Возможными, а точнее, вполне вероятными хозяйственными махинациями Купрейчика, для которых он конечно же использует свое служебное положение, теперь вплотную занялся Эдик Албанян. А меня пока что интересует Лев Игнатьевич как соучастник, а вернее даже - подстрекатель и организатор убийства Семанского На это ясно указал Шпринц, это следует из услышанного Гавриловым разговора между Семанским и этим Львом Игнатьевичем, разговора, который перешел затем в серьезную ссору, и ссору наблюдала Софья Семеновна, когда гуляла во дворе со своими внуками. Словом, косвенных свидетельств причастности Льва Игнатьевича к убийству, как видите, хватает. Но улик, прямых или даже косвенных, у нас, увы, пока нет. Однако это, конечно, вовсе не означает, что мы не должны самым энергичным образом искать Льва Игнатьевича. Наоборот, сложная ситуация именно того и требует. В данном случае немедленное его обнаружение, скорей всего, даст и недостающие нам улики. Ну, а путь к Льву Игнатьевичу должен нам указать Купрейчик, хочет он того или не хочет.
Теперь уже совершенно очевидно, что Лев Игнатьевич решился на встречу со мной в кафе, причем посулил мне, как вы помните, немалую взятку только потому, что испугался моего выхода на Купрейчика, испугался, что тот из жертвы может превратиться в обвиняемого, и тогда эта "золотая курочка" не только перестанет приносить "доход", как выразился Георгий Иванович Шпринц, но и потянет к ответу всю "золотую цепочку", в том числе и его самого, то есть Льва Игнатьевича. При этом последнего нисколько, видимо, не беспокоит не только расследование квартирной кражи у Купрейчика, что понятно, но и расследование убийства Семанского, что уже вовсе непонятно и даже, я бы сказал, странно.
А пока единственное, что нам известно про него, - он москвич. И если бы знать его фамилию, например, то адрес, где он живет или, во всяком случае, прописан, установить можно было бы легко, как вы понимаете. А за этим потянулось бы и немало других сведений. Слабая надежда на этот адрес у меня было затеплилась, когда Кузьмич передал мне записку с номером телефона, которую Лев Игнатьевич оставил Музе. Но тут же выяснилось, что на клочке бумаги написан номер телефона Купрейчика. Тогда, естественно, возникла мысль задержать Льва Игнатьевича или, во всяком случае, взять его под наблюдение сегодня, во вторник, когда он снова придет к Купрейчику, как пришел и в прошлую пятницу, чтобы ждать звонка Николая. Вообще-то говоря, это тоже странно. Что он за дежурства такие установил у Купрейчика? Неужели он теперь будет приходить к нему каждый вторник и пятницу? Только чтобы ждать звонок Чумы? Сомнительно. Хотя прошлый раз он был у Купрейчика именно в пятницу. Значит, вторник и пятница... вторник и пятница...
Размышляя, я верчу в руке клочок бумаги с телефоном Купрейчика и неожиданно обращаю внимание, что Лев Игнатьевич написал эти дни не так, как я их сейчас про себя повторяю, а наоборот - пятница, вторник. Почему? Наверное, просто так случайно написалось. А впрочем... Когда человек пишет эти дни подряд, то невольно ставит их в привычном порядке. Вот как я, повторяя их про себя. А тут... М-да... Пожалуй, не каждые вторник и пятницу собирается бывать Лев Игнатьевич у Купрейчика. Нет, не каждые, а только ближайшие к тому дню, когда он побывал у Музы и писал эту записку. А побывал он в четверг. Вот и указал на два следующих дня - пятницу и вторник, И пятница уже прошла. Он был у Купрейчика, но звонок не последовал. Остается теперь только вторник. Сегодня Лев Игнатьевич еще раз появится у Купрейчика. В последний раз, возможно. И скорей всего, он придет не только ради звонка Чумы. Ну что ж, так или иначе, но сегодня мы его, надеюсь, не упустим.
