Но вот новое знакомство. Федька-Стук дарит ему нож, кривое лезвие с узкой канавкой, «чтоб стекала кровь», и фасонная, красная с черным, наборная рукоятка. Такой нож — это уже серьезно, по-взрослому. С трепетом берет его Ленька. Таким ножом обидно вырезать палочки или кромсать колбасу. Для этого есть перочинный нож или столовый. А этот для другого — для защиты, для нападения. Когда чувствуешь его в кармане, прибавляется храбрости и лихости. Особенно если выпьешь. А Федька-Стук угощает водкой: «Пей, мужик!» И Ленька Косов, теперь Ленька-Косой, храбро пьет, не морщась и не закусывая, хвастает перед всеми ножом. А потом пьяная драка в клубе и хриплые слова Федьки: «Дай-ка нож, Косой». И тяжелая рана у кого-то. И суд. Его нож на стол — улика. И Ленька, рисуясь, говорит: «Я!» И первый срок.

Над этим делом Цветков просидел первую ночь. Ловил, как он выражался, «струнки», за что уцепиться. «Струнки», которые не могли угаснуть. Цветков не верил, что таких нет в любом, самом отпетом преступнике. Просто их иногда не удается нащупать, истончились, глубоко ушли. Тут нужна рука искусного хирурга. Кроме того, всегда не хватало времени, захлестывали все новые дела. Косой был случай трудный. Далеко ушел от того, первого дела, ушел вниз, конечно. Эх, застать бы его на том деле, небось «сработала бы» та, упомянутая вскользь одним из свидетелей фраза: «Дай-ка нож…». Много в ней подлости и коварства. Но сейчас сомнительно что-то.

— Давай сразу о первом деле, — спокойно сказал Цветков.

Ни один мускул не дрогнул на лице, сказал почти равнодушно, а сам напрягся и ждал: как будет говорить Косой?

Но тот лишь снисходительно улыбнулся.

— Плевое дело. Драка. Ну, и ножичек, конечно. Статья двести шесть, часть вторая, конечно.

— Все взял на себя?

— Повесили…

— Федьки боялся? Или фасон давил, авторитету захотел?

Цветков спросил это деловито, как о чем-то им обоим понятном.

Но Косой лишь усмехнулся:

— Не подкатывай, начальник. Один уже пробовал.

И Цветков понял: кто-то уже эту «струнку» нащупал, но тоже поздно. И чтобы только проверить себя, спросил:

— Когда же пробовал?

— А когда по второму сажали.

Так, значит, и ко второму делу уже было поздно. Большой, видно, путь он к тому времени прошел, этот Косой, далеко скатился.

Мать — это, кажется, тоже уже не «струнка», это тоже уже перегорело, так равнодушно и насмешливо упомянул о ее слезах Косой. Да, тяжелый случай. Что же еще? Друг, девушка? Должен же быть у человека в жизни какой-то еще дорогой ему человек. По первому делу пока не видно. Федька-Стук — это не тот человек, и другие дружки тоже.

— Так. Давай, говори о втором деле.

Косой помрачнел.

— Кража, — резко бросил он. — Статья восемьдесят девятая, тоже вторая часть.

Да, кража. Второе дело — вторая ночь у Цветкова. В нем он тоже разобрался, почти…

Универмаг обокрали ночью, в другом городе, за пятьсот километров от Снежинска. Обокрали со знанием дела: пролом потолка, отравление собак. Брали только ценные вещи. Увезли на машине. Большинство вещей обнаружили в других городах. Арестовали троих, в том числе и Косого. Больше они никого не назвали. А все трое — сопляки, явно первый раз на таком деле. Но Косой опять сказал: «Я!», назвал себя верховодом. И любопытная деталь: кража произошла сразу после получения магазином партии мехов. И явная недоработка в деле: не изучен персонал магазина. А ведь можно было догадаться: связь с кем-то была. И чья-то рука. Чья-то? Теперь по делу бежавшего из заключения Григория Сердюка известно: он работал тогда в этом универмаге. Наконец еще одна деталь, и тут тоже недоработка: у Косого при аресте найдены только женские золотые часики и флакон дорогих духов. Для кого? Ради кого рисковал? Женщина…

И снова Цветков напряженно ждал, как, именно как скажет Косой об этом деле. Нахмурился, сгрубил? Это хорошо, это что-то уже иное. Может, здесь «струнка»?

