- Первый раз?

- Ну да. А то еще выпили однажды шельмецы-губошлепы. В честь Дня Победы, помню. Ну, сперва песни орали, правда цензурные. А потом парня одного измолотили. Все, ясное дело, разбежались. А Пашка нет. Героя из себя строит. "За что вы его?" - спрашиваю. "Не помню, - говорит. - Только за дело. Я просто так не дерусь". Ну, я опять, ясное дело, оформил на него. А тот парень, считай, целую неделю потом дома отлеживался. Я и его знаю. Тоже, конечно, не святой. А Пашку за него все-таки наказали. И поделом.

Василий Иванович огорченно вздыхает.

- А за что же судимость у него? - спрашиваю я.

- Во-во, слышь-ко, - многозначительно поднимает палец Василий Иванович. - Самое время об этом теперь вам рассказать. Дело-то непростое. Сами судите. Дружки его под суд за грабеж пошли, да еще вооруженный, а он, хоть и был с ними, но по двести шестой, за хулиганство, осужден был. Тут ведь как вышло? Сначала эти дружки - Пашки с ними не было - у одной девчонки в парке отняли сумку под угрозой ножа. Потом паренька раздели, в трусах одних отпустили. Тот было деру дал, но своих встретил и вернулся вещи отбирать. Ну, ясное дело, драка началась. Вот тут Павел-то и подвернулся. И за своих. И начал своими кувалдами молотить. Словно бы за правое дело, понимаешь? Всех, конечно, и арестовали. А там уж суд кому чего по справедливости отмерил.

- А ведь у Павла еще и побег был? - спрашиваю я.

И никак не могу объяснить себе нотки сочувствия в голосе старого участкового, когда он говорит о всех "художествах" этого парня. Ведь отпетый же хулиган, почти бандит, можно сказать.

- Был побег, - сокрушенно кивает Василий Иванович. - Как не быть, раз такой человек из Пашки вышел. Тут и наша вина, конечно.

- А отец с матерью у него есть? - спрашиваю я.

- Мать только. Отец-то как раз, когда он сидел, помер. Вот уж был герой войны - это да. Это точно, - Василий Иванович коротко рубит ладонью воздух. - Одних орденов сколько! А горяч был... Пашка точно в него. Я уж ему говорил: "Ты, Фомич, поменьше парню о войне-то рассказывай. Его на трудовые будни настраивать надо". А он мне. "Это слава наша". Ясное дело, слава. И гордость. Что ж я, не понимаю? Но парням-то от этой славы сегодня все вокруг пресным кажется.

- И как же сегодня себя Павел ведет? - спрашиваю я. - С кем дружит? Как работает?

- Не простой вопрос, - крутит русой, коротко стриженной головой Василий Иванович и закуривает очередную сигарету. - И потому не простой, что с одной стороны вроде так, а с другой-то - эдак. Вот я заметил. В книжках так часто пишут: или человек кругом плохой, или, тоже кругом, хороший. А в жизни как начнешь разбираться, так и оказывается, что иной-то с одной стороны вроде бы и хороший хоть куда, ну, с другой, извините, оказывается не тот нарзан, как товарищ Шолохов, говорят, высказался. Вот так и Пашка.

- Ну, давай начнем с того, чем он сейчас плох, - улыбаясь, предлагаю я. - А потом к хорошему перейдем.

- Плох он, милый человек, опять же связями, - виновато вздыхает Василий Иванович. - Все его дружки-грабители сейчас на свободе. Кто, конечно, одумался. Ну, а кто и не очень, прямо скажу. И все они сейчас вокруг Пашки. Да и новые у него не лучше. Вот ведь что. И последние данные я получил тревожные. Опять вроде чего-то затевают. Пока, правда, еще не знаю, чего именно.

Василий Иванович хмурится и с силой разминает в пепельнице недокуренную сигарету.

- И Павел с ними?

- Ясное дело, с ними. - Василий Иванович смотрит на меня исподлобья и в свою очередь спрашивает: - Вы ведь тоже не зря приехали, думаю, а? И у вас, значит, наш Пашка накуролесил? У него, к слову сказать, в Москве сестра родная живет. Замужем там. Пашки она старше будет.

- Насчет того, что накуролесил, - это пока лишь версия, - уклончиво отвечаю я, сам удивляясь своей осторожности, ведь еще вчера я мог ответить на этот вопрос без всяких колебаний. - Неужели готовят что-то, а, Василий Иванович? - помолчав, с тревогой спрашиваю я. - Сведения-то надежные?

