Потом она ушла.

А через несколько минут в кабинет постучала Анна Николаевна Бурашникова, маленькая, очень полная, в круглых очках, тёмные, с сильной проседью волосы были аккуратно собраны в пучок. На руке у неё висела большая потёртая сумка, тонкий ремешок глубоко вдавился в пухлую складку у локтя. Круглое лицо Бурашниковой светилось такой очевидной застенчивой добротой, что могло показаться простоватым, если бы не мудрый, терпеливый взгляд светлых, чуть выцветших глаз из-под очков.

Знакомство с ней произошло быстро, не успела ещё Бурашникова усесться возле стола, взгромоздив на колени свою сумку и вытереть мокрым, зажатым в кулак платком бисеринки пота со лба.

— Заходил, как же, — ответила она на вопрос Игоря. — И наряды смотрел.

— А из бухгалтерии выносил?

— Чего греха таить — выносил. «Хочу, — говорит, — досконально все изучить». Я ему говорю: «Не положено». А он мне: «Сделайте, мол, исключение. Надо подготовиться. Из Москвы комиссия едет». Ну, что ты будешь делать? И чего ему надо? Бухгалтерия его не касается. А Валентина Григорьевича, как на грех, не было, болел он. При нем бы не осмелился.

— Вы и другим позволяете в нарядах рыться?

— Ни, ни. Это уж кто так, понахальнее. И то на моих глазах, — она смущённо улыбнулась. — Никак авторитет не внушу. Все «тётя Аня» да «тётя Аня». Что с ними поделаешь? Но чтобы что пропало, такого не было.

— До первого случая, оказывается, тётя Аня, — усмехнулся Игорь.

Ему было легко, и просто беседовать с ней, особенно после того тягостного, душу вымотавшего разговора, какой был с Филатовой.' Что ж, горе есть горе, никуда от него не денешься, ничем не отгородишься, даже если это чужое горе. Впрочем, Игорь уже привык делить с людьми их горе — такая работа. Что тут поделаешь? А не взвесишь чужое горе на своих плечах, не ощутишь его непомерной горечи, тоски и гнева, что тебе делать тогда на такой работе, какой из тебя прок? И горе Филатовой это теперь и его, Игоря, горе: ведь погиб хороший, нужный всем человек.

Тень пробежала по лицу Игоря, он невольно нахмурился, прогоняя эти, не ко времени возникшие мысли. И видно, Бурашникова заметила, перехватила что-то из них. Она тяжело вздохнула и вытерла платком лицо, будто смывая с него неуместную сейчас, добрую свою улыбку. И толстое лицо её стало сразу напряжённым и задумчиво-скорбным. Она, видно, тоже сейчас вспомнила Лучинина, Игорь готов был поклясться в этом. И он сразу ощутил, что лёгкость и приятность ушли из разговора, вернее, ушла видимость этого, которая появилась было вначале.

— Если надо, так и подпишусь, — вздохнула Бурашникова. — Никто больше взять их не мог, кроме него. Это точно.

— Но это ещё не все, Анна Николаевна.

Игорь достал зеленую папку из прокуратуры и стал листать страницы допросов. Сейчас в этой папке были собраны все протоколы — и те, что были у Роговицына, и те, что передал Раскатов в первый день по приезде Игоря и Виталия в Окладинск.

Наконец Игорь нашёл то, что искал, и, пробежав глазами исписанную страницу, сказал:

— Вы говорили, Анна Николаевна, что видели Лучинина в тот самый вечер. И что шёл он не один.

Бурашникова скорбно кивнула головой.

— Видела, как же. Темно, правда, уже было.

— Как видели, близко?

— Ближе некуда. Мимо забора моего прошли.

— Кто же с ним был?

— Вот не знаю я того человека.

— А если увидите, то узнаете?

— Ой, милый, не скажу. Память у меня только на цифры и документы. Их, ночью разбуди, вспомню. А на личность, ну прямо, никуда. Ей-богу, никуда, — огорчённо повторила она и, словно желая утешить Игоря, добавила: — А насчёт того, точно вам говорю: никто больше взять их не мог. Я так вчера и Валентину Григорьевичу сказала, когда он меня конф… конф… как уж он объявил, не помню. В общем, секретно спрашивал, по душам. Вам одному и велел про то сказать.

— Это очень важно, Анна Николаевна, — кивнул Игорь.

Потом ушла и Бурашникова.

