И девушка указывает на свою соседку.
Люба, пожалуй, выглядит скромнее всех в этой девичьей комнате. А может быть, на нее так действует мой визит. Это очень тоненькая, узколицая девушка с длинными льняными волосами, которые падают ей на плечи; брови, как и ресницы, сильно подкрашены, щеки, по-моему, тоже, уж очень они румяные. На Любе голубенькая кофточка с длинными, широкими рукавами и тонкая ниточка блестящих бус, наверное, из чешского стекла. Большие Любины глаза смотрят на меня с любопытством и легким испугом.
- Неужели вы по поводу сапожек? - неожиданно спрашивает все та же бойкая девушка.
- Каких сапожек?..
- Сапог-чулок, которые мы с Любой вчера купили, на полуплатформе, - не скрывая беспокойства, объясняет девушка. - Ну что тут такого? Мы ведь просто оббегались, пока достали. Один музыкант привез из Испании. Конечно, жутко дорого. Чуть не месячная зарплата.
- И никакого мужа, - насмешливо вставляет кто-то из девушек. - Только мама и папа.
- Перестань, - резко обрывает ее первая и снова обращается ко мне: - И вообще, если хотите знать, тут я виновата, а не Люба. Это я музыканта того нашла.
- Да что вы! - восклицаю я. - Какие еще сапожки? Я даже понятия о них не имею... - И, в свою очередь, обращаюсь к Любе: - Если бы вы были мужчиной, - говорю я ей, - то я бы предложил вам выйти покурить.
- Вы и сейчас можете мне это предложить, - отвечает она, доставая из лежащей на столе сумочки пачку сигарет и изящную зажигалку.
Люба легко поднимается, и я галантно пропускаю ее вперед. У нее совершенно идеальная фигурка и стремительная походка, которую не портят даже огромные, неуклюжие "платформы" на ее точеных ножках.
В коридоре мы действительно закуриваем, пристроившись возле окна, и я уже совсем другим тоном спрашиваю Любу:
- Скажите, вы очень дружите с Верой Топилиной?
- Да. А что случилось?
- Последний раз когда вы виделись?
- Мы?.. В понедельник. Вере пришлось последний день работать. И зарплату надо было получить. А во вторник она собиралась за путевкой. Ей обещали, в Тепловодск.
- Не очень-то подходящее время, а? Конец ноября.
- Что делать. Вере надо лечиться. И Тепловодск ей очень помогает. Но вы не ответили. Что-нибудь случилось?
Я со вздохом киваю в ответ:
- Да, Люба. Случилось. Вера погибла.
- А!..
Люба прижимает ладонь ко рту и смотрит на меня расширенными от ужаса глазами, потом, запинаясь, спрашивает каким-то сдавленным шепотом:
- Как... погибла?.. Что вы говорите?..
- Ее тело нашли утром, во вторник. В котловане одной стройки. Это или убийство, или самоубийство. И случилось вечером, в тот самый день, когда вы ее видели.
- Нет, нет, - машет рукой Люба. - Какое там самоубийство? Она же собиралась лечиться. Она выздороветь хотела. У нее и в мыслях не было, что вы...
Слезы текут по Любиным щекам, она ищет платок, но он остался в сумочке на столе. Тогда Люба отворачивается к окну и судорожно всхлипывает.
С женщинами бывает особенно трудно при расследовании такого рода преступлений. Отчаяние и неожиданность потери захватывают их до такой степени, что они не в состоянии стать помощниками в нашей и без того сложной работе, не могут не только что-либо вспомнить, но даже ответить на самые простые вопросы.
Мне приходится задать Любе один и тот же вопрос два или три раза, пока он до нее доходит, и она рассеянно отвечает:
- Я не помню...
- Ну, вспомните, - настойчиво повторяю я. - В котором часу вы с ней виделись?
- Часа... часа в два, наверное. Во время обеда.
- О чем вы с ней говорили?
- Ну, я же не помню! - с болью восклицает Люба. - Не помню! Как вы не понимаете?..
- А вечером? Она не говорила вам, что собирается делать вечером?
- Не говорила, - резко отвечает Люба.
Я делаю паузу и затем продолжаю разговор уже совсем другим тоном. Я как-то интуитивно чувствую, что в таком состоянии, в каком находится Люба, человека надо встряхнуть, каким-то толчком вывести из охватившего его тупого отчаяния.