- Да уж. С двух сторон.

Все это очень плохо и сильно осложняет мою собственную задачу. Ведь придется вмешаться в самую гущу каких-то неведомых мне и опасных событий. Причем, что самое неприятное, вмешаться почти вслепую, ибо изучить как следует всю эту группу у меня сейчас нет времени. А может быть, "выдернув" из этого клубка Павла, мы развалим весь клубок и тем сорвем их преступный замысел? Но может получиться и наоборот. Оставшиеся, притихнув и вскоре поняв, что арест Павла с ними не связан, придумают что-нибудь еще, и неизвестно, удастся ли узнать об этом заранее, как это удалось сейчас.

Решение предстоит принять трудное и ответственное. Мы обсуждаем с Василием Ивановичем все возможные варианты. Вскоре к нам присоединяется Слава Волков, а вслед за ним приезжает из горотдела и Гарик Смирнов. У каждого из них свой опыт, свои наблюдения и факты. Мы тщательно прослеживаем новые и старые связи Павла, мне характеризуют то одного, то другого человека из его окружения.

Потом мы все идем обедать и после этого снова закрываемся в кабинете Славы Волкова.

Идет упорная, сложная, знакомая нам всем работа. На весы поставлены, с одной стороны, горькие последствия, которые мы обязаны были не допустить, а с другой стороны, на другую чашу весов, поставлены люди, судьба которых сейчас во многом зависит от каждого нашего шага, от каждого нашего решения. Вот тут и попробуй что-нибудь решить, попробуй найти верный путь. Его никогда не найдешь в одиночку, его можно найти только вместе, только в споре, фантазируя, придумывая, подхватывая чью-то новую мысль. Ведь это же самая трудная область: догадаться, как поступят, что подумают и на что решатся очень разные люди в созданной тобой весьма сложной и острой ситуации. А уже потом надо решить, как в этой ситуации следует вести себя нам.

Но в конце дня мы все же кое-что находим, а кое-что я оставляю себе на завтра. Я же понимаю, что у ребят куча своих неотложных дел, и это великая жертва на алтарь дружбы - то, что они просидели со мной целый день.

Завтра я буду действовать сам. Мне уже многое ясно.

В гостиницу я возвращаюсь изрядно уставшим. Даже странно. Вроде бы и выспался я, и целый день никакой беготни, только разговоры. Накопилась усталость, что ли? Во всяком случае, никакого желания идти в театр, в гости или просто знакомиться с городом, на чем последовательно настаивали ребята, у меня нет, и они на первый вечер дают мне увольнительную.

В просторном вестибюле гостиницы обычная суета.

Я захожу в лифт, предвкушая момент, когда я наконец окажусь в своем уютном номере, скину с плеч чужое, неудобное пальто, сниму пиджак, галстук и развалюсь в кресле, и кругом не будет людей, и будет тихо, и я своим особым способом, "по-лосевски", как дома, заварю себе чай.

Следом за мной в лифт вскакивает невысокий, полный человек в красивой болгарской дубленке и в пушистой шапке. Седые виски, на остреньком носу очки в тяжелой оправе, тугие, холеные, раскрасневшиеся от мороза щеки... Батюшки мои! Да ведь это же тот самый профессор!.. Как его?.. Знаменский! Председатель гаражного кооператива! А вот зовут его как?.. Петр... Петр... Петр Львович - вот как!

Его имя я вспоминаю, когда лифт добирается уже до моего, шестого этажа. И я замечаю, что профессор тоже собирается выходить. Меня он не узнает. И вообще куда-то спешит и нетерпеливо переминается с ноги на ногу, держась за ручку двери лифтной кабины, словно собирается выскочить еще до того, как кабина остановится.

- Здравствуйте, профессор, - говорю я.

Он стремительно оборачивается и вскидывает вверх подбородок, пытаясь меня рассмотреть.

- Извините... Не узнаю...

- Ничего удивительного. Мы с вами виделись недели три Назад, в Москве, у вас дома, по очень печальному поводу.

- Что вы говорите?! - загораясь любопытством, восклицает Знаменский. Что же такое было?

В этот момент лифт с коротким лязгом останавливается, но Петр Львович в ожидании моего ответа даже не спешит открыть дверь кабины.