— А ты давай поподробнее, как было дело, — сказал Цветков.

— Так и было, как там написали, — Косой кивнул на бумаги, лежавшие на столе. — Чего рассказывать-то?

— Чего там нет.

— Там, начальник, все. Будь спокоен, ваши поработали, им за это платят.

Цветков покачал головой.

— Кажется мне, не до конца поработали. А, Косов?

— Конец будет, когда вышку получу, — хмуро усмехнулся тот.

— Такой, значит, план себе наметил?

— Планы насчет нас — это по вашей части.

— Вернемся к той краже, — невозмутимо сказал Цветков. — Опять, значит, на себя всю вину взял? Глупый ты, святой или трус?

Косой метнул на него злой, настороженный взгляд.

— Мое дело!

— Оно и других кое-кого коснулось.

— Мое! — гаркнул Косой, теряя самообладание. — И не лезь!.. В душу, говорю, не лезь!.. Нет у меня души! Нет!..

Губы его дрожали, черные глаза сузились, глядели бешено.

Цветков не удивился, не осадил, хотя для этого потребовалось немало усилий.

— Ты что подумал? — спокойно спросил он. — Я сказал, что других коснулось. И это не только тот, кого ты не назвал. Это еще один человек. Кроме матери, конечно.

Косой процедил сквозь зубы:

— Интересно даже…

— Это та, которую ты любил, Косов. Однажды в жизни все-таки любил. А она…

— Нет!.. — в новом приступе бешенства закричал Косой. — Нет баб!.. Одни… — он грязно выругался. — Других нет!

Косой вдруг опомнился и умолк, потом усмехнулся дрожащими губами.

— Амба, начальник. Больше говорить не буду. Хоть трупом делай.

Цветков посмотрел на него с гневом.

— Трупы делаешь ты.

— А я, может, и сам труп!

— Нет, ты живой, — медленно произнес Цветков. — Из тебя, может, и что другое удастся сделать. Как сам решишь.

Помолчали. Потом Цветков, закурив, спросил:

— На встречу с кем в Москву приехал?

Косой демонстративно молчал.

Цветков усмехнулся:

— Войну нервов объявил? Слаб ты для этого, Косов. Ну, а если я тебе сам скажу, с кем встреча должна была состояться, тогда как?

Косов продолжал молчать.

— Так, — протянул Цветков. — Не хочешь, значит, говорить?

— Может, бить будете? — спросил вдруг Косой. — Глядишь, я и подпишу чего надо.

— Это, милый, били те, кто считал, что признание — все, других доказательств не надо. Давно это было.

— А теперь, значит, наоборот, признание — ничего, так, что ли?

— Почему? Признание признанию рознь. Вот ежели ты признаешься, чтобы душу свою очистить, новую жизнь начать, как у всех людей, это — да, это одно дело. Ну, а если признаешься для хитрости или от страха — это другое. Такое признание меня не интересует, прямо тебе скажу.

— Стоит запомнить.

— Ясное дело. И еще стоит подумать. Хорошенько подумать. Жизнь не копейка. От нее можно много радости получить.

— Это по-разному каждый понимает.

— Оно конечно. Одному радость детей учить, другому — сталь варить или, допустим, урожай снимать. И за все, обрати внимание, почет от людей, уважение. Почему? Потому польза для других от его жизни, а ему — от их. Так у нас жизнь устроена между людьми.

— Да-а… А третьему радость — воров ловить.

