В последующие годы он работал заведующим столовыми, закусочными, кафе и даже ресторанами, а также занимал весьма ответственные должности в пищеторгах различных городов. Затем следует новая судимость, уже за хищения, и довольно длительная отсидка.
А вслед за тем у неутомимого Горбачева появляются в который уже раз "чистые" документы и свежие записи в трудовой книжке, свидетельствующие, что все это время он честно и даже самоотверженно трудился на ниве общественного питания. На этот раз, однако, он выбирает кочевую жизнь на железных дорогах, в вечных разъездах и ловком заметании следов. Женитьба, однако, возвращает его к оседлой жизни в столице, благо у молодой жены имеется здесь немалая площадь.
И вот все последние годы Горбачев, умудренный немалым житейским и всяким иным, менее почтенным, опытам, благополучно заведует вагоном-рестораном, удачливо совмещая эти хлопотливые обязанности с еще более хлопотливыми, но и куда более выгодными операциями, о которых я уже упоминал. Конечно, и в сегодняшних его документах тоже нет и следа его прошлых судимостей.
Такая пестрая и бурная жизнь, естественно, должна повлиять на тактику допросов и бесед, которые нам предстоят с Горбачевым, и в частности той, которая завтра утром предстоит мне.
В свете этой жизни становится ясным, в общих чертах конечно, и характер Горбачева, и его вкусы и повадки. Тут надо добавить, что у него немалое самообладание, апломб и манера с открытой и какой-то подкупающей наглостью смотреть в глаза собеседнику, которого он пытается обмануть. Все это тоже весьма ценные сведения, как вы понимаете.
Но вот сегодняшние связи Горбачева нами изучены слабо. На это просто-напросто не хватило времени.
И все-таки хуже всего обстоит у нас с уликами против него по делу Веры Топилиной. Тут, кроме показаний Жилкина, мы больше пока ничем не обладаем. А если учесть все остальные соображения, то и вообще причастность Горбачева к этому делу кажется весьма сомнительной.
- Да, один Жилкин ничего не стоит, - сухо соглашается Кузьмич. - Что-то надо еще.
Все эти дни мне кажется, что Кузьмич не может мне простить гибель Гриши Воловича. Но вчера я случайно узнал совсем другое. Кто-то напомнил ему о нашей телефонной стычке, и Кузьмич якобы сказал: "Ехать надо была. Зря я тогда кобенился. Стар, видно, стал". Однако слова эти могли и придумать и исказить. Поэтому я наедине с Кузьмичом до сих пор чувствую себя как-то неуютно.
- Конечно, прежде всего Горбачев будет отрицать, что приезжал ночью домой, - говорит Кузьмич. - Так?
- Так, - соглашаюсь я. - И его тут действительно никто не видел...
- Да, конечно... никто не видел... тут... - медленно повторяет Кузьмич, устремив взгляд в темное окно и бережно попыхивая последней за этот день сигаретой. - Но его кто-то мог видеть той ночью в вагоне. Должен был видеть. Он же срочно готовился к новому рейсу наутро. - Кузьмич поворачивается ко мне. - Так ведь?
- Там могли заметить, что он уехал. Вот и все. А куда уехал, этого он им мог и не докладывать, - возражаю я.
- Мог. Но скорей всего - доложил. Ты представь себе обстановку. Все спешат, суета, тысяча дел, утром новый рейс. И вдруг директор уезжает. Куда, зачем, надолго ли? Естественно же все это сказать окружающим. "Проверю, как там дома, захвачу кое-что..." Ну, как не сказать? Тем более что у него и в мыслях пока ничего дурного нет. Это уж потом, когда он домой приедет...
Ох, какое сомнение сквозит в голосе Кузьмича, когда он произносит последние слова!
- Чует мое сердце, Федор Кузьмич, что и тогда у него никаких дурных намерений не возникло, - вздохнув, говорю я.
- М-да... - Кузьмич досадливо трет ладонью затылок. - И тем не менее...
Некоторое время мы еще обсуждаем различные детали завтрашней моей встречи с Горбачевым. Потом я смотрю на часы и говорю без всякого энтузиазма, ибо я терпеть не могу делать бесполезную работу:
- Мне пора, Федор Кузьмич. На вокзале надо еще осмотреться и поговорить с товарищами.
- Давай, - устало соглашается Кузьмич.
Он тоже, по-моему, не в восторге от положения дел.