Интересующий нас дом берется под наблюдение с середины дня. Только спустя три часа фиксируется возвращение с работы самого Купрейчика. Затем приходит его супруга. Но Лев Игнатьевич так и не появляется. И вообще ни один человек в этот вечер к Купрейчику не заглядывает.
Вот теперь задержание или, точнее, обнаружение Льва Игнатьевича становится уже совсем не простой задачей. Ведь тот факт, что он в назначенный им самим день не появился возле указанного телефона, может объясняться как чистой случайностью - допустим, болезнью или каким-то непредвиденным делом, - так и тем, что Лев Игнатьевич почуял опасность и ловко избежал ловушки. Да, скорей всего, он что-то учуял Теперь, я полагаю, и сам Купрейчик уже не знает, где скрывается этот тип. И все же мы приходим к выводу, что с Купрейчиком необходимо повидаться.
Поэтому на следующий день, то есть в среду, я звоню Виктору Арсентьевичу и уславливаюсь о встрече у него дома, после его возвращения с работы.
А пока что я встречаюсь с Эдиком Албаняном. По его просьбе, как любят подчеркивать дипломаты. Это последнее обстоятельство вселяет в меня всякие надежды. Зря Эдик звонить и встречаться не будет. Как мы и договорились, Эдик появляется у меня в комнате ровно в три тридцать.
На этот раз в руках у Эдика толстая папка. Он садится возле меня за стол, раскрывает эту папку и, перекладывая одну бумагу за другой, бегло их просматривая, начинает докладывать:
- Так вот, первое. Слушай меня. Насчет этой самой пряжи. Помнишь, Шпринц о ней говорил, что получает ее из Москвы?
- Еще и Лида о ней говорила, бухгалтер Шпринца, - добавляю я. - Она еще сказала, что эта пряжа в магазин не доставлялась, а транзитом куда-то шла. Ты это тоже не забудь.
- Будь спокоен, - важно кивает Эдик. - Мы все помним. Так вот, эту пряжу Шпринц действительно получает из Москвы. Причем с фабрики Купрейчика. Ясно?
- Но вполне официально?
- Так-то оно так, - хитро усмехается Эдик. - Но тут есть нюансы. Вот слушай. Нюанс первый: как эта пряжа попала на фабрику Купрейчика. Точнее даже, как она попала туда в таком количестве, сверх всяких потребностей и лимитов, понимаешь вопрос? Вообще-то такое у нас бывает. Снабженцы обожают создавать всякие запасы, особенно дефицитного сырья. А вдруг потребуется? Или, допустим, придется обменять на что-нибудь нужное, чего у них нет? Словом, сам факт создания таких излишков, или, как говорят, неликвидов, особых подозрений не вызывает. Но... - Эдик многозначительно поднимает палец. - Смотри, что тут делается дальше. Сначала он, то есть Купрейчик, этих излишков добивается. Я видел бумаги. Вчера весь день сидел у них в бухгалтерии. И сегодня полдня.
- В отделе снабжения у Купрейчика об этом не узнают?
- Ну что ты! - снисходительно усмехается Эдик. - С кем ты имеешь дело? Фирмой нашей даже не пахло.
- Простите, маэстро, мой нелепый вопрос, - шутливо говорю я.
- Прощаю, - кивает Эдик и продолжает: - Так вот, повторяю. Нюанс первый: Купрейчик сначала этих излишков пряжи добивается, а потом от них почти сразу же избавляется, направляя Шпринцу. А пряжа эта, между прочим, весьма дефицитная и дорогая, марки двести дробь два. И гнал он ее в магазин Шпринца в огромных количествах, как тебе известно. Спрашивается, на каком основании, да? Отвечаю: действительно вполне официально. Я сам убедился. На основании прямого и четкого распоряжения управления Разноснабсбыта.
- А чья высокая подпись? - спрашиваю я, вспомнив слова Шпринца.
