Анашин в это время уже огибал дом.

А собака, с рычаньем отбросив пиджак, кинулась куда-то назад, к забору,

В этот момент из дома неожиданно прогремел выстрел, как видно, над самым ухом Анашина. Тот шарахнулся в сторону, упал, зацепившись за что-то ногой и тут на него навалился Игорь.

Анашин отчаянно отбивался. В какую-то минуту Игорь оказался под ним, потом, сделав мост и мгновенно перехватив руку, он был уже сверху, но тут же снова опрокинулся на землю. Игорю никак не удавалось взять Анашина «на приём», а тот, в свою очередь, никак не мог вырваться из его цепких рук.

Они катались по траве, тяжело дыша, почти ослеплённые от ярости.

Из дома выскочил какой-то человек. От забора бежал преследуемый бешено лающей собакой Томилин.

Человек закричал срывающимся голосом:

— Лорд!.. Назад!..

И остановился в растерянности над дерущимися, не зная, чью принять сторону.

В этот момент и подбежал Томилин.

Через минуту все было кончено.

Томилин железной хваткой рванул Анашина к себе так, что тот, задохнувшись, мгновенно обмяк в его объятиях.

Игорь, тяжело дыша, поднялся с земли. Из-под разорванной рубашки сочилась кровь.

Возбуждённо рыча, между ними вилась собака, не решаясь, однако, ни на кого кинуться.

— Вы понимаете, — взволнованно объяснял её хозяин. — Як охоте готовился. Как раз с ружьём возился. Вижу, бегут. Этот, а за ним вот он. Ну, я понял, что задержать надо. И как-то, не задумываясь, вывалил. А потом… Вы знаете, потом я их совершенно перепутал…

— В общем, спасибо вам, — хрипло сказал Игорь, заправляя рваную рубашку за пояс. — Вот только где мой пиджак?

— Лорд! — повелительно крикнул собаке её хозяин. — Ищи! — и он указал на Игоря.

Собака, словно обрадовавшись, что на неё, наконец, обратили внимание и хоть что-то стало ясно в этой человеческой сумятице, уткнула морду в траву и, вытянув прутом тонкий хвост, кинулась к забору.

Через минуту она приволокла мятый, истерзанный пиджак и положила его у ног хозяина.

— Великолепный, знаете, пёс, — гордо сказал тот, подавая пиджак Игорю. — Натаскан, правда, на птицу. Но вот видите…

Анашина повели к машине.

Через полчаса он уже сидел в кабинете Томилина. Допрос по поручению следователя вёл Виталий.

Игорь уехал в гостиницу. Надо было переодеться, промыть и перевязать руку и хоть немного успокоиться. Да и вообще этот допрос вести ему не полагалось, ведь он только что участвовал в схватке с Анашиным, и тот сейчас не ответил бы ни на один его вопрос.

Пока не ввели Анашина, Виталий внимательно оглядел перепачканную в крови руку друга и покачал головой.

— М-да. Метки на всю жизнь. Вот гад… хоть прививки от бешенства делай.

Тем не менее встретил он Анашина с самым невозмутимым видом.

— Ну что, Егор, будешь сам рассказывать? — спросил он.

— Нечего мне рассказывать, — зло огрызнулся тот, сверкнув глазами из-под спутанных волос, падавших ему на лоб. — А хватать будете, так прокурору жалобу подам.

— Ишь ты, какой учёный, — усмехнулся Виталий. — Как же тебя не хватать? Сам бы небось к нам не пришёл. Вон какого деру дал. А рассказывать тебе про свои дела большой радости нет. Это я понимаю. Но и ты пойми. Прежде чем до тебя добраться, мы длинный путь прошли. И много чего узнали. Со мной, например, в большой дружбе твой Антон был. Некоторое время, правда. Потом поссорились. Много чего он мне успел рассказать.

Анашин снова метнул на него враждебный и теперь уже насторожённый взгляд.

— Ладно. Я уж ваши песни знаю.