Пока я добираюсь до вокзала, я не перестаю думать о том, что мы идем по какому-то ложному пути. Все произошло иначе и проще. Случай... Его превосходительство Случай вмешался в дело. Вот и все. И это может спутать все карты, как известно. Конечно, Горбачев отменный прохвост и способен на все. Но должно было что-то случиться...
Мне, однако, не удается продумать все до конца. Я приезжаю на вокзал.
Там я прежде всего разыскиваю комнату милиции, где меня уже ждут наши ребята.
Один из них в форме. Он должен открыто зайти в вагон-ресторан, осведомиться у Горбачева, все ли у него в порядке, и незаметно передать официантке, что ее ждут в одной из комнат для транзитных пассажиров, где, кстати, она и переночует, чтобы завтра уехать назад, в свой город. Остальные сотрудники должны будут взять под наблюдение Горбачева и убедиться, что он поедет ночевать домой. В случае, если он попытается скрыться, им предстоит его задержать. Ну, а я лишь издали буду наблюдать за вагоном-рестораном, постараюсь увидеть Горбачева - это поможет мне в завтрашнем разговоре с ним, - увидеть официантку, и это упростит нашу встречу, да и вообще я понаблюдаю за всем, что будет происходить вокруг вагона-ресторана за время его стоянки у перрона. Мало ли какие встречи произойдут у Горбачева и какие люди неожиданно появятся здесь.
Некоторое время я прохаживаюсь по людным и шумным, несмотря на поздний час, залам ожидания, мимо закрытых киосков и высокой буфетной стойки, возле которой, напротив, жизнь бьет ключом и сгрудилась изрядная очередь. Я бреду между длинными, массивными скамьями, где сидят и лежат люди и где очень много детей. Кто-то здесь спит, другие читают, закусывают, играют в карты или домино, беседуют. Детишки или спят, или капризничают, им тяжко проводить так ночь, я их очень хорошо понимаю. Мне самому тяжко. Тьфу! Глупость какая в голову лезет.
Но вот глухой скрипучий голос диктора, еле перекрывая шум в зале, сообщает о подходе нужного мне поезда.
Я застегиваю пальто, поглубже нахлобучиваю шапку и выхожу на перрон. Холодно, сыро. Ветер остервенело задувает со всех сторон, от него нет спасения. Люди пятятся спиной к нему, прячутся за выступы стен, за уснувшие ларьки и киоски. Гремят пустыми тележками носильщики в белых фартуках, рассыпаясь вдоль перрона и по пути сердито окликая зазевавшихся людей.
Я уже знаю, где приблизительно должен остановиться вагон-ресторан, и иду к тому месту, лавируя среди встречающих и обходя тележки носильщиков. Встречающих, кстати, удивительно много. Я даже не ожидал, что в такой поздний час и в такую чертову погоду их будет так много. А впрочем, возможно, именно поэтому прибыло такое количество встречающих. У многих я вижу в руках теплые пальто, ведь поезд-то из Средней Азии. Это хорошо, что на перроне так много людей, тем незаметнее будем здесь я и мои товарищи.
Добравшись до нужного места, я нахожу небольшой выступ в стене вокзального здания, который хоть отчасти может спасти меня от свирепых порывов ветра, и прячусь за него. Кстати, отсюда, оказывается, удобно наблюдать и за людьми на перроне. Он и вообще-то хорошо освещен, а одна из ламп висит прямо над тем местом, которое меня интересует. Мне все отлично видно.
И вот через некоторое время мне начинает казаться, что вовсе не я один ожидаю прибытия вагона-ресторана. Не поезда вообще, а именно вагона-ресторана. Ожидающие его люди - двое мужчин и три или четыре женщины - тихо и беспокойно переговариваются между собой, стараясь, однако, делать это незаметно для окружающих и притворяясь, что не знают друг друга. В руках у женщин большие кожаные сумки на "молниях", а у одного из мужчин даже объемистый чемодан.
Физиономии и повадки этих людей мне не нравятся. Кажется, первые сообщения с пути следования поезда подтверждаются: Горбачев, очевидно, участвует в каких-то спекулятивных махинациях. Если так, то его можно задержать немедленно, с поличным, то есть с "товаром", который он этим людям, очевидно, везет, а заодно и самих этих спекулянтов. И тогда Горбачеву будет некуда деться. Это не только облегчит задачу товарищам, которые будут вести следствие по его делу, но и поможет нам, ибо отвлечет внимание Горбачева, притупит его настороженность и все опасения в отношении вещей Веры Топилиной, если, повторяю, они вообще у него имеются. Что же делать? Взять Горбачева немедленно, тут же? Но что на это скажет Кузьмич? Ведь я нарушу его приказ. А у меня, к сожалению, и так уже испорчены с ним отношения.