- Мы, если помните, ездили с вами в морг.

- Ой!.. - в полном восторге взвизгивает Знаменский. - Так вы тот молодой сыщик, кстати довольно франтоватый! Ну, знаете...

Он открывает наконец дверцу лифта, и мы выходим в небольшой вестибюль, где стоят диваны, кресла, неизменный телевизор и столик дежурной по этажу.

- У вас, дорогой, такой вид, - улыбается Знаменский, - что где уж вас узнать! Это вы нарочно, да?

В глазах его загорается нестерпимое любопытство. Да, он, видимо, действительно много о нас читал.

Я считаю своим долгом его разочаровать и небрежно машу рукой.

- Был на юге. Сюда попал случайно. Друзья дали поносить, чтобы я не замерз.

- Ну, ладно, ладно, - заговорщически кивает мне Петр Львович. - Не буду допытываться. Лучше скажите, как ваши дела? Вы размотали то происшествие?.. Да! Знаешь что? - внезапно прерывает он сам себя, переходя при этом на привычное "ты". - Идем ко мне. Все расскажешь. И кстати... Это просто здорово, что я тебя тут встретил! Надо посоветоваться. Представляешь, ночи не сплю...

Он хватает меня под руку и настойчиво увлекает за собой по коридору. Сопротивляться такому натиску бесполезно. Мы только на минуту заглядываем ко мне, и я сбрасываю пальто и шапку.

В номере Знаменского куда просторнее. Это хорошо знакомый мне тип "полулюкса" из двух комнат.

Профессор скидывает свою умопомрачительную дубленку и, перехватив мой взгляд, небрежно поясняет:

- Подарок. Из Болгарии. Вице-президент прислал. Последняя мода. Видишь, какая выпушка?

Он торопливо снимает пиджак, ослабляет узел громадного, фантастически пестрого галстука и расстегивает под ним пуговичку воротничка на полной розовой шее. После этого он с облегчением разваливается в кресле напротив меня и осторожно проводит рукой по седым, словно приклеенным волосам.

- А я, понимаешь, тут всего на три дня. Оппонирую на защите. Диссертация блестящая, без дураков. Так что не стыдно. А диссертантка еще лучше. Хочешь познакомлю?

Он заливается смехом и машет короткими ручками, словно прося меня не отвечать на эти глупости.

Внезапно лицо его становится серьезным, в серых глазах, увеличенных стеклами очков, появляется уже знакомое мне любопытство, и он, подавшись ко мне, спрашивает, при этом почему-то понижая голос:

- Слушай, ну, а как все-таки с тем делом, с женщиной той? - И, успокаивающе протянув ко мне руку, добавляет многозначительно: - Можешь со мной в открытую. Я ваши дела знаю.

Чудак, он, конечно, рассчитывает услышать сейчас про жуткую драму, невероятные похождения и мои личные подвиги. Большинство людей думает, что из этого и состоит наша работа, полная секретов и опасностей. Секреты, конечно, у нас есть, хотя о главном в нашей работе уже немало рассказано и даже показано; некоторые мои товарищи даже считают, что рассказано и показано слишком много.

Впрочем, секретность некоторых приемов нашей работы понятие довольно относительное. Вот, к примеру, такой прием, как скрытное наблюдение за преступником, за его встречами, знакомствами, поступками. С одной стороны, каждому понятно, что дело это секретное и посторонним знать о нем не следует. Но, с другой стороны, в принципе, так сказать, этот прием элементарен, очевиден и используется, наверное, со времен Древнего Рима, а то и египетских фараонов. Я уж не говорю о всех мальчишках во всех дворах, которые, играя "в разбойников" или "в войну", твердо знают, что за "врагами" сперва надо следить, а потом уже их хватать. Так что, если мы будем внушать своим сотрудникам, что этот прием в принципе секретен и никому не известен, принесет ли это пользу, повысит ли наше профессиональное мастерство в трудной борьбе, которую мы ведем? Я уверен, что это может принести только вред. Ибо в принципе тут нет секрета, но это секрет, и очень важный, в каждом конкретном случае, когда ведется такое наблюдение, и ты должен проявить всю свою находчивость, ловкость, опытность, все свое искусство, чтобы остаться незамеченным, ибо преступник часто тоже далеко не дурак и принимает меры, чтобы тебя выявить. Нечистая совесть не дает ему покоя, и порой ему мерещится даже больше опасностей, чем стережет его на самом деле.