— Плохо знаешь. Врать мне незачем. Мне не только Антон про тебя рассказывал. И Пелагея Федоровна тоже. Ну и, конечно, Носов. «Два друга — метель да вьюга». Так, что ли?

— Не знаю.

— Нет, знаешь, — покачал головой.Виталий и, вытащив из кармана трубку, принялся не спеша набивать её. — Ты лучше облегчи душу. Легче жить с чистой душой-то. Тебе ведь ещё не поздно. Ты какого года-то?

— Сорок четвёртого… — буркнул Анашин.

— Ну, вот.

Анашин вдруг поднял голову и усмехнулся.

— Уговариваешь, начальник? А я уже битый, знаю. Раз уговариваешь, значит, ни хрена на меня нет, — и вдруг, вскочив, крикнул: — Давай прокурора!..

— Садись, — строго сказал Виталий. — Будет и прокурор.

Он с трудом сдержался, чтобы не сорваться, чтобы тоже не крикнуть, не ударить по этой наглой роже.

Но это был лишь один миг ослепляющей, поднявшейся откуда-то из глубины ярости. Нет, ни крикнуть, ни тем более ударить нельзя. Это можно было там, во дворе того дома, когда шла схватка. Но сейчас Анашин у него в руках. И эта вызывающая ухмылка, этот крик — все это от бессильной злости, от наглости, от привычки к рисовке. А внутри — только страх, мятущийся, зверем воющий страх. Ведь он-то, Анашин, знает все, что совершил, знает, что за это следует.

— Ладно, — сказал Виталий, овладевая собой. — Ладно. Ты потом все расскажешь, Егор. А пока кое-что расскажу я. Вот тогда и суди, знаю я тебя или нет.

Анашин развалился на стуле и насмешливо проговорил:

— Послушаю. Вот только закурить не найдётся?

Видно, он неправильно понял терпеливость Виталия, миролюбивый его тон, видно, решил, что и в самом деле «начальник» ничего не знает и сейчас начнёт упрашивать, умасливать, уговаривать.

— Сядь, как положено, — резко сказал Виталий. — Не в гости пришёл. А закурить дам. Держи.

Он рывком выдвинул ящик и кинул через стол Анашину начатую пачку сигарет. Потом, снова успокаиваясь, медленно и сосредоточенно раскурил свою трубку.

Анашин нарочито лениво подобрался на стуле, как бы делая снисхождение, и тоже закурил. При этом вид у него был слегка озадаченный и насторожённый. Все его худое, жилистое тело словно свернулось в жгут, как пружина, и каждый мускул в нем, каждый нерв напрягся в ожидании. Курил он жадно, короткими затяжками, будто стараясь побыстрее одурманить, успокоить себя.

— Ну так вот, — начал Виталий. — Слушай. Детдомовские вы с Антоном. Мать не знаете, отца тоже. Хотя Антон мать все-таки помнит. Красивая была, говорит. Весёлая.

— Довеселилась… — мрачно бросил Анашин.

— Это верно. До того довеселилась, что детей своих в детдом свела. Дурак ты, Егор. В сорок шестом не веселились. От голода кое-где пухли. Разорил фашист страну. Вот что. Мать в детдом вас и свела. Фамилию вашу назвала. Ходила к вам. А потом, говорят, заболела. И все. Не стало матери. Так и росли вы бок о бок. Кормила вас страна из последних сил. Антон, тот слабый, привязчивей, пугливый. А ты нет, ты — ветер, перекати-поле. Антон прижился в детдоме, притерпелся. Худо там было, это верно. А ты убежал. И пошёл гулять. По вокзалам, поездам, барахолкам, пивным, по детприемникам, колониям, пересыльным тюрьмам. Вот такая жизнь была по тебе… Цыган.

Анашин вздрогнул и, подняв голову, пристально, не мигая, посмотрел на Виталия, но промолчал, только затянулся сигаретой.