Но сейчас ситуация сложилась иначе, совсем иначе, чем мы с Кузьмичем предполагали. В руки идут прямые доказательства, изобличающие Горбачева в преступлении. Что же касается нашего дела, то главное, что заботило здесь Кузьмича - элемент внезапности, - остается, ибо арестованный Горбачев будет ждать завтра от меня совсем не те вопросы, которые я ему задам.
Пока эти мысли проносятся у меня в голове, я не спускаю глаз с людей, которые вызвали мое подозрение. И подозрение это все больше крепнет.
В это время вдали, из темноты, уже доносится нарастающий гул приближающегося состава, слышатся свистки электровоза. Суета на перроне усиливается, людей становится еще больше. Все напряженно смотрят в одну сторону, откуда вот-вот должны возникнуть огни прибывающего поезда.
Так брать Горбачева или не брать? А вдруг я ошибаюсь, вдруг не удастся взять его с поличным? Тогда придется отпустить да еще извиниться. И лучшего для него сигнала об опасности трудно придумать. И большего провала операции тоже. Вот уж когда элемент внезапности исчезнет начисто. И Кузьмич спросит с меня "на всю катушку". Что же делать? К тому же никого из товарищей я не вижу, зрительная связь нарушена, мы не ожидали такого количества людей на перроне. А я один не смогу задержать всю группу.
- Вон он!.. Вон!.. Идет!.. - восклицает какая-то женщина недалеко от меня. - Видите?! Видите?!
- Да!.. Идет!.. Идет!.. - подхватывают другие голоса.
В самом деле, из темноты вырываются сначала яркие снопы света, а затем надвигается грохочущая темная масса электровоза. Вслед за ним мимо нас проплывают ярко освещенные окна вагонов. К ним прильнули взволнованные, улыбающиеся лица. Пассажиры что-то кричат за стеклом, машут кому-то руками.
Один за другим проплывают мимо меня вагоны. И вот еще издали я вижу, точнее, угадываю по темным окнам приближающийся вагон-ресторан.
Все медленнее, медленнее плывут вагоны. Ресторан уже совсем недалеко. Еще ближе, еще... Слышится легкий лязг. Поезд останавливается.
Проводники вагонов распахивают тяжелые двери, освобождают металлические лесенки и первыми спускаются на перрон. У каждого вагона внизу уже толпятся встречающие, слышатся радостные и возбужденные возгласы, смех, кто-то кого-то обнимает, вырывает из рук багаж.
Я вижу, как дверь вагона-ресторана тоже открывается и по ступенькам спускается высокий дородный мужчина в меховых сапогах, в которые вправлены брюки, в красивой меховой безрукавке поверх пиджака и в пушистой шапке-ушанке. Улыбаясь, он здоровается с одним из подошедших. В это время за его спиной в вагон шмыгают две или три женщины. Через минуту они появляются снова, у них в руках тяжелые свертки и сумки. Мужчина в безрукавке и шапке всего этого как будто не замечает. Сумки и свертки тут же принимают из вагона оставшиеся на перроне женщины и мужчина. Рядом уже появляется носильщик со своей тележкой.
Ну, нет! Этого уже я не допущу. Будь что будет, но я нарушу приказ. За Горбачевым следят мои товарищи. Если я к нему подойду, они поймут, в чем дело, и помогут задержать всю группу. Этих жуликов нельзя упустить. А то, что они жулики, можно дать голову на отсечение.
Я делаю порывистое движение...
Но вдруг происходит что-то непредвиденное. Я вижу, как к вагону-ресторану сразу с нескольких сторон подходит группа людей. В ту же минуту человек, который только что взял сверток у женщины с площадки вагона, бросает его и пытается бежать, какая-то из женщин пронзительно визжит и тоже пробует скрыться, а другая бьет сумкой кого-то из удерживающих ее людей, потом падает на перрон и начинает отбиваться ногами. Сцена безобразная, но женщину быстро подхватывают и уводят, остальные не сопротивляются. Вместе с другими уводят и негодующего красного Горбачева.
Вот так история! Я не знаю людей, проведших эту операцию. Я только не сомневаюсь, что это работники милиции и, скорее всего, их привела сюда на перрон, к поезду, группа спекулянтов, за которой они следили. Тогда они шли с другого конца цепочки, и Горбачев им не был известен.