- Заместителя начальника управления, все, как положено. Но... - Эдик хитро блестит глазами. - Вот тут-то и появляется второй нюанс.
Все-таки Эдик великий мастер. В их деле надо знать и каждую минуту помнить такую уйму сведений экономического порядка, бухгалтерского, технологического, административного и при этом обладать каким-то особым, прямо-таки особым чутьем, чтобы отыскать нужный путь в океане сведений. Причем, учтите, знания эти особого рода, какие не дает ни один институт и никакие курсы повышения квалификации тоже. Ну вот, к примеру, в области технологической надо знать не только саму технологию изготовления данного вида изделия, но и как эту технологию можно незаметно изменить, чтобы при определенном ухудшении качества получить нигде не запланированный и неучтенный излишек в количестве. Или, скажем, в области административной надо знать не только структуру подчиненности, отчетности и взаимосвязи, но и какое именно звено можно обойти или, наоборот, использовать, чтобы получить, например, нужный наряд или указание.
Вот сейчас Эдик как раз и погрузился в эту самую административную область и выудил официальное разрешение заместителя начальника управления Разноснабсбыта передать неликвиды пряжи с фабрики Купрейчика черт знает куда, аж в Южноморск, в магазин мелкооптовой торговли, где директором является некий Шпринц. Правда, магазин этот принадлежит той же системе, и подкинуть ему для продажи дефицитный товар, чтобы магазин выполнил свой план, в принципе, конечно, допустимо. Но... Тут, оказывается, есть, как выражается Эдик, еще один нюанс.
- Какой же тут нюанс? - спрашиваю я.
- Нюанс заключается в высокой подписи, - снова необычайно лукаво улыбается чем-то довольный Эдик. - Видел это письмо своими глазами. Подпись, представь себе, - Ермаков.
- Ермаков? - удивленно и недоверчиво переспрашиваю я.
- Именно так.
- Это что же, однофамилец, выходит?
- Никак нет, - торжествует Эдик. - Уточнил. Зовут - Дмитрий Станиславович. И выходит - братец замечательного директора магазина "Готовое платье", так?
- Выходит, что так, - соглашаюсь я, все еще не в силах прийти в себя от этого неожиданного открытия.
- Вот и начало цепочки, понял? - назидательно говорит Эдик. - Ее московские звенья. Остальное там, - он неопределенно машет рукой. - Главное, если хочешь знать, там.
Я, конечно, понимаю, что он имеет в виду.
- Но в Москве еще Лев Игнатьевич, - напоминаю я. - Какова тут его роль, интересно бы знать. Ты как думаешь?
- Пока не ясно, - качает головой Эдик.
- А какую роль, по-твоему, играл Гвимар Иванович?
- Тоже пока не понятно.
- Могу я использовать твои данные в беседе с Купрейчиком, осторожно, конечно? - спрашиваю я. - У нас сегодня встреча.
- Понимаешь, - задумчиво говорит Эдик, - честно говоря, другому бы я не разрешил. Но тебе доверяю Только учти: главное - это не взбаламутить всю цепочку. Если в Южноморск сейчас поступит сигнал, это будет... Ну, ты сам понимаешь, что это будет А сигнал может поступить, если ты вдруг испугаешь Купрейчика. Он его и подаст.
- Или Лев Игнатьевич.
- Да, или он, если Купрейчик ему передаст, - соглашается Эдик и спрашивает: - Это тебе Шпринц сказал, что Купрейчик терпеть не может Льва Игнатьевича?
- Он.
- И что с Гвимаром Ивановичем он дружил?
- Это мне Купрейчик говорил.
- О! Тут у тебя кое-какая зацепочка есть, ты не находишь?
Эдик вопросительно смотрит на меня своими красивыми агатовыми глазами.
- Да, ты прав, - соглашаюсь я. - Кое-что тут есть. Но главное в другом, я думаю. Чтобы Купрейчик ничего не передал Льву Игнатьевичу и не дал сигнал тревоги в Южноморск, его надо в этом заинтересовать, это должно быть ему невыгодно.