— Сколько так лет прошло, не считал, — продолжал Виталий, все больше наполняясь какой-то горечью и не заметно сам увлекаясь. — За тебя их считали в решениях, справках да приговорах. Но и ты, наконец, начал уставать и про что-то думать. Вот однажды и решил отыскать брата — единственную родную кровинку на земле. Отыскал. Брат, оказывается, женился, дом у него. И по тебе тоже тосковал. И характера по-прежнему не было. К бутылке тянулся. Ныл, скулил, не работал и жену изводил.

— Хлебнула она с ним, — неожиданно буркнул Анашин.

— Да уж, хлебнула. А ведь и тебя полюбила как сына. II плакала по ночам за обоих за вас. И за себя тоже, конечно…

Анашин сидел согнувшись, опершись локтями о колени, и, не поднимая головы, курил.

— Хватит, начальник, — глухо произнёс он в пол. — Душу-то мне не растравляй. Не поможет это тебе. Знай.

— Нет, Егор, я уж докончу, — возразил Виталий. — Пусть это тебе поможет. Да и к концу я подхожу. Решил ты, наконец, на работу устроиться. Тут и дружок появился, Васька. Про свой завод рассказал, про директора. Ну, ты и пошёл. А директор тебя и не взял.

— С порога турнули, — все так же глухо, но уже со злобой сказал Анашин. — Принять не пожелал, гад!

Виталий сделал над собой усилие, чтобы не сорваться, он лишь умолк на миг, раскуривая трубку чуть дрожащими руками. «Откуда только берутся силы? — подумал он с тоской. — Откуда они у меня берутся?» И снова ровным, может быть, даже слишком ровным голосом продолжал:

— Он не гад был, Егор. У него большие неприятности в это время случились. Травили его. Тюрьма маячила.

— Ну да?

Анашин рывком поднял голову и с недоверием, подозрительно посмотрел на Виталия. И Виталий, смотря ему прямо в глаза, медленно добавил:

— Другой бы руку на себя наложил. А он только ездил к тебе на рыбалку.

И тут Виталий увидел, как внезапно проступили бисеринки пота на лбу Анашина, как крупные капли потекли по вискам, по скулам, по шее, как вздулись и вдруг запульсировали на лбу Анашина две змеевидные жилки. Он стиснул зубы, устремив куда-то в пространство ничего не видящий взгляд чёрных, как кусочки угля, глаз.

Через секунду Анашин ладонью крепко вытер лоб и дрожащей рукой поднёс к губам сигарету, но она выпала из пальцев. Анашин поспешно нагнулся и поднял её.

А Виталий продолжал:

— Ну, а потом… потом, — с ударением повторил он, — ты поступил на завод. Васька тебя устроил. Новый директор почему-то очень слушался Ваську, А ты почему-то потерял покой, Егор, — совсем медленно произнёс Виталий. — Так потерял, что…

— Не терял!.. — вдруг истерически закричал Анашин, махая на Виталия руками, словно прогоняя его от себя. — Не терял!..

— Тихо! — прикрикнул на него Виталий.

И Анашин вдруг так же неожиданно затих, продолжая беззвучно шевелить губами.

— …Так потерял, — уже прежним тоном закончил Виталий, — что, когда представился случай, ты кинулся на Булавкина. За что ты на него кинулся?

— Не кидался я!.. — зло выкрикнул Анашин, снова вытирая лоб. — Не кидался!..

— А ведь он жив, — тихо произнёс Виталий, — Жив, понимаешь? И мы его нашли.

Анашин дико посмотрел на Виталия. Нервы его не выдержали. Он уронил голову на стол, тяжко всхлипывая и кусая рукав рубашки.

Его увели.

А к концу дня пришла Анна Николаевна Бурашни-кова.

В кабинете Томилина ей показали четырех молодых, темноволосых парней. Вторым справа был Анашин,

Анна Николаевна, близоруко щурясь, оглядела каждого из них, потом обернулась к сидевшему за столом Савельеву и растерянно сказала, теребя в руках свою сумку:

— Не могу грех на душу принять. Никого я тут не знаю.