В этот момент появляются двое наших работников в форме и берут под охрану вагон-ресторан. Один из них мне знаком, это он по нашему плану должен был зайти открыто в вагон-ресторан.
Я подхожу к нему и он мне шепчет:
- Товарищи появились в последний момент. Мы решили, что вашим планам они не помешают.
- Будем надеяться, - не слишком уверенно отвечаю я и добавляю: Зайдите и предупредите официантку, я ее буду ждать где договорились.
Молодой лейтенант ловко вспрыгивает на площадку вагона и исчезает за дверью.
Я спрашиваю второго сотрудника:
- Откуда товарищи, которые провели операцию?
Он называет мне номер городского отделения милиции и даже фамилию и должность старшего группы.
Теперь все ясно.
Спустя несколько минут в комнату, где я нахожусь, заглядывает невысокая полная девушка и настороженно спрашивает:
- Можно?
- Если вы Галя, - улыбаясь, отвечаю я и встаю ей навстречу. - А вы Галя?
- Ага, - ответно улыбается она. - А еще я лейтенант Воронцова.
И хотя эта белозубая улыбка очень ее украшает, в глазах девушки настороженность не исчезает.
- Ну совсем хорошо, - говорю я. - Садитесь, Галя, и докладывайте о своем путешествии. Я - старший лейтенант Лосев, и зовут меня Виталий. Любуйтесь.
И протягиваю ей свое удостоверение.
Галя довольно придирчиво его изучает, после чего взгляд ее смягчается, и в нем светится уже явное дружелюбие.
Девушка усаживается напротив меня, устало расстегивает пальто, стягивает с головы вязаную шапочку и достает из сумочки сигареты.
Мы закуриваем, и Галя приступает к рассказу.
Она, между прочим, оказывается весьма наблюдательным, памятливым и находчивым человеком.
Галя не только подтверждает уже известные нам факты хищений продуктов, спекуляции и при этом называет мне фамилии людей из числа поездной бригады, которые все это знают и могут подтвердить. Галя сообщает и два чрезвычайно важных для меня факта. Оказывается, Горбачев продавал по пути вещи, причем вещи женские, драл за них втридорога, хотя вещи эти и в самом деле были дорогими и модными. Об этом Гале рассказали женщины из поездной бригады.
А две последние вещи Горбачев продал уже при Гале. Одну из них он сразу предложил ей. Она была чрезвычайно удобным для него покупателем: ведь на следующий день ее уже не будет в Москве. Галя покупать эту кофточку, естественно, не собиралась, но, как бы сомневаясь, показала ее еще двум женщинам-проводницам, и одна из них все-таки решилась купить ее для дочки.
Вторую вещь - платье - Горбачев при Гале продал другой проводнице. Та долго торговалась с ним, прозрачно намекая, что знает о нечистом пути, каким это платье попало к Горбачеву. И тот, наконец испугавшись, продал ей это платье чуть не вдвое дешевле, чем собирался. А проводница потом смеялась и хвасталась, как она ловко припугнула Горбачева, ничего, конечно, не зная о платье, но зато хорошо зная самого Горбачева.
Галя называет мне фамилии обеих проводниц. Первую, я вижу, ей жалко, а вторую - нисколько. Дело в том, что, если обе вещи окажутся крадеными, их придется конфисковать.
И неожиданно заключает:
- А обе вещи из вашей ориентировки, это точно. У меня на вещи глаз ужас какой точный. Можете даже не сомневаться.
- Это мы сейчас проверим, - скрывая волнение, говорю я и вынимаю копию нашей ориентировки. - Ну-ка укажите здесь эти вещи.
И Галя, придвинувшись ко мне и пробежав список глазами, не колеблясь, указывает толстеньким, ярко наманикюренным пальцем на две строки в длинном перечне украденных вещей.
- Вот, точно! - восклицает она и победно смотрит на меня. - Не сойти мне с этого места!
- Ну, Галочка, если это так, то я не знаю, как вас наградить, - говорю я.
Да, если это так, то Горбачеву некуда деться. Это именно то, чего не хватало мне для его допроса, для победы в этом допросе.
Я смотрю на часы. Почти двенадцать ночи. И тем не менее надо действовать. Галя предупредила: вторая из проводниц, кажется, намерена в свою очередь продать то платье. Тогда исчезнет важнейшая улика против Горбачева. Так что время терять нельзя. Поезд пришел в Москву всего сорок пять минут назад. Значит, проводницы еще не убрали вагоны, не сдали белье, они еще в поезде, который стоит где-то недалеко, на запасных путях. Надо успеть застать их там.