И все же секреты, конечно, у нас есть. И запреты тоже. В частности, мы не склонны рассказывать о делах, над которыми сейчас работаем. И потому я вынужден ответить весьма уклончиво на вопрос почтенного профессора:

- Видимо, несчастный случай, но работа еще не закончена, кое-что пока неясно. - И тут же перевожу разговор на другое: - А как ваше строительство продвигается?

Петр Львович в это время занят раскуриванием своей громадной трубки. Он туда натолкал табак из сигареты и теперь жжет одну спичку за другой, отчаянно сопя и чмокая губами. Но мой вопрос заставляет его бросить это занятие. Он торопливо придвигается ко мне вместе с креслом, кладет ладонь мне на колено и доверительным тоном произносит:

- Слушай. Я, ей-богу, спать с этим проклятым гаражом перестал. Хотел все вашему замминистру позвонить. Мы с ним как-то вместе в самолете летели. Прелестный мужик! Но раз уж я тебя встретил, то дай совет.

Он выпрямляется, словно собираясь с силами, напоследок сует в трубку еще одну горящую спичку, с усилием, краснея, засасывает туда воздух, в трубке что-то шипит, потрескивает, и Петр Львович наконец с удовлетворением затягивается. Эта победа настраивает его на деловой лад, и, удобно откинувшись на спинку кресла, он приступает к рассказу:

- Так вот. Прежде всего учти. Мы строим вторую очередь гаража. Первая, машин на тридцать, уже готова. Ну, сторожа там, слесарь, электрик, дворник, словом, штат. А на второй очереди - строители, водители, механизаторы и еще бог знает кто. И тут, и там происходят всякие ЧП и возникают непредвиденные, экстренные расходы. В жизни я себе такого не представлял.

Я незаметно для самого себя втягиваюсь в эту нелегкую проблему и постепенно начинаю ощущать весь драматизм сложившейся ситуации.

- Ну, и что же вы решили? - спрашиваю я.

- А что тут решить? Проанализировали все расходы. Выясняется, что никак без свободных денег не обойтись. Банк ведь только безналичные платежи разрешает, да и то не все, а строго по смете. Словом, идиотское положение, я тебе скажу. И как хозяйственники наши выкручиваются, как они еще спят по ночам, ума не приложу. Я и то спать перестал.

- Как-то все-таки выкручиваются, - с сомнением говорю я. - Вы бы посоветовались.

- Советовался. Это, я тебе скажу, надо другую голову иметь, чтобы выкручиваться, знания, связи, время. А мы в гаражных да жилищных кооперативах, между прочим, трудимся на общественных началах. Мы не хозяйственники. И на службу к себе опытных хозяйственников пригласить не можем. Так что как хочешь.

- Ну, и как же вы устроились? - сочувственно интересуюсь я. - И как другие устраиваются?

- А вот кто как сможет, поверишь? - с неиссякаемым оптимизмом восклицает Петр Львович и даже подпрыгивает в кресле от возбуждения. - У каждого свои секреты. Мы, например, нашли золотого человека. Дикие связи. Есть машина, мечтает о гараже, живет рядом. Ну, мы его без всякой очереди, конечно, приняли.

- Что же он вам обещал? - спрашиваю я, до крайности уже заинтригованный этой историей.

- Все! - азартно восклицает Петр Львович. - Все, что надо. Представляешь? И в качестве задатка он нам трубы пробил. По всей Москве искали. Полгода! А он пробил. И кран на стройку достал. Тот самый, ты его видел.

Но тут, спохватившись, он снова начинает разводить пары в своей трубке, краснея от натуги и изо всех сил чмокая губами. Добившись наконец своего, он с наслаждением затягивается и неожиданно спрашивает:

- Слушай, а может, послать мне все это к черту, а? На кой хрен мне все эти неприятности? Все-таки профессор, доктор наук, имя у меня, положение, что ни говори. Как думаешь?

- А что вам ваш консультант советует?

- Какой консультант? Ах, Станислав Христофорович? Да он...

- Кто-кто? - в изумлении переспрашиваю я. - Как вы сказали? Станислав Христофорович?

- Ну да...

- А, простите, фамилия его как?

- Фамилия? Меншутин. Вы его знаете? Между прочим, очень уважаемый человек. Крупный руководитель.