— Что ж, так и запишем, Анна Николаевна, — невозмутимо ответил Савельев.

А когда они остались одни, Бурашникова, огорчённая, сама на себя досадуя, сказала:

— Ну никакой у меня памяти на личности нет. Я ж вам говорила. Одно расстройство, ей-богу. Да я бы… — и вдруг замолкла, силясь что-то припомнить. — Постой, постой… — произнесла она наконец. — Да как же это я забыла? — И уже торопливо закончила: — Ну, конечно! Племянница моя как раз приходила. Они же ей навстречу должны были попасться. Господи! И такая ведь глазастая девчонка! Прямо глазастая!..

Этой глазастой девчонкой оказалась… Лара Кожева. Но в городе её в этот день не было.

 

Вечером к друзьям снова зашёл Кучанский. Молодой помощник прокурора незаметно сдружился с приезжими москвичами.

Пили крепчайший чай, заваренный Виталием.

Кучанский посмеивался:

— Оба вы теперь пострадавшие. Один ушибленный, другой укушенный. Смотри, Игорь Сергеевич, сам кусаться не начни.

— И начну, — хмуро откликнулся Игорь. — К примеру, этому Ревенко я бы горло перегрыз, честное слово. Довёл он меня. И ещё, видишь ли, на любовь сваливает, подлец.

А Виталий с тоской произнёс:

— Эх, знали бы вы, какой был Женька…

— Знаем, — сказал Игорь. — Теперь уже мы знаем, какой он был, — и, казалось, без всякой связи с предыдущим добавил: — Вот завтра привезём эту Лару. Может, она узнает Анашина.

— И тогда?.. — насторожённо спросил Виталий.

— Тогда посмотрим, как они заговорят: и Анашин, и Носов, и Ревенко;

Виталий вздохнул.

— Слыхали вы про «эликсир правды», Андрей Михайлович?

— Слыхал. У него есть много названий: наркоанализ, наркодиагностика. На Западе многие им увлекаются.

— Понимаешь, — Виталий обратился к Игорю. — Допрашиваемому делают укол. Особый такой наркотик вводят. И человек, у которого никакими силами нельзя было вырвать признание, вдруг начинает безудержно исповедоваться.

— Вот именно, безудержно, — заметил Кучанский. — Тут возможны и оговор, и самооговор, и любые фантазии.

— В этом случае, видимо, надо по-особому вести допрос, — предположил Виталий.

— Дело не в этом. Во-первых, установлено: если человек не хочет о чем-то говорить, он не заговорит и после ввода наркотика. Но главное тут — недопустимое насилие над психикой.

— Это точно, — согласился Игорь.

— Один не заговорит, а другой заговорит, — возразил Виталий. — А насилие над психикой… Если хотите, арест — это тоже насилие над психикой.

— Это уже не то, — покачал головой Кучанский. — Совсем не то. Человек не оказывается беспомощным, игрушкой в руках следователя. Это, знаете, было бы слишком просто и слишком жестоко. Нет, следователь должен суметь воздействовать на его совесть, на его лучшие качества, на его здравый смысл, наконец, — Кучанский незаметно сам увлёкся. — Я убеждён: что-то из всего этого есть у каждого преступника, даже самого закоренелого.

— Ну, это вы бросьте, — вмешался Игорь. — Я вам могу привести примеры таких зверств, что ни о какой совести и лучших качествах и говорить не придётся.

— Об этой проблеме сейчас много пишут в газетах, — сказал Виталий. — И приводят много трогательных примеров исправления, казалось бы, самых не исправимых. И тем доказывая: неисправимых нет.

— Отдельными примерами можно доказать, чего хочешь, — махнул рукой Игорь.