А вскоре на её месте уже сидел, перекинув ногу на ногу и упёршись острым локтерл в колено, худой, усатый Симаков. Поминутно сдувая пепел с сигареты на ковёр и от волнения не замечая этого, он говорил:

— Я, так-эдак, прямо скажу: уважения к нему нету.

Чуть раскосые глаза его в упор смотрели на Игоря, а брови, сходившиеся как бы под углом, придавали этому взгляду какое-то укоризненное выражение.

— …Я пока людям говорю: помогать, мол, надо, так-эдак, — продолжал Симаков. — Но сам все больше вижу: не тому помогаем. Носов во где у нас у всех, — Симаков похлопал себя по шее. — А он чего делает? Мы вот поглядим, поглядим да на партбюро его вытащим, так-эдак.

«Добрый мужик, — подумал вдруг Игорь, — И справедливый. И умница. И все это чувствуют. Потому, наверное, и любят. Но ещё и характер».

— С Носовым ясно, — сказал он. — А вот Анашин откуда взялся?

— Это человек незнакомый, — покачал головой Симаков. — Но уже себя нахалом показывает.

— Кто ж его на завод принял? Ведь судимость у него.

— Ну и что? — Симаков укоризненно взглянул из-под, треугольника бровей. — Вон у нас Валерка Гончаров. Тоже судимость есть. А как вкалывает? На красной доске висит, так-эдак. Никто ему старое и не поминает. И пусть кто попробует!

— Это все верно, — покачал головой Игорь. — Только вы меня не поняли. С судимостью ведь не очень охотно принимают. Нам же самим нажимать приходится. А туг — раз и готово. Почему?

— Э, милый. Всяко, так-эдак, бывает. Кто ж его знал, что он за человек?

— Может, кто и знал. Я вас попрошу, Иван Спиридонович, поинтересуйтесь, как Анашина приняли, у кого он был. А то мне это не с руки. Лишний разговор пойдёт.

— Можно, чего ж.

Они простились. Игорь проводил его вниз и спросил у дежурного:

— Томилии не звонил?

— Никак нет, товарищ капитан, — ответил тот, поднимаясь.

Игорь досадливо кивнул.

Он не мог подавить растущего беспокойства.

— Вас товарищ подполковник просил зайти, — добавил дежурный.

Игорь стал подниматься по лестнице.

С Раскатовым они пошли обедать.

— — Заодно расскажешь, что там у вас на данный момент светит, — сказал тот по-хозяйски твёрдо. — И что ещё от нас требуется. Какая помощь.

Разговор продолжили уже в кабинете. Игорь, хмурясь, сообщил об исчезновении Лосева. Раскатов как-то по-особому взглянул на него и сказал:

— Плохо ты знаешь Томилина. И совсем не знаешь Углова. Положись как на себя. Они, брат, все сделают. Это же орлы, каких поискать. Понял?

Когда Игорь уже уходил, Раскатов, положив ему на плечо огромную свою руку и провожая до двери, задумчиво сказал:

— Дело Лучинина идёт вглубь и вширь. Хорошо копаете. И во всем я с тобой согласен. Так что давай, милый. Действуй, как решил.

А потом к Игорю пришла Лучинина, тихая, замкнутая, в строгом платье с узеньким белым воротничком вокруг тонкой шеи. Бледное, неподвижное лицо её было как мраморное. А высоко взбитые, очень светлые волосы казались совсем седыми.

— Извините, Ольга Андреевна, что пришлось вас потревожить, — сказал Игорь, чувствуя, как трудно становится говорить, даже дышать, глядя в эти потухшие, измученные глаза. — И ещё извините меня, что придётся касаться такой тяжёлой… таких тяжёлых воспоминаний.

— Пожалуйста, не извиняйтесь, — сухо ответила Лучинина, и её прозрачные, нервные пальцы в жгут свернули платочек, который она держала в руке.

— Так вот, — продолжал Игорь. — Я вам должен кое-что рассказать. И кое о чем спросить. Мой товарищ был у вас неделю назад, когда мы только приехали и ничего не знали. За эту неделю мы многое выяснили, — он помолчал, подыскивая слова, потом так же медленно продолжал, вертя в руке незажженную сигарету. — Я вам пока скажу только то, что можно сказать. Мы узнали, что в министерство, в редакцию газеты, в прокуратуру ещё до начала ревизии на заводе поступили анонимные письма с обвинениями в адрес Евгения Петровича. Мы уже почти убедились, что это клевета. И мы нашли их автора…

Лучинина вздрогнула и пристально посмотрела на Игоря.