Петр Львович до крайности удивлен и заинтригован моей реакцией на это открытие. А я уже досадую на себя за то, что не смог сдержаться. Но возникновение Станислава Христофоровича было столь неожиданным и эффектным, что я на минуту забылся. Боже мой, как узок мир!

Расстаемся мы поздно, к тому же после солидной дозы коньяка, которую все-таки влил в меля уважаемый профессор, хотя я ничем не смог успокоить его встревоженную душу.

Сегодня суббота, и я позволяю себе подольше поспать. Потом не спеша завтракаю в полупустом кафе и звоню товарищу Зеликовскому, заведующему ателье, где работает Павел, уславливаюсь о встрече. В голосе заведующего чувствуется некоторая нервозность. Да и кто любит, когда его тревожит милиция, к тому же еще по неизвестному поводу.

Затем я не без труда натягиваю на себя пальто, нахлобучиваю невообразимо лохматую, прямо-таки разбойничью ушанку, которую мне тоже невесть где раздобыли ребята, и в таком непривычном виде выхожу на улицу.

Холодно, пасмурно, метет поземка. Людей и машин вокруг значительно меньше, чем вчера.

Где находится нужное мне ателье, я представляю весьма приблизительно и вынужден обращаться с расспросами к прохожим. Затем приходится воспользоваться услугами автобуса, а потом и трамвая. Впрочем, я, кажется, следую не самым кратким путем. Так всегда бывает в чужом городе, как ни расспрашивай дорогу. И мороз, по-моему, усилился.

Но вот наконец и ателье. За мной с шумом захлопывается одна дверь, потом вторая. И я пока только лицом чувствую живительное тепло вокруг себя. А окоченевшие ноги начинают ныть все сильнее.

Молоденькая приемщица в аккуратном голубом халатике и с наимоднейшей, прямо-таки ошарашивающей прической с любопытством оглядывает меня сильно подведенными глазами, веки масляно-голубые, ресницы и брови угольно-черные. Если здесь и шьют с таким же вкусом, можно посочувствовать заказчикам. Впрочем, у меня вид тоже не самый привлекательный и я стараюсь побыстрее миновать приемное помещение с рядами примерочных за пестрыми занавесками, с высокими зеркалами, диванами, круглым столом у окна, заваленным всякими журналами мод и газетами.

В маленьком, тесном кабинете заведующего меня встречает высокий, полный, медлительный человек, лысоватый, с помятым, рыхлым лицом, у него длинные седые виски и печальные глаза с фиолетовыми, набрякшими мешками. На вид ему за пятьдесят.

- Эдуард Семенович, - нерешительно представляется он.

Мы знакомимся. Я объясняю, что временно назначен в помощь местному участковому инспектору, никаких претензий ни к самому Эдуарду Семеновичу, ни к его коллективу мы не имеем, а хочу я просто с этим коллективом познакомиться.

На бабьем, оплывшем лице Зеликовского не отражается никакой радости или хотя бы облегчения. Он сипло вздыхает, проводит пухлой рукой с толстым, врезавшимся в безымянный палец обручальным кольцом по редким волосам, и грустные, навыкате глаза его, кажется, становятся еще печальнее.

- Что ж вам сказать, - неожиданно тонким, чуть не женским голосом произносит он. - Коллектив у нас в целом здоровый. Со стороны администрации жалоб нет. План за ноябрь выполнили досрочно, хотя много товарищей болело. И сейчас болеет. На Доске почета треста два наших товарища. А вообще, с кадрами беда... - заключает он и снова шумно вздыхает.

- Вот мне известно, - говорю я, - что ваш работник Николай Ломатин допустил...

- Да, да! - пискляво подхватывает Зеликовский. - Администрация в курсе. Коллектив тоже. Прискорбный случай. Обсуждали и единодушно осудили.

Это был случай, когда пьяный Ломатин пришил все пуговицы на внутреннюю сторону пиджака и в таком виде вынес его заказчику. А когда тот возмутился, Ломатин пытался силой натянуть на него этот пиджак. Скандал произошел немалый.

- А в прошлом судимые у вас в коллективе есть? - спрашиваю я без какой-либо особой заинтересованности, тоном своим будничным подчеркивая, насколько такой вопрос для меня обычен и, в некотором смысле, даже формален.