— И все-таки, — теоретически — неисправимых, людей нет, — решительно заявил Кучанский, — потому что никто, не родится преступником. Преступником становятся. Под воздействием тех или иных неблагоприятных обстоятельств и качеств характера. Значит, мы можем…

— Скажите, — перебил его Виталий, — есть неизлечимые болезни, как, по-вашему?

— Есть, конечно. Но что из того?

— Разве они теоретически неизлечимы? Спросите любого врача. Он вам скажет: пока неизлечимы. Пока! Наука не дошла ещё до этого. Но дойдёт. Любой врач в этом уверен. Так и с преступностью. Это же социальная болезнь! И наука не дошла ещё до лечения всех видов этой болезни. Поэтому одинаково глупо кричать, что все болезни излечиваются и все преступники исправляются. Пока не все исправляются, и не всех мы можем: исправить.

— Верно, — поддержал Игорь. — Нечего заниматься самообманом. Кроме вреда, ничего в таких случаях не бывает.

Кучанский рассмеялся.

— Ну, братцы, спорить с вами трудно, но можно, — он обратился к Виталию: — Как вы думаете, почему мы признаем наличие неизлечимых болезней и не признаем наличия неисправимых преступников?

— По глупости, вот почему!

— Нет, это слишком примитивно. Тут, мне кажется, есть причина более серьёзная. Вы не видите разницы между, так сказать, медицинской болезнью и социальной. Медицинская болезнь — примем условно этот нелепый термин — не влияет на нравственность, на воспитание людей. Социальная болезнь прямо связана с этим. Вот представьте. Если бы мы провели у нас в городе анкету среди людей: что делать с теми, кто заболел, допустим, брюшным тифом? Все в один голос ответили бы: лечить, что же ещё? А вот в одном городе провели анкету: что делать со злостными хулиганами? И многие ответили: расстреливать, и даже ещё хуже — вешать на площадях, чтобы неповадно было другим. Что это такое? Это результат неправильного нравственного воспитания. Жестокостью не уничтожишь жестокость, — это ещё Маркс сказал.

— И все-таки сажают преступников в тюрьму, и все-таки иногда их расстреливают! — воскликнул Виталий. — И пока другого выхода нет.

— Да. Но людям надо прививать мысль, что это крайняя, вынужденная мера. Что это результат не неизлечимой, а запущенной болезни. Вы понимаете? На каком-то, более раннем этапе её можно было излечить, и её нужно было излечить. Чтобы люди стали внимательны, чутки, чтобы готовы были помочь оступившемуся человеку. И чтобы не уповали на жестокость, не воспитывали её в себе. Гуманизм — вот что надо прививать людям. Причём не абстрактный, не пассивный, а активный, наступательный, боевой. В такой среде не возникнет преступник, не совершится преступление.

— Ну, тут я, пожалуй, согласен, — сказал Виталий,

— Красиво говорите, — усмехнулся Игорь. — И красивая у вас теория. Но если, допустим, убивают человека, хорошего, всеми уважаемого и любимого человека, — голос его неожиданно дрогнул, — тогда возмущённая человеческая совесть требует наказать убийцу, так наказать… — Игорь не мог сдержать гнева, — что бы действительно никому не было повадно. Вот чего требует человеческая совесть, человеческое горе, наконец!

Все трое на минуту умолкли и подумали о Лучинине, о его нелепой, трагической гибели и о тех, кто был тому причиной, с кем придётся всем им столкнуться уже завтра.

Забившись в угол дивана, задумчиво сосал свою потухшую трубку Виталий. Игорь, сидя за столом, медленными глотками отпивал ставший чёрным и уже давно остывший чай. А Кучанский расхаживал по комнате, сунув руки в карманы своих светлых, щегольских брюк. Он первым и нарушил молчание, задумчиво сказав:

— У некоторых народов есть древний и мудрый обычай. Если ссорятся два человека или две семьи, они обращаются к третьему, всеми уважаемому человеку и просят разрешить их спор. Они не доверяют своему разгорячённому чувству, вспыхнувшему гневу и обиде. Они ищут справедливый и беспристрастный ответ: кто виноват?