— …Узнали, — продолжал Игорь, наконец закуривая, — что он не сам писал их, вернее, что ему подсказали их содержание. Кроме того, письма, которые нашли вы. Это он написал сам. Узнали и того, кто ему подсказал.

— Какая подлость… — прошептала Лучинина, опустив голову. — Я теперь понимаю…

— Это ещё не вся подлость, — возразил Игорь. — Часть её коснулась и вас.

— Меня?.. — она подняла голову. — Да, да… Я понимаю.

— Подлость и клевета.

— Нет! — нервно воскликнула Лучинина. — Это не клевета! Это правда, — и впервые бледное её лицо исказилось от страдания. — Это правда… — повторила она тихо.

Игорь молча покачал головой.

— Знаете что, — Лучинина пристально посмотрела ему в глаза. — Если так, то давайте называть вещи своими именами.

Она оказалась сильнее, чем он думал.

— Давайте, — согласился Игорь. — Так вот. Сна чала о том, что правда. Она… — Игорь не решился назвать Таню по имени, — она действительно любила Евгения Петровича. И он её, вероятно, тоже. Но… тут кончается правда. Начинается ложь. Он не обманывал вас. Он только мучился. Это могло и пройти. Она решила уехать из города. Это могло и не пройти. Тогда вы все бы узнали от него самого. И только после этого… он ушёл бы. Честно, открыто. Ведь он был именно таким, вы же знаете.

— Да, я знаю… — тихо подтвердила она. — Но я тоже измучилась… Мне обрывали телефон… Боже, что мне говорили… И подбрасывали мерзкие письма. И…

— И вы не знаете, кто это делал?

— О! Голоса были разные. Но потом… он пришёл ко мне. И даже назвался другом… Но я… прогнала его. Я ничего не могла поделать с собой… И ничего не говорила Жене… Ничего… до конца…

— Вот видите, — произнёс Игорь. — Теперь это уже вся подлость. И она идёт от него.

— Мне уже все равно, поверьте…

— Ну, не-ет. Тут я с вами не согласен. За подлость надо расплачиваться. — Игорь невольно сжал кулак, сигарета сломалась, и он бросил её под стол, в корзину.

…Вечером в гостиницу к Игорю пришёл Кучанский. Он молча слушал, покуривая сигарету, потом, вздохнув, сказал:

— Да-а. Напереживались вы, я смотрю. И было от чего, конечно. Проклятая работа! Но жить без неё я бы, например, не мог. Знаете, что сказал про нашу работу Квачевский ещё сто лет назад? Эх, умел сказать старик. Я даже выписал. Вот послушайте, — он вынул записную книжку и, полистав её, прочёл: «Следователь должен смотреть на горести других, не потрясаясь ими, на страшные злодеяния, не раздражаясь против них, чтобы в своих действиях и распоряжениях не увлечься, не поддаться этим впечатлениям в ущерб долгу и правде». Совершенно точно сказано.

Они помолчали.

Потом Игорь упрямо возразил:

— А я не могу не возмущаться. Я не счётно-решающая машина. Главное — не показывать этого, вот что.

— Нет, — ответил Кучанский. — Если на то пошло, то главное — чтобы ваше возмущение не мешало, а помогало узнать правду, добиться правды. Истина — вот бог, которому я поклоняюсь! — воскликнул он, и это почему-то не прозвучало у него высокопарно.

— Красиво говорите, — усмехнулся Игорь. — Вас бы мой Виталий заслушался.

— А главное — правильно, — запальчиво возразил Кучанский.

— Да-а, — протянул Игорь. — У меня завтра разговор с тем типом. Решающий. И Юра Савельев, как назло, опять занят. Попробуй тут быть спокойным.

В этот момент в дверь постучали. Игорь сорвался с дивана, словно только и ждал этого стука.

На пороге стояла запыхавшаяся дежурная.

— К телефону вас… просят… скорее…

— Я сейчас! — крикнул Игорь Кучанскому и устремился по тёмному коридору к лестнице.

Чёрная трубка лежала внизу на барьере.

— Слушаю! — закричал Игорь, судорожно прижимая её к уху. — Откаленко слушает!

— Томилин говорит, — раздался далёкий, еле слышный голос. — Нашёл твоего Лосева… Из Чудиловской больницы говорю…

— Что, что? — закричал Игорь. — Громче!