— А как же? Покой для жизни каждого важен, своей и близких. Близких! Потому человек еще и семью заводит, любимую, детишек. Это в крови у человека. Так ведь?

— Только не у всех получается.

— Нехитрое дело. Помни: жить за счет беды и горя других людей — от этого радости тебе никогда не будет, Косов. Никогда! Справедливость — вот закон жизни.

— Дождешься ее от вас, справедливости этой! — зло бросил Косов.

Цветков, насторожившись, покачал головой.

— Ты ее не хотел сам. По первому делу ножом ударил не ты. Но ты взял вину на себя и получил срок за другого. Справедливо это? Но виноват был ты сам. Ты видел, как следователь пытался добиться истины? И я видел, по протоколам допросов видел. Ты ему помог? Нет, ты ему мешал.

Косов слушал молча, с безразличным видом. Но под этим кажущимся безразличием Цветков чувствовал острую напряженность. Нет, не безразлична была Косову его судьба, его будущее, совсем не безразлична.

— Второе твое дело еще хуже, — задумчиво, точно взвешивая в уме каждое слово, продолжал Цветков. — Тут ты нарушил справедливость сам, грубо нарушил, жестоко. И по справедливости тебе было отмерено наказание. Не только судом, но и людьми, — и, помедлив, прибавил: — И ею тоже. Любовь, ты ее только чуть-чуть узнал, Косов. А тебе еще жить, может, придется. И все тогда от тебя будет зависеть. Все. Жить-то придется среди людей. А они многое простить и забыть могут, люди-то. Если, конечно, поверят тебе. Если искупишь вину. И любовь тогда встретишь, ту или новую, но встретишь.

Косов молчал, уставившись куда-то в пространство, молчал и слушал. И Цветков понимал: это сейчас очень важно, что он молчит. Молчит и слушает, молчит и думает, думает о чем-то. Это было совсем другое молчание, чем раньше. Что ж, пока пусть будет так. Цветкова охватила досада: эх, повозиться бы с таким! Справедливость в жизни! На этом многих можно сломать, толкнуть на другой путь. Только бы время покопаться, повозиться с человеком. Вот в колонии, там это можно…

А сейчас у Цветкова была другая задача, самая важная и самая срочная. На свободе Сердюк, он в городе, и он действует. Каждая минута его свободы грозит бедой. Надо искать пути к нему, искать и непременно найти. И кто знает, может быть, Косов поможет в этом. Почему-то Цветкова не покидала эта мысль. Главное — думать и искать. И еще помнить о времени, о часах и минутах, которые могут принести беду.

Была уже ночь, когда он вышел на улицу. Над черными силуэтами домов с погашенными окнами среди туч плыл багровый диск луны, словно охваченный изнутри дымным пламенем. «Как война», — вдруг подумал Цветков и почему-то сразу вспомнил Ваську.

Директор магазина культтоваров Павел Иванович Туликин не мог забыть случай, который произошел с ним года три назад. Не мог он забыть его потому, что в беспокойной и сложной его жизни это был случай из ряда вон выходящий. Так нагло и ловко, а главное, так успешно не действовал еще ни один из его врагов. Правда, это горькое событие спасло его от неприятностей куда более крупных. Но тут следует все рассказать по порядку.

Дело в том, что Павел Иванович, несмотря на свою чрезвычайно импозантную и солидную внешность — это был высокий, полный, медлительный человек с седым бобриком волос, роскошные очки в золотой оправе придавали его холеному, розовому лицу с отвислыми щеками вид почти академический, — несмотря на такую внешность, а также на самые передовые взгляды как в области торговли, так и вообще, которые он неустанно и всюду пропагандировал, Павел Иванович был известен, правда в очень узком кругу, как крупный «делец». В переводе на язык общеупотребительный, это означало «жулик», и притом тоже, конечно, крупный. В некотором смысле Павел Иванович был даже «новатором», или, точнее, «изобретателем» в этой области и стоял у колыбели хитрого способа, названного, может быть, в честь его броской внешности — «очки», еще этот способ назывался «на свободное место». Способ этот приобрел большую популярность в том подполье, где протекала вторая половина кипучей деятельности Павла Ивановича.