- Вот что, Люба, - сухо, почти официально говорю я. - Вы что же, не хотите, чтобы мы нашли преступника?
Люба так стремительно поворачивается ко мне, словно я ее ударил. На лице ее проступают красные пятна.
- Вы что?.. - губы ее дрожат. - Вы что говорите?.. Как вы смеете... так говорить?..
- Почему же вы так себя ведете? - продолжаю наступать я. - Почему не хотите отвечать на мои вопросы? Почему вы не хотите ничего вспомнить? Вы что, не понимаете, как это сейчас для нас важно?
- Да, да, - говорит Люба, словно просыпаясь, и проводит рукой по лбу. Вы правы. Я постараюсь... Но это все так ужасно, так неожиданно...
- Тем не менее возьмите же себя в руки, - говорю я сердито. - Неужели вы такая слабая? И еще одно поймите: нам дорога каждая минута. У нас такая работа.
- Ну хорошо... - через силу говорит Люба и до боли закусывает губу. Спрашивайте. Ну, что же вы?..
- Вспомните ваш последний разговор с Верой.
Люба снова отводит взгляд в сторону окна и, хмурясь, некоторое время молчит, потом медленно начинает говорить:
- Вера сказала, что завтра поедет за путевкой... что это большая удача... что напишет мне, как приедет... что... Ах, да! Что она все-таки перейдет на другую работу, что ей трудно на этой...
- Кем Вера работала?
- Секретарем у нашего зама.
- У товарища Меншутина?
- Да.
- Как его зовут?
- Станислав Христофорович. Вон его кабинет, - Люба указывает рукой. Раз, два, три, четыре... пятая дверь налево.
- Спасибо. Ну, а что еще Вера говорила в тот раз?
- Еще?.. Что же еще?.. - Люба старается сосредоточиться. - А-а, вспомнила. Вечером она собиралась позвонить сестре в Подольск. Проститься. Заехать к ней она уже не успевала. Потом... потом что-то постирать собиралась в дорогу, что-то починить. Она одно платьице купила, оказалось длинно, а так как на нее сшито.
Вот это уже существенно. Выходит, вечерняя прогулка и встреча не были запланированы заранее. Значит, тот человек неожиданно зашел за Верой или вызвал ее по телефону. И Вера очень заторопилась. Она не успела поесть, не успела даже выложить из сумочки документы и деньги. Да, скорей всего, это было так.
- Скажите, Люба, а что за человек была Вера? Только постарайтесь быть объективной, хорошо?
Девушка снова поворачивается ко мне и горячо говорит:
- Знаете, я сама над этим часто задумывалась. Вера была чудесным человеком, просто чудесным. Она совершенно не умела лгать, ну, совершенно, представляете? И в то же время... она была не то что скрытной, а... ну, как вам сказать?.. не болтунья, в общем. Ей, например, можно было доверить любой секрет, понимаете? Тут у нее был какой-то... прямо мужской характер. Твердый, понимаете? И еще она была ужасно верным другом. Она готова была чем угодно поделиться, все отдать, если надо. Такой подруги, если хотите знать, у меня больше никогда не будет, никогда...
У Любы начинает дрожать подбородок.
- А у нее был кто-нибудь? Она собиралась замуж?
- По-моему, кто-то у нее был. Но она мне ничего об этом не рассказывала. Ну, ни словечка.
- Он москвич?
- Я же вам говорю, ничего не знаю. Я вот ей про все рассказывала. А ее спрошу... Она только махнет рукой, и все. "А, Любаша, не стоит об этом". Но знаете что? Замуж, по-моему, она не собиралась. Так мне кажется.
- А где вы с ней бывали? - спрашиваю я. - В каких компаниях?
- Знаете, ни в каких. Я ее ну никак не могла никуда вытащить. Так, в театр ходили, в кино. Дома болтали, чай пили.
- А кто еще с вами бывал?
- Ну, иногда мои знакомые.
- И никто не пытался за Верой ухаживать?
- Ой, что вы! Еще как пытались. Только Вера какой-то равнодушной оставалась. А это сразу мужчина чувствует. И реагирует. Верно?
- Да, конечно, реагирует, - невольно усмехаюсь я.