- Молодец? - восхищенно восклицает Эдик. - Умница!
Как всегда, его эмоции на порядок выше, чем следует. Подумаешь, какое великое открытие я сделал. Главное, придумать, как именно его заинтересовать, чем. И вот тут-то я пока ничего придумать не могу. А пока не придумаю, нельзя будет и использовать ценнейшие данные Эдика. Вот ведь какая петрушка!
- Что ты намерен делать дальше? - спрашиваю я.
- Дальше я, видимо, отправлюсь в путешествие, - смеется Эдик - По твоим следам. Дашь рекомендательные письма?
- Если заслужишь.
- Как? Значит, я, по-твоему, их еще не заслужил? - Эдик свирепо вращает глазами - Жалкий человек, что ты понимаешь! Да один Дмитрий Станиславович Ермаков чего стоит?
- Это все ты для себя стараешься, - шутливо возражаю я.
- Для себя? - с грустным укором переспрашивает Эдик. - А кто просил только что разрешение использовать мою добычу?
- Поймал, - сдаюсь я. - Получишь письма.
- То-то, - удовлетворенно кивает Эдик и уже который раз смотрит на часы. - Ты не думай, пожалуйста, что я тут заболтался с тобой. Просто пять минут лишних осталось. А теперь я пойду. Через три минуты ко мне кое-кто заглянуть должен. Привет!
Эдик стремительно поднимается, хватает свою папку и спешит к двери.
Когда он уходит, я тоже смотрю на часы Пора собираться и мне. Состязаться в пунктуальности с Эдиком я, конечно, не могу, но все же опаздывать тоже не собираюсь.
День уже заметно прибавился, и на улице еще совсем светло. Это не только заметно, но и приятно, поднимает настроение, даже, я бы сказал, добавляет оптимизма. Сам не знаю почему. Кажется, недавно я выходил на улицу тоже, как сейчас, часов в пять, и было уже темно, над головой зажигались фонари. А сейчас вот совсем еще светло, можно даже читать. Идет весна, и это очень приятно ощущать. Хотя еще и холодно, и снег лежит во дворах и скверах. Но все-таки шагается мне сейчас легко, бодро, и воздух словно напоен близкой весной. Конечно, все субъективно, я понимаю. Мама, например, уверяет, что дышать вообще нечем, а в это время года - особенно. Она-то утверждает это прежде всего как врач, а вот моя бедная теща действительно в это время года прямо погибает, бедняга.
Размышляя на все эти веселые и грустные темы, я добираюсь до остановки троллейбуса. Городской час "пик" уже, к сожалению, наступил, и потому мне лишь с большим трудом удается втиснуться в троллейбус, выстояв немалую очередь. Сильно помятый, я наконец выхожу на нужной мне остановке.
И вот я уже иду по знакомому мне двору, который, однако, неуловимо изменился с тех пор, как я здесь был в последний раз. Ну, конечно. Стало заметно меньше снега, кое-где проступила черная полоска асфальта, очистились от снега скамейки в палисадничке, и потемнела, осела ледяная горка.
Во дворе никого нет, хотя еще довольно светло. Но в окнах окружающих домов кое-где горит свет. Я захожу в подъезд, и старый лифт, натужно лязгая, тянет меня на третий этаж.
Виктор Арсентьевич уже дома, успел даже надеть свою красивую коричневую пижаму и теплые, отороченные мехом, домашние туфли. Открыв дверь, он радушно мне улыбается. Однако вид его мне не нравится. Он осунулся, покраснели словно от бессонницы веки, и взгляд стал какой-то рассеянный, беспокойный. Впрочем, все это можно заметить, если очень уж приглядываться. А если нет, то перед вами все тот же человек, невысокий, седоватый, невзрачный и с первого взгляда решительно незапоминающийся. Но я-то приглядываюсь к нему, поэтому сейчас отмечаю про себя малозаметные для других перемены, мелкие "нарушения" знакомого облика этого человека.