Заключался этот способ в ловкой комбинации с накладными в сочетании с небольшой операцией над кассовыми чеками, в результате чего «левый» товар легко пропускался через магазин. При этом помощником у Павла Ивановича был лишь один человек, продавец Мотков, и то лишь частично, в границах самого необходимого, посвященный в это тонкое и деликатное дело. Сдержанность Павла Ивановича в отношении Моткова объяснялась еще и тем, что тот был человеком неустойчивым и недалеким. Больше того, Павел Иванович подозревал, что Мотков занимается и еще какими-то делишками, что было крайне нежелательно и по поводу чего Павел Иванович не раз строжайше предупреждал его. Но, к сожалению (конечно, только для Павла Ивановича), никого другого из своих сотрудников привлечь к «делу» было положительно невозможно и даже опасно.

Так вот и жил великолепный Павел Иванович, разрываясь между двумя прямо противоположными сферами своей многотрудной деятельности и не замечая сгущавшихся над его седой головой туч, пока не произошел тот неслыханный случай. Произошел он в день, казалось бы, ничем не примечательный. В то утро Павел Иванович, как всегда, плотно и со вкусом позавтракал, не отказывая себе, естественно, ни в каких деликатесах, и направился на работу.

Супруга его Татьяна Спиридоновна не спеша убрала квартиру — домашнюю работницу они держать опасались — и собралась было к одной из многочисленных своих приятельниц, «по случаю» приторговывавшей импортными вещичками, когда вдруг раздался телефонный звонок. Татьяна Спиридоновна сняла трубку и услышала приглушенный расстоянием, взволнованный голос:

— Татьяна Свиридоновна, это вы?

— Да, да. Кто говорит? Я вас плохо слышу.

Она и сама неизвестно почему вдруг заволновалась: нервы в последние годы сильно пошаливали, и не последнюю роль в этом играла подпольная деятельность супруга.

— Это Леня говорит. Из магазина, — услышала она. — Я из автомата звоню.

Сердце в груди у Татьяны Спиридоновны больно сжалось.

— Что случилось? Зачем вы звоните?

— Павел Иванович велел. У нас там неприятности большие. К вам могут гости прийти. Павел Иванович велел, — человек, видимо, прижал к трубке руку, и голос стал еще глуше и торопливее, — велел все, что есть хорошее, собрать и унести. Сейчас же.

Голос оборвался, и в трубке послышались гудки. Татьяна Спиридоновна минутку постояла, судорожно прижимая руку к груди и не имея сил двинуться с места. Потом она медленно добралась до шкафа, достала лекарство и, приняв его, тяжело опустилась в кресло.

Вот оно, начинается… Расплата за все, что Павел себе позволял. Она же знала, что всё этим кончится, она же предупреждала его. Но он так упрям! И они действительно жили не хуже других. А при ее здоровье лишний месяц на курорте — это бальзам. Но, боже мой, что же она сидит! Надо спешить, надо спасти все, что можно, от этих…

Она торопливо поднялась, разыскала свою самую большую сумку для продуктов и стала торопливо бросать туда, браслеты, кольца, бусы — словом, все драгоценные вещицы, каких немало было в доме, все дорогие антикварные безделушки, даже сняла со стен небольшие картины. Потом она достала из двух укромных мест в ванной пачки денег и несколько сберегательных книжек. Поколебавшись, Татьяна Спиридоновна опустошила и другой, самый потайной из тайников, в кухне, за газовой плитой. Там хранилась валюта — доллары, фунты…

Когда сумка наполнилась, она с трудом затянула молнию, потом накинула пальто.

Татьяна Спиридоновна знала, куда она все это отвезет: одной своей дальней родственнице, с которой годами не виделась, но которой, по совету Павла Ивановича, время от времени помогала. Та сделает для нее все, что она попросит.