- Поэтому я и догадалась, что у нее кто-то есть. Раз такая она к ним ко всем равнодушная.
Люба оказывается очень непосредственной и искренней девушкой и, видимо, действительно любила Веру. Впрочем, Вера это, кажется, вполне заслуживала. Но характер у нее был сложнее, чем у подружки. И мне надо его понять. Только тогда можно будет понять и поступки, а может быть, и угадать их.
- Скажите, - снова спрашиваю я Любу, - а с кем Вера еще дружила, кроме вас?
- С Катей, - убежденно отвечает Люба. - Это ее школьная подруга. Очень славная девушка.
Однако ни фамилии, ни телефона этой Кати она не знает. С ней Люба встречалась лишь у Веры, и то не часто.
- Последний вопрос, - говорю я. - Вы не знаете, почему Вера хотела уйти с этой работы?
Люба пожимает плечами.
- Ей было трудно, тут вечная беготня.
- Она вам это говорила?
- Ой, что вы! Но я это прекрасно понимала. Я сама одно время работала секретарем.
- Ну, как сама Вера объясняла вам, почему она хочет уйти с этой работы?
- Как? Вот что устала, что... ну, так конкретно она больше ничего не говорила.
Люба немножко растеряна.
- А вы не знаете, - снова спрашиваю я, - как к ней ваш начальник относился?
- Станислав Христофорович? Он вообще очень деловой, справедливый, выдержанный, и все его уважают.
Люба оглядывается. Мимо нас снуют люди.
- И Вера уважала?
- Наверное. Мы об этом с ней не говорили.
- Не ухаживал он за ней?
- Ой, что вы! Он же совсем пожилой, - Люба скромно опускает глаза. Ему, наверное, пятьдесят лет. И у него семья.
Я невольно усмехаюсь.
- Всякое, знаете, бывает.
- Да, да. Конечно, бывает. - Люба оживляется. - Я тоже знаю такие случаи. Ей двадцать, а ему пятьдесят. И безумный роман. Прямо как Мария и Мазепа. Помните? - Она слабо улыбается. - Только тут ничего подобного не было. У любой нашей девочки спросите.
Я смотрю на часы. Подошло время моей встречи с товарищем Меншутиным, о которой я еще утром с ним условился. Поэтому я прощаюсь с Любой, и она, застенчиво кивнув мне в ответ, исчезает за дверью.
А я направляюсь по коридору к кабинету Меншутина.
В приемной обращаю внимание на девушку, сидящую за столиком секретаря. Совсем юная, худенькая, стриженная "под мальчика", с тщательно выложенными на висках локонами, в красивом черном платье, она строга и совершенно неприступна, всем своим видом она как бы говорит входящему: "И не думайте ко мне приставать с глупыми и неслужебными разговорами, я очень занята, у меня очень важная работа, и мне не до пустяков". Но эта чрезмерная строгость идет у нее, как мне кажется, от непривычки к новой работе, к окружающим людям, от неуверенности в себе. А вообще эта девушка любит смеяться, но сейчас ей страшно, я по ее глазам это вижу.
Чтобы не смущать юную секретаршу, я выполняю ее немой приказ и сдержанно прошу доложить начальству о моем приходе. Девушка бросает на меня по-детски любопытный взгляд и торопливо исчезает за дверью.
Интересно, что ждет за этой дверью меня. Я знаю, всякие служебные неприятности, ссоры, взыскания, иной раз несправедливые, обычно тяжело переживаются людьми. И если психика чуть-чуть неустойчива, если легко ранима, то последствия здесь могут оказаться весьма тяжелыми.
Но вот секретарша снова появляется передо мной и с подчеркнутой строгостью приглашает пройти к своему начальнику. Смешная девочка.
Кабинет товарища Меншутина светел, просторен и солиден, стены отделаны под ясень, огромное, во всю стену, окно, под ногами пушистый синий ковер, удобная, тоже светлого дерева мебель, в длинном книжном шкафу под стеклом мерцают золотом корешки энциклопедий и других толстых и почтенных справочников.
