Я застала Гроссе в большом кресле с обвернутой холодными капустными листьями больной ногой. От страдания и тревоги глаза его были свирепей, ломаный английский язык уродливей, чем когда-либо. Когда я появилась в дверях его комнаты и сказала: «Здравствуйте», доктор, видимо, сгорая от нетерпения, погрозил мне кулаком.

— Здравствуйте, черт возьми! — проревел он. — Где? Где? Где Финч?

Я сказала ему, где мы надеемся найти Луциллу. Гроссе повернул голову и погрозил опять кулаком склянке, стоявшей на камине.

— Возьмите эту склянку, — сказал он, — и чашечки для промывания глаз, стоящие рядом с ней. Не тратьте здесь время с вашей болтовней. Идите! Спасите ее глаза. Слушайте! Вы сделаете вот что. Вы запрокинете ей голову so!

Он так наглядно изобразил положение головы, что потревожил свою больную ногу и застонал от боли.

— Запрокиньте ей голову, — продолжал он, устремив на меня свирепый взгляд и с раздражением кусая усы. — Наполните чашечки, опрокиньте их ей на открытые глаза, заставьте ее ворочать ими в моей микстуре. Слышите? Ворочать открытыми глазами, а если будет кричать, не обращайте внимания. Потом привезите ее ко мне. Ради всего святого, привезите ее ко мне. Чего ждет эта женщина? Идите! Идите! Идите!

— Я хочу спросить вас об Оскаре, прежде чем уйду, — сказала я.

Гроссе, схватив подушку, поддерживавшую его голову, очевидно, намеревался бросить ее в меня, чтоб ускорить мой отъезд. Я показала ему расписание поездов как лучшее оборонительное оружие, которым располагала.

— Взгляните сами, — сказала я, — и вы увидите, что мне придется ждать на станции, если я не подожду здесь.

С трудом удалось мне убедить его, что нельзя уехать из Лондона в Сиденгам по железной дороге раньше известного часа, что я могу располагать, по крайней мере, десятью минутами до отъезда и что мне необходимо посоветоваться с ним. Он закрыл свои страшные глаза и откинул голову на спинку кресла, измученный болью.

— Каково бы ни было положение дел, — сказал он, — женщина не может не трещать языком. Gut. Трещите своим.

— Я нахожусь в затруднительном положении, — начала я. — Оскар едет со мной к Луцилле. Я, конечно, прежде всего позабочусь, чтоб он не встретился с Нюджентом, если только я не буду присутствовать при встрече. Но я не так уверена, как мне поступить относительно Луциллы. Должна ли я приготовить ее, прежде чем покажу ей Оскара?

— Покажите ей хоть самого черта, — закричал Гроссе, — только вслед за тем привезите ее ко мне. Лучшее, что вы можете сделать, — это приготовить Оскара. Она не нуждается в приготовлении. Лже-Оскар уже давно опротивел ей.

— Опротивел ей? — повторила я. — Что вы хотите сказать?

Он устало повернулся в кресле и начал мне рассказывать мягким и грустным голосом о своем секретном разговоре с Луциллой (уже переданном в дневнике). Я узнала о перемене в ее чувствах и в ее образе мыслей, так удивлявшей и огорчавшей ее. Я узнала об отсутствии приятного трепета, когда Нюджент брал ее руку на берегу моря, я узнала, каким горьким разочарованием была для нее его наружность в сравнении с идеальным представлением, которое она составила себе о нем, когда была слепа, в те блаженные дни, как выразилась она, когда ее называли «бедной мисс Финч».

— Но все прежние чувства ее, конечно, возвратятся к ней, когда она увидит Оскара? — спросила я.

— Никогда они не возвратятся к ней, никогда, хотя бы она увидела пятьдесят Оскаров!

Он начинал пугать или раздражать меня, не могу определить. Знаю только, что я не хотела соглашаться с ним.

— Когда она увидит человека, которого любит, начала я, — неужели вы думаете, что она будет чувствовать то же разочарование…

Он не дал мне договорить.

— Бестолковая вы женщина, — сказал он. — Она будет чувствовать его сильнее, чем теперь. Я говорю вам, что она была страшно разочарована, когда увидела красивого брата со светлым лицом. Судите сами, что она почувствует, когда увидит уродливого брата с синим лицом. Я вам вот что скажу. Она будет думать, что человек, которого она любит, обманул ее хуже, чем его брат.

Я с негодованием возразила ему.

— Его лицо, может быть, разочарует Луциллу, с этим я готова согласиться, — сказала я, — но на этом разочарование и закончится. Ее рука скажет ей, когда она возьмет его руку, что перед ней не обманщик.

— Ее рука ей ничего не скажет, — возразил Гроссе. — У меня не хватило жестокости сказать это ей, когда она спрашивала меня. Вам я это скажу. Придержите свой язык и выслушайте. Все эти тонкости принадлежат времени, которое прошло, тому времени, когда ее зрение было в пальцах, а не в глазах. Всеми своими утонченными чувствами она поплатилась за счастье видеть мир. (И стоило поплатиться!) Вы все еще не понимаете? Это нечто вроде сделки между природой и нашей бедной Финч. Я беру у вас ваши глаза и даю вам тонкое осязание. Я отдаю вам ваши глаза и отнимаю у вас тонкое осязание. So! Кажется ясно? Понимаете?