Она вышла на площадку лестницы, тщательно заперла дверь на все замки и вызвала лифт.

На улице, около самого дома, Татьяну Спиридоновну внезапно остановили два человека. Один из них, высокий и плотный, строго спросил:

— Извините, гражданка, ваши документы?

— У меня нет с собой документов, — в испуге пролепетала Татьяна Спиридоновна.

— Ваша фамилия?

— Моя… фамилия…

— Так, — насмешливо сказал высокий. — Затрудняетесь вспомнить? Могу помочь: Туликина. Верно?

— Да… Я Туликина… Что вам угодно?..

— Мы из милиции. Нам угодно ваши документы.

— Но у меня их нет при себе, я же вам сказала!

— Принесите. Мы подождем здесь, в подъезде.

Татьяна Спиридоновна метнулась назад, к двери.

— Э, нет, — остановил ее старший. — Сумочку придется оставить. И просим побыстрее. Сейчас подъедут остальные товарищи.

Сумку пришлось оставить. Татьяна Спиридоновна, захлебываясь в слезах, кинулась за документами. Теплилась маленькая сумасшедшая надежда: вдруг они не заглянут в сумку, вдруг вернут ее, когда она принесет свой паспорт?

Когда через пять минут Татьяна Спиридоновна снова спустилась на лифте, подъезд был пуст. Она выбежала на улицу. «Этих» не было и там. Татьяна Спиридоновна, не веря своим глазам, долго озиралась по сторонам с таким растерянным и взволнованным видом, что проходившая мимо соседка участливо спросила:

— Что с вами, дорогая? На вас лица нет. Что случилось?

— Не знаю, — ответила Татьяна Спиридоновна и вдруг истерически разрыдалась. — Не знаю… Ничего не знаю…

Обеспокоенная соседка взяла ее под руку и проводила до двери.

— Ложитесь. Я сейчас вызову врача, — сказала она.

— Нет, нет! — испуганно воскликнула Татьяна Спиридоновна. — Никакого врача не вызывайте!.. Я… я уже себя лучше чувствую…

Она вошла в квартиру и, как была, в пальто и шляпке, без сил повалилась на кушетку. И снова принялась рыдать. Она не могла собраться с мыслями, не могла понять, что с ней произошло.

А вечером пришел с работы Павел Иванович. Хмурясь, он выслушал сбивчивый рассказ жены и обеспокоенно и недоуменно развел руками. Он тоже ничего не понимал.

Но с этого дня он на всякий случай резко оборвал свои подпольные связи и прекратил принимать «левый» товар.

Спустя три или четыре месяца были арестованы все его бывшие «компаньоны». Но Павел Иванович остался на свободе.

И только тогда Павел Иванович понял, что стал жертвой каких-то ловких мошенников. Потеря ценностей и денег была весьма ощутимой, но невольный выигрыш, который он в результате получил, временно — о, конечно, временно! — отказавшись от «дела», был ощутимей вдвойне.

А спустя некоторое время Павлу Ивановичу позвонил по телефону какой-то человек и предложил повидаться по важному делу.

Они встретились в кафе. Высокий, плотный, совсем не старый человек в безукоризненном костюме, с легкой усмешкой на узком и холодном, как лезвие ножа, лице, когда они уселись за столик, вдруг вытащил золотой портсигар Павла Ивановича и негромко сказал:

— Это, конечно, ваш. Как и некоторые другие вещи, которые я хотел бы вам вернуть.

От изумления Павел Иванович даже не нашелся, что ответить, и незнакомец продолжал:

— Не спрашивайте меня о подробностях. Поверьте только, что я ваш друг. И в тяжелую минуту смогу пригодиться. Как и вы мне, кстати. Вас я знаю. А моя фамилия Антонов, зовут Иван Иванович. В Москве бываю наездами. Ваше здоровье!

И он поднял рюмку с коньяком.