Меншутин оказывается высоким, почти с меня ростом, грузным человеком с мясистым, загорелым лицом, короткими темными усиками и большими залысинами на лбу, нижняя губа у него чуть отвисла, что придает ему несколько заносчивый и пренебрежительный вид. Одет Меншутин добротно и модно, даже несколько франтовато, с претензией, пожалуй, на излишнюю моложавость. Такой, наверное, любит хорошо пожить, вкусно поесть и поухаживать за молодыми женщинами. И всегда очень доволен собой. Счастливое чувство. Впрочем, все это мне, возможно, и кажется. Вид у Меншутина сейчас деловой, сосредоточенный и в то же время приветливый.
- Прошу, прошу, - говорит он, встречая меня у самой двери и широким жестом указывает на мягкие кресла и круглый столик в стороне от огромного письменного стола, заваленного бумагами.
Я опускаюсь в одно из кресел. Напротив меня располагается Меншутин, небрежно перекинув ногу на ногу. Он вынимает из кармана пиджака пачку "Кента", угощает меня, затем предупредительно щелкает передо мной заграничной газовой зажигалкой. Закурив сам, он с удовольствием откидывается на спинку кресла и любезно, но чуть снисходительно осведомляется:
- Так чем могу быть полезен, уважаемый товарищ?
- Дело в том, Станислав Христофорович, - говорю я, - что три дня назад погибла ваша сотрудница Вера Топилина.
- Что?! - едва не подпрыгивает в своем кресле Меншутин и, подавшись ко мне, неуверенно переспрашивает: - Погибла?..
- Да, - утвердительно киваю я. - Погибла. Пока еще только не ясно, убийство это или самоубийство. Ведем расследование. В связи с этим я и приехал к вам.
- Но позвольте, позвольте! - взволнованно восклицает Меншутин. - Откуда может взяться самоубийство? Молодая, красивая, психически нормальная женщина. Это же нонсенс. Абсурд. Она что же, письмо оставила?
- Нет, письма мы пока не обнаружили.
- Ну вот, видите. Но как же это все случилось, скажите, ради бога? Какой ужас, какой ужас...
Он нервно затягивается и стряхивает пепел в хрустальную пепельницу на столике. От его самоуверенности и снисходительности не осталось и следа. Он даже растерян, и ему требуется немало сил, чтобы снова взять себя в руки. Мое сообщение оглушило его.
Тем временем я очень коротко сообщаю об обстоятельствах гибели Веры. Когда я кончаю, Меншутин, уже придя в себя, безапелляционно объявляет:
- Это убийство. Уверяю вас. Посудите сами...
И он пускается в наивные, пустые, абсолютно дилетантские рассуждения, но с таким видом, будто он сообщает мне и растолковывает необычайно тонкие и глубокие умозаключения и вдобавок снисходительно поучает, как надо работать.
Есть, знаете, такой тип людей, который я, кстати, терпеть не могу. Они считают, что все знают лучше всех, что могут поучать кого угодно: врача как лечить, гидростроителя - как надо строить плотину и как не надо, режиссера - как ставить спектакль, летчика - как водить самолеты, писателя как надо писать книги, шахтера... Словом, кого угодно. Вот сейчас он поучает меня. И в отличие от всех других, которые могут послать его ко всем чертям с его советами и поучениями, я этого сделать не могу. Он мне нужен для моей работы, и я заставляю себя быть с ним терпеливым и вежливым.
Но, хотя и очень вежливо, я все же вынужден прервать поток его рассуждений и поучений.
- Простите, Станислав Христофорович, - говорю я. - Но не смогли бы вы мне охарактеризовать Веру?
- Веру? Пожалуйста, - охотно откликается Меншутин. - Это была чудесная девушка. Мягкая, добрая, спокойная. Мы с женой в ней души не чаяли. Свои-то, знаете, разлетелись.
- Вера бывала у вас дома?
- Да, да. Случалось.
- Какие-нибудь поручения?
- Не только. Иногда просто завозил ее на чашку чая. Лиза всегда была рада. Это моя супруга. Елизавета Михайловна. Так, знаете, по-семейному вечер коротали.
Загорелое, грубоватое лицо Меншутина с фатоватыми усиками и капризно оттопыренной нижней губой внезапно становится добрым и даже растроганным. Он, наверное, в общем-то, неплохой человек.
- Вера рассказывала вам о себе?
- Да, конечно.
- Она была замужем?
- Замужем?.. Нет. По-моему, нет, - Меншутин пожимает плечами. - Правда, она работала у меня всего два года. Может быть, до этого... Не знаю.