Я вижу, как устала Галя. Да, сутки такого нервного напряжения выдержит далеко не каждая. Все надо было увидеть, оценить и запомнить. А все увидеть совсем не просто, да еще так, чтобы не заметил, не насторожился Горбачев, опытный, травленый жулик, да и вообще чтобы никто не насторожился, чтобы все вокруг вели себя обычно, естественно, как всегда. Да, это было непростое задание. И поэтому Галя прямо-таки валится с ног от усталости и засыпает уже сидя, у меня на глазах.
Я и сам изрядно устал, и голова болит нестерпимо. Ведь спал я прошлой ночью каких-нибудь три часа, а до этого, той же ночью, мы брали бандитов, и по мне стреляли. Это, между прочим, тоже отражается на нервах.
Но делать нечего. Я торопливо прощаюсь с Галей, желаю ей спокойной ночи и еще раз благодарю за помощь.
Спустя несколько минут, захватив с собой еще одного сотрудника, двух комсомольцев-дружинников в качестве понятых и прикомандированного к нам железнодорожным начальством молчаливого усатого дядю из службы резерва, мы шагаем в темноте по шпалам, огибаем черные, застывшие вагоны, домики для рабочих, стрелки. В этом бесконечном лабиринте поездов можно заблудиться и днем. Какой-то вымерший, таинственный город на колесах.
Но где-то вдруг мелькает свет, хотя мы еще довольно долго пробираемся к нему, огибая цепочки вагонов.
Вот наконец и нужный нам состав. Окна его вагонов освещены, кое-где мелькают людские тени.
Мы разыскиваем начальника поезда и объясняем причину своего появления. Он не удивляется, он уже знает об аресте Горбачева и ждет дальнейших неприятностей.
Вся процедура изъятия краденых вещей - а я не сомневаюсь, что они краденые, хотя формально они так будут называться лишь после опознания их Ниной или Полиной Ивановной, - вся процедура эта занимает немало времени и достаточно неприятна. Немало времени это занимает потому, что приходится составлять протоколы "выемки" этих вещей, а до этого прождать чуть не час, пока приедет следователь, которому поручено вести дело Горбачева и группы связанных с ним спекулянтов. Кроме протоколов, мы подробно записываем показания обеих женщин о том, как эти вещи к ним попали, причем вторая из проводниц вначале вообще не желала выдать платье, а затем попыталась умолчать о некоторых подробностях своей сделки с Горбачевым. Освобождаемся мы только в третьем часу ночи. И всю длинную дорогу домой я мечтаю только об одном: бухнуться в постель и уснуть.
- Ничего не знаю, - резко заявляет мне Горбачев на следующее утро, когда я вместе со следователем вызываю его на допрос. - Ничего не знаю и знать не желаю! Провокация! Я буду жаловаться!
- Что именно вы считаете провокацией? - вежливо осведомляется следователь.
- Мой арест, что же еще! Предупреждаю: вам это даром не пройдет. Я до генерального прокурора дойду! Я ваши номера знаю! Ученый!
- Спешите, Горбачев.
- Что значит "спешите"?
- Надо бы сначала узнать, в чем вас обвиняют.
- Знать не желаю!
- Ну-у, что это за позиция? - усмехается следователь. - Другой на вашем месте сперва бы выяснил, не только в чем обвиняют, но и чем обвинение доказывают. А потом бы уж решал, жаловаться ему или защищаться.
Горбачев тяжело разваливается на стуле, огромный, рыхлый, у него бритая до глянца, крупная голова, оплывшее бабье лицо и живые, очень сметливые глаза.
- Ну ладно, - снисходительно соглашается он. - Выкладывайте, что у вас там есть.
Прищурившись, он в упор смотрит на меня.
- Следователь, - говорю я, - предъявит вам обвинение в хищении продуктов, в спекуляции, в подделке документов и в сокрытии прошлых судимостей.
- Так это следователь, - насмешливо говорит Горбачев. - Ну, а вам что от меня надо?
- Чтобы вы ответили на один вопрос: откуда у вас вещи Веры Топилиной, вашей соседки по квартире?
- Какие еще вещи? - враждебно спрашивает Горбачев. - Чего вы мне клеите. У меня грехов и так хватает.
Я терпеливо перечисляю: костюм, кофточка, платье, и называю людей, у которых эти вещи обнаружены.
- Врут они! - хладнокровно заявляет Горбачев.
- Что врут?