Пока Антонов говорил, Павел Иванович, наконец, пришел в себя. Этот тип, конечно, жулик. Но… жулики бывают разные, и кто знает, что будет дальше? Этот, во всяком случае, ловок, умен и вполне приличен. При случае действительно может пригодиться. Да и получить хотя бы часть своих ценностей было очень кстати.

В тот вечер мнимый Антонов — Павел Иванович ни на минуту не сомневался, что фамилия эта вымышленная, — передал ему саквояж, где находилось не меньше половины всех украденных ценностей. Денег, конечно, там не было и валюты тоже.

С того времени Антонов исчез.

Прошло около трех лет, и Павел Иванович все реже вспоминал об этом человеке, хотя связанная с ним история, о которой он, естественно, никому не рассказывал, забыться не могла. Постепенно восстановились прерванные связи, возникли новые. Павел Иванович действовал еще расчетливее и осторожнее, но не менее прибыльно. Злой дух наживы по-прежнему жил в этом огромном, седом, благообразном человеке.

И вот совсем недавно Антонов вдруг объявился вновь.

Они встретились. На этот раз дома у Павла Ивановича.

— Выручайте, дорогой, — сказал Антонов.

— Чем могу быть полезен?

— Признаюсь. Ехал в Москву специально, чтобы сделать у вас заем. Из дальних странствий возвратясь, так сказать. Но… две удачи подряд, и я в порядке. Однако ваша помощь требуется. Надо, дорогой, укрыться на несколько дней. Надежно только. Пробовал сам — не получилось. И надо еще встретиться с дружком. Незаметно. С тем самым, помните?

Павел Иванович утвердительно кивнул седой головой и задумался.

Как видно, поняв его мысли, Антонов многозначительно добавил:

— Прошу учесть. Моя безопасность — это в данном случае и ваша.

Павел Иванович понял намек.

— Что ж, придется вас устроить. В одном укромном месте. Там сейчас кругом пусто и все заколочено.

Помолчав, он сказал:

— Хочу, кстати, поинтересоваться. Дело, как говорится, прошлое. Но каким образом вы тогда устроили со мной эту… аферу, что ли? Довольно ловко, кстати сказать.

Антонов усмехнулся.

— Это, дорогой, секрет фирмы. И случай, конечно.

— Вы знали моего сотрудника, Моткова?

— Нет, я его не знал, — покачал головой Антонов, но больше ничего не счел нужным пояснить.

Да и зачем было рассказывать Павлу Ивановичу о той случайной цепочке, которая привела к нему, о том, что Мотков жил в одном доме с Васькой Резаным и кое-что однажды болтанул ему, а Васька передал Косому, и тот уже, к слову как-то, упомянул об этом в разговоре с ним, Антоновым, а вернее, не Антоновым, эта фамилия была придумана специально для Павла Ивановича. Словом, все это рассказывать не стоило, даже не следовало. Главное сейчас было в другом.

Они быстро договорились.

Напоследок Антонов, хитро подмигнув, сказал:

— А потом мы с вами провернем одно выгодное дельце. Такое вам еще не снилось, дорогой.

Олег Полуянов пришел к Лосеву через час после того, как Виталий отправил ему повестку. Было ясно, что Полуянов пришел сам, это было ясно и по его виду, решительному, сосредоточенному и осунувшемуся, без тени обычной рисовки.

— Все, — сказал он. — Сажайте. Отсюда я не уйду.

Виталий посмотрел на него с откровенным презрением.

— За что же вас сажать, Полуянов?

— Вы думаете, я только пижон и спекулянт? Я еще, между прочим, человек!

— Вы еще трус и предатель.

— Верно! — запальчиво воскликнул Полуянов. — Но все-таки я еще и человек! Сажайте! Именно за предательство! Васька на моей черной совести, — он вдруг скривился, и глаза наполнились слезами. — И ничего не вернешь назад, это тот случай.

назад<<< 1 . . . 18 . . . 23 >>>далее