— Из… больницы говорю… — далёкий голос тонул в шуме и треске разрядов. — Здесь Булавкин… очень плох… Ты понял?.. Разбираемся… Завтра позвоню из Пожарова… Лучше будет… Пока…

По оконному стеклу шлёпали густые, нежно-зеленые ветви берёзы. Ветер задувал откуда-то сбоку, ветви шелестели, тёрлись о стекло, золотые солнечные блики скакали по столу и белым стенам маленького кабинета главного врача.

На стенах висели графики дежурств, отпечатанные на машинке инструкции, плакаты, рассказывающие, как оказать первую помощь при переломах, наездах и ожогах. В стеклянном с красным крестом шкафу на стеклянных полках были разложены коробочки и баночки с лекарствами. Остро пахло йодом, нашатырём и ещё чем-то специфично больничным.

Возле окна у стола сидела полная женщина в белом халате и белой шапочке, из-под которой выбивались короткие седые волосы. Женщина, щурясь, курила, и бесчисленные морщинки на её крепком, загорелом лице казались ещё резче и заметнее. Из кармана её халата выглядывали дужка и резиновые трубочки стетоскопа. С другой стороны стола разместился огромный, казавшийся неуклюжим Томилин в своём негнущемся синем плаще. А между ними верхом на табуретке сидел Виталий. Тугая марлевая повязка обхватила его голову, дыбом подняв клок светлых волос на самой макушке. На нем были больничные, из синего сатина штаны и тоже больничная нижняя рубашка с длинными рукавами и тесёмочками у горла. Тем не менее вид у Виталия был бодрый. Он энергично посасывал свою трубку и говорил хмурившейся женщине:

— Ну как же так, Тамара Анисимовна? Человек у вас пять дней в сознание не приходит, а вы…

— А мы, — перебила его женщина, — все делали, чтобы он хоть на шестой день в сознание пришёл.

— Да, но надо же ставить в известность милицию о таких случаях?

— Без вас знаем. Но телефон у нас не работает, вы же видите? Звоним с почты. Вот и получилось. Дежурный врач решила, что сестра звонила, а та, видите ли, была уверена, что врач звонил. Я же не сомневалась, что или та, или другая, но звонили. Словом, недоразумение получилось. Да ещё такой тяжёлый больной. Мы от него ни на минуту не отходили ни днём ни ночью. Сестра кровь дала, сама тут сутки потом лежала.

Женщина сердито курила.

— Это я все понимаю, — мягко возразил Виталий. — Но, согласитесь, непорядок. Мы же с ног сбились.

— Мы, между прочим, тоже. Только вы его искали. А мы его спасали. Небольшая разница.

— Тамара Анисимовна, я медицину глубочайшим образом уважаю, — Виталий приложил руку к груди. — Во-первых, у меня родители тоже врачи, сам чуть врачом не стал. Мне этого мама до сих пор не может простить. Во-вторых, — он дотронулся до повязки, — вы столько бинта для меня не пожалели. Я только надеюсь, что завтра утром вы его…

— И не надейтесь, — оборвала его женщина. — Три дня будете носить. Потом лёгкой повязкой заменим. И лежать! — властно закончила она.

Виталий с упрёком посмотрел на неё.

— Тоже три дня?

— Да, да. Не забывайте, у вас ещё и сотрясение.

— Ну, хорошо, — кротко вздохнул Виталий. — Завтра мы устроим консилиум под его председательством, — он указал на Томилина. — А пока расскажите нам все о больном Булавкине.

— Что ж вам рассказывать? — женщина закурила новую папиросу. — Доставили его туристы в четверг утром. Огромная потеря крови, ножевые раны, задето лёгкое. Без памяти был. Пульс почти не прощупывался. Приняли срочные меры. Ну, это уж по нашей части. В сознание приходил ещё один раз, тоже ненадолго. Ну, а окончательно вот только сегодня. Надеюсь, жить будет.

Она устало потёрла ладонью лицо.

— Что-нибудь говорил в бреду? — спросил Виталий.

— Имена какие-то называл, выкрикивал что-то, ругался, звал кого-то.

— Так, так. Вот это уже интересно. Припомните, Тамара Анисимовна, очень вас прошу, что выкрикивал, кого звал.

— Ну, кричал «убью!», мать звал. Ещё какую-то Лару. Так, знаете, звал… Однажды прошептал, это я сама слышала: «Евгений Петрович, я за вас…»

— Что — за вас? — дрогнувшим голосом спросил Виталий.