В передней я снимаю пальто и обращаю внимание, что на вешалке висит только пальто Виктора Арсентьевича. Значит, Инна Борисовна еще не пришла с работы. Кепку свою я кладу рядом со шляпой Виктора Арсентьевича и пушистой меховой шапкой. Эту шапку он, наверное, надевает в холодные дни, она мне почему-то знакома.
Виктор Арсентьевич проводит меня в уже знакомый кабинет, и я располагаюсь в огромном кожаном кресле возле журнального столика. Беспокойное книжно-журнальное море на полках и столах выглядит по-прежнему внушительно. Вероятно, по этой причине Виктор Арсентьевич его и не ликвидирует. По-прежнему висят и картины над диваном. Правда, мне кажется, что здесь что-то прибавилось, картины висят как будто теснее. Выходит, Виктор Арсентьевич продолжает пополнять коллекцию тестя? Как мне Олег Брюханов говорит: "Душа каждый раз радуется, как от встречи с близкими людьми". Однако в Викторе Арсентьевиче радости и покоя я сейчас что-то не замечаю. Наоборот, взвинченный он какой-то, все как будто дрожит у него внутри, и никак ему почему-то не удается успокоиться, даже притвориться спокойным ему к то до конца не удается. Я помню его совсем другим во время прошлых наших встреч. Тогда он был насторожен, однажды был даже испуган, когда узнал об убийстве Гвимара Ивановича, временами бывал сердит, недоволен, это я тоже помню. Но таким он еще не был. Сейчас он как-то по-особому взволнован, я никак не разберусь в его состоянии.
На столике передо мной стоит вазочка с конфетами и другая, побольше, с яблоками. Тут же лежат сигареты, красивая газовая зажигалка, рядом стоит круглая большая пепельница из тяжелого чешского стекла, в ней несколько окурков.
- Ну-с, так что же вас привело ко мне на этот раз? - с наигранным, ленивым добродушием спрашивает Виктор Арсентьевич и тянется за сигаретой.
- Привело к вам мое предложение, которое, если помните, я внес в конце прошлой нашей беседы, - говорю я. - Тогда я вам сказал примерно так: давайте-ка отложим этот разговор и оба подумаем. Помните?
- Припоминаю, - кивает Виктор Арсентьевич и придвигает ко мне вазу с яблоками: - Отведайте-ка.
- Благодарю. Я лучше, с вашего разрешения, закурю... - И, продолжая беседу, вытаскиваю из пачки сигарету, затем щелкаю роскошной зажигалкой. Так вот, мне действительно хотелось, чтобы вы подумали. Речь у нас, помнится, шла о том, что вот, мол, Гвимара Ивановича вы знали, даже приятелями были, а насчет некоего Льва Игнатьевича вы якобы ничего даже и не слыхали. Так вы мне говорили прошлый раз, не правда ли?
- Совершенно верно, - кивает Виктор Арсентьевич. - Я и сейчас это утверждаю, имейте в виду.
- И, кажется, еще категоричнее, чем в прошлый раз, - замечаю я.
- Так же категорично.
- Допустим. Тогда напомню вам кое-что еще из прошлого разговора.
- Нет необходимости, - поспешно и довольно нервно прерывает меня Виктор Арсентьевич. - Я все прекрасно помню.
- Иногда полезно еще раз напомнить, - возражаю я, отмечая про себя эту непонятную вспышку. - Так вот, мы пришли с вами к выводу, что дружба с Гвимаром Ивановичем бросает на вашу репутацию некое пятнышко. И я предположил тогда, что вы просто не хотите иметь второго, погрязнее, подтвердив свое знакомство с Львом Игнатьевичем. Так ведь?
- Так, - сухо кивает Виктор Арсентьевич. - Если иметь в виду точность ваших воспоминаний. Но второго пятнышка я не боюсь, так как никакого Льва Игнатьевича знать не знаю. Тогда вам это сказал и сегодня повторяю.