- Все! И вы на меня это дело лучше не вешайте. Не пройдет! Я и дома-то в ту ночь не был.
- Это кто-нибудь может подтвердить?
- Э-э, уважаемый, на такой крючок меня не подденешь. Я воробей стреляный. Это вы доказывайте. А я погляжу, что у вас получится. Кто меня дома видел? Кто видел, что я эти тряпки у Верки брал? Никто не видел. Нет таких людей, понятно? Значит, и прямых улик у вас нет. А на косвенных вы далеко не уедете. Сто раз суд будет возвращать на доследование. Мартышкин труд. А я вам ничего не скажу. Положь мне прямые улики, тогда поговорим. Вот так.
Глава V
Я сижу в кабинете Кузьмича и от досады прошу разрешения закурить, совершенно забыв на миг наше неписаное правило не курить в его кабинете.
- Перебьешься, - говорит Петя Шухмин.
- Пусть потянет, - сухо разрешает Кузьмич. - Ишь какой расстроенный. Как будто он ожидал, что этот Горбачев упадет перед ним на колени и все расскажет. А он, милый ты мой, всю юриспруденцию знает не хуже нас с вами. Имел возможность изучить. На собственном опыте. И он прав, конечно: выкладывай доказательства. А у нас...
- Но вещи же! Вещи же с кражи! - не выдерживаю я.
- Ну и что? - сердито спрашивает Кузьмич. - А как они к нему попали, ты знаешь? Да он скажет, что купил по дешевке у какого-то бродяги на вокзале. Или под забором нашел. И все. Ты ничего не докажешь.
Да, с задержанием Горбачева и обнаружением у него краденых вещей дело нисколько не продвинулось вперед. Ведь мы и раньше, от Жилкина, знали, что у Горбачева каким-то образом появились вещи Веры Топилиной. Кстати, сегодня утром и Нина, и Полина Ивановна опознали обе вещи, платье и кофточку. Но откуда они взялись у Горбачева, остается неясным.
- Неизвестно даже, ездил он в ту ночь домой или нет, - задумчиво говорит Петя Шухмин. - Вот черт!
- Кто был с ним ночью в вагоне-ресторане? - спрашивает Кузьмич. - Ты выяснил?
- Конечно, - отвечаю я и безнадежно машу рукой. - Никто не видел, чтобы он уезжал куда-нибудь.
- Кто же все-таки был? - невозмутимо повторяет свой вопрос Кузьмич. Давай назови.
- Ну, официантка была. Та самая, что потом заболела в пути. Повар был. Слесарь, электрик. Потом экспедитор, который продукты привез. Двое грузчиков.
- Грузчиков?! - подскакивает на своем стуле Петя.
- Можешь не волноваться. Совсем другие грузчики.
- А те? Они тоже в ту ночь были на вокзале? - не унимается Петя.
- Неизвестно. Зинченко ничего про это не сказал. Но вообще-то они все там возле ворот и на путях крутятся. Как кликнут, так и бегут. Паспортов не спрашивают и регистрации не ведется. На два-три часа живая сила нужна, чтобы продукты быстрее перегрузить. Вот и все.
- С кем же ты про Горбачева говорил? - спрашивает Кузьмич.
- С поваром. Со слесарем. С экспедитором. Никуда, говорят, он надолго не отлучался. Но они тоже не всю ночь, конечно, при нем находились.
- М-да. С этой стороны, пожалуй, не подберешься, - соглашается Петя. А ведь подход должен быть. Взять хоть Зинченко...
- А! - безнадежно машу я рукой. - Этот больше ничего не скажет, пока мы того бандита не поймаем, Федьку.
- По кличке Слон, - безразличным тоном добавляет Кузьмич.
Мы с Петей на минуту умолкаем, ожидая, не сообщит ли Кузьмич еще что-нибудь об этом Федьке. Мы, конечно, не забыли, что Федькой Кузьмич занялся сам, занялся потому, что тот совершил слишком уж дерзкое и опасное преступление, и еще потому, что каждый час пребывания его на свободе грозит бедой. Ну, а когда Кузьмич за что-то берется, то можно ожидать открытий и почище того, какая у этого бандита Федьки имеется кличка. Однако расспрашивать Кузьмича мы не решаемся, да и бесполезное это занятие. Кузьмич сообщает всегда только то, что нужно знать по тому или иному делу, и очень редко то, что знать нам интересно и любопытно; так что расспросами у него все равно ничего не добьешься.
назад<<< 1 . . . 12 . . . 30 >>>далее