- Судимые? А как же! - пищит в ответ Эдуард Семенович. - Само собой, есть. Администрация к ним подходит с особой чуткостью и бдительностью. Как положено. И потому никаких эксцессов с ними не отмечено. Уверяю вас. Я и сам терпелив с ними, как йог, - добавляет он так грустно, что все предыдущее и оптимистичное на этот счет теряет, мне кажется, последнюю достоверность.

- А кто именно у вас такой? - прошу уточнить я и достаю записную книжку.

- Именно? - переспрашивает Эдуард Семенович и беспокойно ерзает в своем кресле. - Одну минуту. Для точности я сейчас приглашу Нину Владиславовну, нашего бухгалтера.

- Почему бухгалтера? - с недоумением спрашиваю я.

- Ах! - машет пухлой рукой Зеликовский. - Молодая женщина, прекрасная память.

- Может быть, все-таки вспомните сами? - сухо говорю я. - А уж потом, если потребуется, уточним. Беседа наша все-таки конфиденциальная.

Мне сейчас вовсе не нужна молодая женщина с прекрасной памятью, которая сама будет влезать мне в печенки.

- Конечно, конечно. Пожалуйста, - угодливо пищит Эдуард Семенович, уловив недовольство в моем тоне. - Значит, так. Ну, во-первых, это Постников Павел.

Я записываю и жду, что он скажет дальше.

- Значит. Постников, это раз... - мямлит Эдуард Семенович, с тоской поглядывая на дверь. - Кто же еще?.. Если бы один Постников... Значит, так... Постников...

- Ладно, - снисходительно говорю я. - Давайте пока остановимся на этом Постникове. Остальных, я надеюсь, потом вспомните. Как он себя ведет, Постников ваш?

Зеликовский заметно приободряется. Глаза его теряют свое тоскливое выражение, взгляд оживляется. Он наклоняется ко мне и многозначительным тоном произносит:

- Внешне он ведет себя вполне сознательно.

- Как это понимать?

- А так. У администрации нет к нему претензий. Пошив отличный. Дамы довольны. Вкус, воображение, линии, - Зеликовский поднимает руки, откинув кисти в стороны, как восточная танцовщица, и даже пытается шевельнуть жирными плечами, изображая особую элегантность покроя. - Хорошим портным, я вам доложу, надо родиться. В нашем доме моделей мои фасоны - например, шикарное вечернее платье с разрезом на боку, рукав - кимоно с вышивкой и глубокий вырез на спине - это платье получило приз. Его возили в Москву. К сожалению, мало идет. Не развит вкус. Возможно, и дороговато. Я вам сейчас...

- Простите, - прерываю я его. - О ваших фасонах мы поговорим потом. Вот вы сказали, что Постников внешне ведет себя хорошо. Как это все-таки понимать?

- Как понимать? - настороженно переспрашивает Эдуард Семенович, и настроение у него заметно портится. - А понимать надо так, что влезть в него мы не можем. И поручиться тоже. Груб, между прочим. Не услужлив. Дамы народ нервный, требовательный, скандальный. Их наша кипучая жизнь такими делает плюс природа, конечно. Надо с этим считаться? Непременно! Ну, не так она тебе скажет, ну, сердечко свое больное на тебе сорвет, покапризничает, наконец. Дома-то она ведь всем угождает. Ну, а тут ты ей угоди. И все терпи. Допустим, ей сперва хотелось вшивной рукав, а вот теперь реглан. Или еще того хуже возьмем. Сначала - цельнокроенное, а потом ей в головку пришло отрезное. Бывает с ихним полом это? Сколько хочешь...

Больше я уже сдерживать улыбку не могу и спрашиваю:

- А Постников, значит, навстречу не идет?

- Нипочем. Я ему говорю: "Паша, надо быть добрым". А он только недовольно зыркнет на меня и уходит. Между прочим, и общественный долг свой не понимает. Осенью этой ездили, к примеру, на картошку, в колхоз. Все, как один. А он уперся, и ни в какую. Я ему говорю: "Ты смотри, научные работники и те едут. Юристы, я очень извиняюсь, тоже едут. А ты?" - "А я, говорит, болен. У меня язва" - "Ну, и что, говорю? У всех какая-нибудь язва. А нам лицо коллектива надо показать". Не понимает. Он болен! Как будто я, например, не болен. А поехал. Хотя потом и бюллетенил, и страдал.

назад<<< 1 . . . 25 . . . 30 >>>далее