Эта откровенная ложь мне почему-то вдвойне неприятна. Наверное, потому, что привык видеть в Викторе Арсентьевиче жертву и считать его поэтому своим естественным союзником. А все шероховатости и неувязки, которые у меня до сих пор с ним возникали, казались мне либо недоразумениями, либо ошибками. Но сейчас Виктор Арсентьевич спокойно и нагло врет мне в глаза, решительно разбивая все мои прежние представления о нем. Эта ложь убеждает меня даже больше, чем все открытия Эдика в том, что Купрейчик действительно замешан в каких-то преступлениях, в большей или меньшей степени, но замешан. И это невольно ожесточает меня в разговоре с ним.
- Ну так вот, Виктор Арсентьевич, что я вам должен сообщить. решительно говорю я. - После нашей последней встречи прошло немало времени. За этот срок мы кое-что успели сделать. Во-первых, мы раскрыли кражу и скоро вернем вам украденные вещи и картины.
- Не может быть! - восклицает пораженный и конечно же обрадованный Виктор Арсентьевич. - Неужели раскрыли?
- Да. Представьте себе.
- Ну, и... кто же все это украл?
- Некие квартирные воры. Вы их не знаете.
- Но... вы, кажется, говорили, что... Словом, они и в убийстве замешаны?
- Нет. Не замешаны. Это два разных преступления и совершены разными людьми. Лишь случайно совпали по времени.
- Ах, вот оно что...
- И тут я вас хочу серьезно предупредить, - медленно и внушительно продолжаю я. - Мы, по существу, раскрыли и убийство Семанского. В нем оказались замешанными очень разные люди. Очень. Что касается двоих из них, которые непосредственно это убийство и совершили, то один арестован, второй... второй, к сожалению, погиб.
- Как "погиб"?! - невольно вырывается у Виктора Арсентьевича.
- Вас эта гибель не касается. Как, надеюсь, не касается и арест второго. Очень надеюсь...
Тут Виктор Арсентьевич пытается что-то сказать, но я резким жестом останавливаю его и продолжаю:
- ...Но есть и соучастники этого тяжкого преступления. Вот они пока что на свободе.
- И вы их знаете? - нервно спрашивает Виктор Арсентьевич, ерзая в Своем кресле и с безразличным видом поглядывая куда-то в сторону.
- Знаю.
Я стряхиваю пепел с сигареты в придвинутую к моему креслу пепельницу и неожиданно замечаю в ней среди окурков две или три кривые, сплошь обуглившиеся спички. Кто-то, видимо, забавлялся, стараясь, чтобы они сгорели до конца. Стоп, стоп!..
На секунду я даже цепенею от охватившего меня волнения. Вот это открытие! Неужели до меня тут успел побывать уважаемый Лев Игнатьевич? И не вчера, нет, вчера его здесь не было. Да и пепельницу со вчерашнего дня, скорей всего, вытряхнули бы. Значит, сегодня он тут побывал, незадолго до моего прихода! Вот почему так взволнован Виктор Арсентьевич. Ну что же...
- Да, я их знаю. И они пока на свободе, - повторяю я, приходя в себя.
- Вы что-то вспомнили неприятное? - участливо спрашивает Виктор Арсентьевич, пытливо заглядывая мне в глаза.
- Нет. Просто подумал, как бы мне яснее выразиться, чтобы вы меня поняли.
- О, не беспокойтесь, я вас пойму! - поспешно откликается Виктор Арсентьевич.
- Надеюсь. Так вот. Я уже вам сказал, да вы и сами знаете: убийство страшное преступление. Самое, пожалуй, страшное Зачем же вы влезаете в это дело? Почему мешаете нам его раскрыть до конца?
- Я?! Вы... Вы что?! Вы думаете, что говорите?..
Виктор Арсентьевич даже подпрыгивает в кресле, и лицо его заливается краской. Мои слова для него, конечно, полная неожиданность.