Действительно, я задал не очень удачный вопрос, скорее на него могла бы ответить Люба, а еще точнее - Полина Ивановна. А Меншутину откуда это знать. И я перехожу на более знакомую ему область:
- Скажите, а как Вера работала?
- В общем она справлялась. Правда, ей было нелегко. Мы ей все время помогали с путевками.
- Она, кажется, и сейчас собиралась на курорт?
- Да, да. Вот и сейчас помогли.
- О ее дружеских связях вы, наверное, ничего не знаете?
- Нет, признаться. Это как-то не обсуждалось.
- А были у нее какие-нибудь неприятности по работе?
Меншутин усмехается.
- Вы никак не можете отбросить мысль о ее самоубийстве, я вижу. Ну, разве не ясно...
- Мы должны проверить все, Станислав Христофорович.
- Ну что ж, ну что ж. Проверяйте. Воля ваша. Тратьте попусту время, если угодно. Но на работе у нее серьезных неприятностей не было. Это точно. Мелочи, конечно, не в счет. Что-то сделает не так, что-то забудет. Редко, но бывало. Да и с кем не бывает? Все это сущие пустяки, уверяю вас. А вообще Веру у нас, если хотите знать, любили. И со всеми у нее были превосходные отношения. Нет, нет, как хотите, но это убийство.
Меншутин гасит докуренную чуть не до фильтра сигарету, энергично раздавив ее в пепельнице, и тут же достает новую. По всему видно, что он не на шутку расстроен. И это вполне понятно. Только бы не лез больше со своими дурацкими поучениями.
Что ж, больше у меня вопросов нет, и надо прощаться. Меншутин мне мало симпатичен. Впрочем, я не сомневаюсь, что на мои вопросы он ответил правдиво. А это все, что меня интересует. Я чувствую потребность хоть час посидеть где-нибудь один и подумать перед тем, как идти на доклад к Кузьмичу и к следователю прокуратуры Виктору Анатольевичу Исаеву. Мне просто необходимо спокойно подумать.
Маленькое, шумное, забитое посетителями кафе. Я с трудом нахожу себе место за одним из столиков. Удивительного в этом ничего нет: время обеденное. Хорошо еще, что не пришлось стоять в очереди на улице, так тоже бывает. За моим столиком сидят немолодая усталая женщина и парень с девушкой, которые все время шушукаются между собой то весело и лукаво, а то вдруг сердито, почти злясь, и тут же снова улыбаются.
Кругом суета и неумолчный гул голосов. Никому до меня дела нет. Я один. Так выглядит одиночество в большом городе. И можно подумать. Впечатлений вокруг такое множество, что они как бы съедают друг друга, мешают человеку воспринять хоть что-то, и мозг автоматически выключается из этой сумасшедшей сферы просто в порядке самосохранения.
Впрочем, у меня полной отрешенности никогда не бывает. Но это уже чисто профессиональное, наверное. Какой-то краешек моего сознания все время настороже, глаза и уши словно настроены на какую-то волну, на какой-то особый раздражитель, что ли. И пока он не появляется, глаза, уши и настороженный уголок мозга позволяют мне размышлять о своих делах.
Вот, например, здесь, в кафе, пока я пробивался к столику, ждал официантку, делал заказ, я все никак не мог сосредоточиться на своих делах, вокруг была масса раздражителей - мельканье самых разных лиц, обрывки фраз в гуле голосов вокруг. И хотя никому не было до меня никакого дела, но я словно должен был убедиться, что и мне никакого дела до них нет. И когда я в этом наконец убеждаюсь, будто кто-то мне тогда говорит: "Все вокруг пока нормально, можешь думать". И тогда к ощущению одиночества добавляется и ощущение покоя, временного, конечно, зыбкого, но другого я и не знаю, даже дома со своими стариками, даже у Светки. И я уже, представьте, к этому даже привык. Так и сейчас, в кафе. Я почти машинально глотаю сначала тепловатый, невкусный рассольник, потом гуляш с гречневой кашей и размышляю о своих делах.