— Дальше не слышала. Только губами шевелил. И сразу глубокий обморок. Вам надо с Верой поговорить. Это наша сестра. Она от него четверо суток не отходила. И кровь дала. Золото, а не девчонка. Уж я её гнала домой, и мать приходила, просила, ругалась. Не уходит. Плачет и не уходит.

— Где она сейчас, ваша Вера? — спросил Виталий.

— Сейчас услала. Она уже на ногах не стоит. А он есть попросил. Хороший, кстати, паренёк. По глазам видно.

Виталий, поморщившись, взглянул на неё.

— Хороший, говорите?

— Да. А вам надо лечь. Немедленно, — строго сказала женщина. — Можете здесь, у меня, — она указала на белую высокую койку у стены. — Я пойду к больным. Вечерний обход надо делать. Через час вернусь.

— Пожалуй, я действительно лягу. А ты, — Виталий обратился к Томилину, — садись рядом, будешь рассказывать, — он провёл рукой по забинтованному лбу. — Что-то кружиться начала.

Томилин помог ему лечь.

Женщина, тяжело опершись о колени, встала, привычным движением заправила под шапочку седую прядь волос и направилась к двери.

— Тамара Анисимовна, — окликнул её Виталий, глядя в потолок. — Когда можно будет поговорить с Булавкиным?

— Завтра. И с ним, и с Верой только завтра. Отдыхайте пока.

Она, переваливаясь, вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Виталий нетерпеливо повернулся к Томилину.

— Прежде всего, где этот стервец Анашин?

— В сельсовете. Углов его там стережёт.

— Так. Завтра увезём его в город.

— Пустит она тебя? — Томилин кивнул на дверь.

— Ещё как пустит. Ну, а теперь расскажи, как вы меня нашли?

Томилин удивлённо усмехнулся.

— Ты что? Память отшибло? Мы с Угловым подъехали к больнице. Видим, Анашин там крутится. Нас заметил, как деру даст. Ну, догнали. Чего, спрашиваем, тебе тут надо? Чего это ты нас испугался? Ведём назад, к больнице. И тут видим, ты через поле идёшь, шатаешься, руками за голову держишься. Анашин, как тебя увидел, бух на колени, крестится, глаза на лоб лезут, орёт не своим голосом: «Идеть!.. Знать ничего не знаю!.. Идеть!..» Прямо заходиться стал. Словно ты с того света явился.

— Он меня, подлюга, как раз туда и хотел спровадить.

— Ну вот. Я, значит, его держу. А Углов к тебе кинулся. Вид, надо сказать, у тебя был! Но башка оказалась крепкая. Мы потом, честь почести, выход на место происшествия сделали, понятых взяли. Анашин сам повёл. Он и корягу показал, какой тебя хватил. Здорова. В комнате стало темнее. Солнце село, и на западе небо побагровело, постепенно переходя через оранжево-жёлто-голубое в густо-синее, почти чёрное.

— Красиво, — задумчиво проговорил Томилин, глядя в окно и разминая сильными пальцами сигарету. — Как в театре. Ты глянь.

Виталий приподнялся на локте.

Скрипнула дверь. Жёлтая полоса света из коридора упала на пол. Вошла Тамара Анисимовна.

— Сумерничаете? — спросила она, щёлкнув выключателем у двери. — Сейчас ужин вам принесут.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Томилин, вставая. — А то мой Иван совсем там небось заскучал.

— Где ночевать будете?

— Да там же, в сельсовете. Куда с этим барбосом денешься? Тут у Ивана родня, так что харчами разживёмся.

— Скажи, пожалуйста. Всюду у него родня, — завистливо сказал Виталий и улыбнулся. — От Никиты и Матрёны все пошли.

Хмурый Томилин тоже усмехнулся.

— Он уж мне про твои шутки говорил.

Простились, и Томилин ушёл.

Наступила душная ночь. Виталий долго ворочался с боку на бок, не находя удобного положения. Голова прошла. Но почему-то стало ломить тело. Мысли теснили одна другую, возбуждённый мозг не мог с ними справиться. В висках тяжело стучало. Хотелось пить.

Неслышно подошла дежурная сестра, подала стакан с водой, велела принять порошок. Прохладной рукой провела по его щеке.

Виталий уснул.

Утром он уже чувствовал себя превосходно, С аппетитом позавтракал, шутил с сестрой, с врачами, грозил сделать зарядку, выпрыгнуть в окно, если с него не снимут этот ужасный бинт.

назад<<< 1 . . . 17 . . .  22 >>>далее