- Да. Думаю, - спокойно подтверждаю я. - И для ясности кое-что вам сообщу. В этом деле есть не только убийцы. Есть и подстрекатель. Вы мешаете мне его обнаружить и задержать.
- Я?.. Я вам мешаю?.. Чушь какая-то... - бормочет Виктор Арсентьевич, с опаской отводя глаза куда-то в сторону от меня.
- Скажите, - неожиданно спрашиваю я, - вы знаете Георгия Ивановича Шпринца?
- Я?.. Н-не знаю...
- А вот он вас, представьте, знает. Я с ним беседовал всего три дня назад.
- Да при чем здесь Шпринц?! - не выдержав напряжения, в отчаянии восклицает Виктор Арсентьевич. - Зачем вам понадобился этот жалкий человечек, можете мне сказать?
Я пожимаю плечами.
- Просто мне надо до конца раскрыть убийство Семанского. Только и всего.
- А зачем вам для этого понадобился Шпринц?
- Чтобы заставить вас говорить правду.
- К-какую правду?
- Сейчас скажу. Пока пойдем дальше. Розу Григорьевну вы тоже не знаете? Или все-таки знаете?
- Розу Григорьевну? Да она-то какое имеет ко всему этому отношение?
- Она имеет отношение к вам. Как, впрочем, и Шпринц.
- Нет, я, кажется, сойду тут с вами с ума! - хватается за голову Виктор Арсентьевич и, вскочив с кресла, начинает возбужденно шагать по кабинету, огибая столы с наваленными на них журналами и книгами.
Потом он резко останавливается передо мной и спрашивает:
- Что вы от меня хотите?
Глаза у него при этом совершенно измученные.
- Чтобы вы сказали мне правду.
- Так... Правду сказать... - бормочет Виктор Арсентьевич, снова начиная метаться по кабинету. - Правду, видите ли...
Он вдруг крадучись приближается ко мне и, нагнувшись, тихо спрашивает:
- А если правда кусается?
Я просто физически чувствую, как ему сейчас страшно.
- Что ж делать, Виктор Арсентьевич, - говорю я. - Не надо было соприкасаться с такой правдой.
- Ах, много вы понимаете в жизни!
Он досадливо машет рукой.
Мне очень хочется кое-что сказать ему насчет жизни, насчет честной и нечестной жизни, и совести тоже, и о том, что он запачкал не только свое имя и жизнь покалечил не только свою. И еще - что за все в жизни приходится платить - и за хорошее, и за плохое. Только плата за хорошее обычно взимается вперед, и она не так уж велика, а за плохое платить надо потом, жестоко платить и неизбежно. Но я не вправе сейчас все это ему сказать. Поэтому я только строго его спрашиваю:
- Короче. Будете говорить правду?
- Ну что? Что вам надо, наконец? - мучительно морщась, как от зубной боли, спрашивает Виктор Арсентьевич и валится на диван. - Что говорить?
- Вы знаете Льва Игнатьевича?
- Нет, нет и нет!
- А вот Шпринц говорит, что вы его знаете, - сухо возражаю я. - И Роза Григорьевна видела его у вас в прошлую пятницу. Наконец, всего час назад...
И тут у меня в голове вдруг мелькает догадка. Нет, не час назад, не до моего прихода был здесь Лев Игнатьевич. В передней возле зеркала лежит его шапка. Именно его! Я ее узнал. Я ее вспомнил! Ну конечно! И это взвинченное, испуганное состояние, в котором находится все время Купрейчик. Как он неслышно подкрался ко мне и почему-то понизил голос, когда сказал; "А если правда кусается?" Наконец, эти его непонятные взгляды все время куда-то в сторону, все время в одну сторону, а там... Я уже заметил. Там, между стеллажами с книгами, видна дверь в соседнюю комнату. Почему он туда поминутно смотрит? Кто-то находится в той комнате?
назад<<< 1 . . . 31 . . . 36 >>>далее