношениях с ее величеством королевой-матерью… Злые языки…
– Злые языки просто глупы… Для блага государства и ради молодого короля вы должны были жить в добром согласии с королевой… Далее, далее!
– Вы сняли с меня тяжелое бремя, уверяю вас, – сказал Мазарини.
– Все это сущая безделица… Переходите к серьезным вещам.
– Честолюбие, преподобный отец.
– Честолюбие – причина всех великих даяний, монсеньер.
– Я домогался тиары…
– Быть папой – значит быть первым из христиан. Почему не могли вы этого желать?
– Заявляли печатно, что для этой цели я даже продал Камбре испанцам.
– Вы, может быть, сами заказывали эти пасквили, чтобы проявить милосердие к авторам?
– В таком случае, преподобный отец, я дышу свободнее. Теперь остаются только мелкие грехи.
– Говорите.
– Страсть к игре в карты.
– Ну, она, конечно, носит несколько светский характер, но держать открытый дом обязывало вас звание.
– Я любил выигрывать…
– Кто же играет с намерением проиграть?
– Я иногда немного плутовал.
– Вы хотели обыграть партнера. Далее!
– Если так, преподобный отец, то у меня на совести уже не осталось ничего. Дайте же мне отпущение грехов, и душа моя, когда господь призовет ее, возлетит прямо на небо…
Монах сидел неподвижно.
– Чего вы ждете, преподобный отец? – спросил Мазарини.
– Конца вашей исповеди.
– Я кончил.
– О нет! Вы ошибаетесь.
– Право, не знаю!
– Припомните хорошенько!
– Я припомнил все, что мог.
– Тогда я помогу вашей памяти.
– Извольте.
Монах кашлянул несколько раз.
– Вы ничего не сказали ни о скупости, которая тоже смертный грех, ни об этих миллионах…
– О каких миллионах, преподобный отец?
– О тех, которыми вы обладаете, монсеньер.
– Преподобный отец, эти деньги мои. Зачем же говорить вам о них?
– Видите ли, наши мнения на этот счет расходятся. Вы думаете, что эти деньги принадлежат вам, а я полагаю, что они принадлежат отчасти и другим.
Мазарини поднес холодную руку ко лбу, с которого струился пот.
– Как так? – пробормотал он.
– А вот как. Вы нажили значительное состояние на службе королю?
– Значительное… гм!.. Но не чрезмерное…
– Все равно. Откуда получали вы доходы?
– От государства.
– Государство – это король.
– Что вы хотите этим сказать, преподобный отец? – спросил Мазарини с дрожью.
– Ваши аббатства дают вам не меньше миллиона в год. С кардинальским и министерским жалованьем вы получаете более двух миллионов ежегодно.
– О!
– За десять лет это составляет двадцать миллионов – двадцать миллионов, отданные в рост по пятидесяти процентов, приносят за десять лет еще двадцать миллионов.
– Для монаха вы прекрасно считаете.
– С тех пор, как в тысяча шестьсот сорок четвертом году вы изволили перевести наш орден в монастырь близ Сен-Жермен-де-Пре, я веду счета нашего братства.
– Да и мои тоже, как я замечаю.
– Надо знать понемногу обо всем, монсеньер.
– Так говорите же!
– Я полагаю, что с такою огромною ношей вам будет трудно войти в узкие врата рая…
назад<<< 1 . . . 25 . . . 54 >>> далее