— Это мудро, — согласился Виталий. .

Игорь молча пил свой чай.

— Нас не выбирали, — продолжал Кучанский, — но нас обязали тоже быть беспристрастными и справедливыми.

— А я вам уже говорил, — хмуро возразил Игорь. — Я не электронно-счётная машина. А ты, — он посмотрел на Виталия, — тем более. Так что мы возвращаемся к старому спору. Зачем это надо?

— Хорошо, — сказал Кучанский, расхаживая по комнате. — Не будем возвращаться, — он остановился перед Игорем. — Что Носов?

— Сегодня арестован, — ответил тот. — И не только за анонимные письма. Это прямой соучастник Анашина в нападении на Булавкина. Он подстрекатель, он же и угнал с завода машину. Ордер вы подписали ещё три дня назад, если помните.

— Сейчас я подписал бы его ещё уверенней, — ответил Кучанский. — Это необходимо и справедливо. А тогда мы все-таки поспешили. И вы правильно сделали, что не арестовали его тогда.

Виталий с симпатией посмотрел на Кучанского.

— Что собираетесь делать, завтра? — спросил Кучанский, снова принимаясь расхаживать по комнате.

Игорь отодвинул от себя пустой стакан.

— Я уже сказал, — ответил он. — Новое опознание Анашина. Затем допрос главаря, Ревенко, по новым данным, насчёт Булавкина. И допрос Носова, тоже об этом. Не хотите участвовать?

— Хочу, Особенно в допросе Ревенко. Я с вами согласен, тут без него не обошлось. А вести допрос придётся кому-нибудь из вас. Савельев перегружен.

Утром, за завтраком, и даже ещё раньше, когда делали зарядку, друзья обсуждали, кому из них следует допрашивать Ревенко.

— Ты испортил с ним отношения, — сказал Виталий. — Никакого контакта не получится, и признаний не добьёшься. Давай допрошу я.

— Но зато я с ним знаком, — с сомнением покачал головой Игорь. — Я знаю его повадки. Это тоже не последнее дело. Эх, черт возьми! — досадливо прибавил он. — Добрые люди по субботам в баню ходят, а мы…

— А мы уж в Москве отмоемся, — с усмешкой ответил Виталий. — Жалко только, костюм я испортил.

— Молчал бы, — вздохнул Игорь. — Тебя хоть собаки не рвали.

В конце концов, уже подходя, к горотделу, решили, что допрос Ревенко всё-таки проведёт Игорь.

В Чудиловку была немедленно отправлена машина за Ларой Кожевой.

Ревенко появился в кабинете внешне совершенно спокойный. На нем был все тот же, теперь, правда, сильно помятый костюм, галстук небрежно съехал набок, толстые щеки заросли рыжей щетиной.

Плотно усевшись на стул, он враждебно спросил:

— Что вам ещё от меня надо? Предупреждаю, подписывать ничего не буду.

Он то сцеплял короткие, покрытые золотистым пушком пальцы, то расцеплял их и, наконец, сунул руки в карманы пиджака. Обычно они помогали ему разговаривать, сейчас Ревенко разговаривать не собирался…

Игорь спокойно ответил:

— Сегодня мы займёмся выяснением совсем другого вопроса.

— «Мы»? — иронически переспросил Ревенко. — Лично я не собираюсь выяснять с вами никаких вопросов. Я собираюсь жаловаться на вас прокурору.

Последние его слова и услышал Кучанский, входя в кабинет. Он не спеша опустился на диван, чувствуя на себе пытливый и насторожённый взгляд Ревенко, и Сказал:

— Я прокурор. После допроса можете подать мне жалобу.

— Прекрасно, — коротко заявил Ревенко и повернулся к Игорю. — Что ж, я »ас слушаю.

— Будете отвечать на вопросы?

— Если это снова не окажется провокацией.

назад<<< 1 . . . 20 . . .  22 >>>далее