Итак, убийство или самоубийство? На первый вывод наталкивают пропажа денег из сумочки, обнаружение ее самой очень далеко от места падения тела, к тому же спрятанной в груде кирпичей, затем одновременное ограбление квартиры и, наконец, двое подозрительных пьяниц, оказавшихся возле котлована как раз в то же время, что и Вера. Правда, она была там со спутником, но те могли напасть на обоих, а спутник Веры мог оказаться трусом и убежать. Спутник... Вот кто нужен нам сейчас до зарезу. Он был свидетелем всего, что случилось. И он же... да, он же мог быть и убийцей. Но в любом случае этот человек был знаком Вере, хорошо знаком, иначе она не бродила бы с ним целый вечер, не зашла бы в такое глухое место, не стояла бы возле тех березок. Если все это так, то убийство могло произойти, допустим, из ревности. Но пропавшие деньги? И ограбление квартиры? Нет, тут что-то не сходится.
Но все эти версии относятся к убийству. А что говорит за самоубийство? В самом деле, Меншутин прав: как могла молодая, красивая, здоровая, психически нормальная женщина вдруг покончить с собой? Впрочем, не совсем, кажется, здоровая. Но она же как раз собиралась ехать лечиться я радовалась, что достала путевку. Из-за того, что собираются вылечить, самоубийством не кончают. Вот если бы... Стоп, стоп. А вдруг в этот день она узнала... Поехала в поликлинику за курортной картой, без которой путевки не выдают, и там случайно узнала, кто-то ей сказал, лечащий ее врач, допустим, о подлинной ее болезни... да, вот первый пункт по проверке версии о самоубийстве. Надо узнать, в какой поликлинике лечилась Вера, и поехать туда.
Но это только первый пункт. Что еще могло толкнуть Веру на такой шаг? Ну, сама собой напрашивается неудачная любовь. Был у Веры роман? С кем? Люба не знает, Полина Ивановна тоже. Может быть, об этом хоть что-нибудь знает Катя? Или Верина сестра Нина? Следы около березок, следы довольно высокого, худощавого, щеголеватого молодого человека. Да, он такой, тот парень, об этом и рассказали его следы, точнее, даже дорожка следов, которую нам удалось обнаружить. Они расскажут нам еще кое-что - рельеф подошвы ботинок у того парня имеет много характерных особенностей.
Итак, несчастливая любовь. Этот пункт требует, конечно, серьезной проверки. Что еще может толкнуть такого человека, как Вера, на самоубийство? Неприятности по службе? Их не было. Что-то темное в биографии? Ну, какая там особенная биография могла быть у этой молоденькой девушки? Родители? Совсем маловероятно. Хотя и это следует проверить.
Вот такие пункты в версии о самоубийстве. Больше я ничего придумать не могу. Может быть, придумают Кузьмич или Виктор Анатольевич? Возможно. Но у меня такое ощущение, что все эти пункты в ходе проверки отпадут. Хотя со вторым из них, несчастной любовью, это случится лишь после того, как мы установим того парня. Вот тогда, я уверен, окончательно рухнет вся версия о самоубийстве. И парень тот выведет нас на что-то важное в первой и главной версии - убийство. Именно убийство произошло поздним ненастным вечером на пустынной улице возле глубокого котлована стройки. Уверен, что убийство.
Так я и докладываю спустя час или полтора нашему Кузьмичу, положив на стол перед ним план оперативных мероприятий по делу.
План этот должен еще утвердить и следователь прокуратуры, но Виктор Анатольевич где-то задержался, и с ним придется встретиться отдельно. Ждать мы не можем. Пока идет поиск, вся тяжесть работы и главная ответственность за раскрытие преступления падает на нас, нам бегать и искать, мы уголовный розыск.
Итак, Кузьмич водружает на нос очки и становится ужасно похожим на Макаренко, каким мы его однажды видели в фильме. Наш Кузьмич, пожалуй, только по массивнее, а так все точно: и скуластое, угловатое лицо, и чуть раскосые глаза за круглыми стеклами очков, седоватый ежик волос на голове, коротко подстриженные, топорщащиеся усики, а главное - взгляд, это вы сразу уловите, ну, точно такой же, как у Макаренко в фильме, чуть близорукий, добродушный, даже рассеянный, с какой-то наивной лукавинкой. Но я вам как-то, по-моему, уже говорил, что эта простоватость Кузьмича чисто внешняя и может только ввести в заблуждение некоторых, на их беду.
назад<<< 1 . . . 4 . . . 30 >>>далее