Я была слишком поражена, чтоб ответить ему. В продолжение всех наших последних тревог я смотрела на возвращение Оскара к Луцилле, как на верное средство возвратить ей счастье. Во что превратилась теперь моя надежда? Я сидела молча, бессмысленно глядя на узор ковра. Гроссе вынул часы.

— Ваши десять минут прошли, — сказал он.

Я не двинулась, не ответила ему. Его свирепые глаза засверкали под большими очками.

— Да уберетесь ли вы, наконец, отсюда? — крикнул он, словно я была глухая. — Ее глаза, ее глаза! Пока вы болтаете тут всякий вздор, ее глаза в опасности. С ее тревогами, с ее слезами, с ее дурацкой любовью — клянусь вам всем самым святым — ее глаза были в опасности, когда я видел Луциллу целых две недели назад. Хотите вы, чтоб я запустил в вас этой подушкой? Не хотите. Так убирайтесь скорей отсюда или вы получите ее через мгновение. Убирайтесь и привезите ее ко мне сегодня во что бы то ни стало.

Я вернулась на станцию. Из всех женщин, которых я встретила на многолюдной улице, едва ли хоть у одной была такая тяжесть на сердце, как у меня в это утро.

В довершение печального положения дел мои спутники (один в зале, другой прохаживаясь взад и вперед по платформе) так странно приняли отчет, который я сочла нужным дать им о моем свидании с Гроссе, что еще более обозлили и огорчили меня. Мистер Финч со своим обычным высокомерием принял мое печальное известие о его дочери, как нечто вроде хвалебной дани его прозорливости.

— Вы помните, мадам Пратолунго, как я отнесся к этому делу с самого начала. Я протестовал против приглашения немца, как против чисто земного вмешательства в пути неисповедимого Провидения. И к чему это привело? Мое отеческое влияние было отвергнуто, мой нравственный вес был, так сказать, отброшен. Теперь вы видите результат. Примите это к сердцу, дорогой друг. Пусть это будет вам предостережением. — Он самодовольно вздохнул и обратился к девушке за прилавком.

— Я возьму еще чашку чая.

Ответ Оскара, когда я отыскала его на платформе и сказала ему о критическом положении Луциллы, был более чем неприятен. Могу сказать без преувеличения, что он привел меня в ужас.

— Новое добавление к долгу, который я должен отплатить Нюдженту, — сказал он.

Ни слова сочувствия, ни слова сожаления. Это был мстительный ответ, и ничего более.

Мы отправились в Сиденгам.

Время от времени я поднимала глаза на Оскара, сидевшего против меня. Я ожидала, что в нем произойдет какая-нибудь перемена по мере того, как мы будем приближаться к месту, где находилась Луцилла. Нет! Все то же зловещее молчание, все та же неестественная сдержанность. За исключением минутной вспышки, ни малейшего следа того, что происходит в его душе, не заметила я с тех пор, как мы выехали из Марселя. Он, который готов был плакать, как женщина, при своих других несчастьях, не пролил ни одной слезы с того рокового дня, когда узнал, что брат обманул его, брат, который был его идолом, которого он любил до безумия. Если такой человек, как Оскар, обращен несколько дней в свои собственные думы, советуется сам с собой, не просит сочувствия, не жалуется, это признак очень серьезный. Затаенные душевные силы его сосредоточиваются, чтобы неудержимо выйти наружу для добра или зла. Внимательно наблюдая за Оскаром из-под вуали, я пришла к убеждению, что роль, которую он сыграет в ожидавшем нас столкновении интересов, будет памятна мне до конца жизни.

Мы прибыли в Сиденгам и остановились в ближайшей гостинице.

Во время дороги, постоянно окруженные публикой, мы не могли посоветоваться, как удобнее нам приблизиться к Луцилле. Этот вопрос надо было решить теперь немедленно. Мы сели посовещаться в номере, который сняли в гостинице.

 

Глава XLIX

НА ПУТИ К КОНЦУ. ТРЕТЬЯ СТАНЦИЯ

 

До сих пор во всех сомнительных или затруднительных случаях Оскар обычно подчинялся мнению других. На этот раз он заговорил первый и высказал свое собственное мнение.

— Нет, кажется, надобности терять время на обсуждение наших различных мнений, — сказал он. — Это дело касается преимущественно меня. Подождите здесь, пока я схожу к моей родственнице.

Он сказал это без своей обычной нерешительности и взял шляпу, не взглянув ни на мистера Финча, ни на меня. Я все более и более убеждалась, что гнусная измена Нюджента произвела на Оскара такое впечатление, которое сделало его опасным человеком. Решив помешать ему избавиться от нас, я заставила его вернуться и выслушать то, что хотела сказать ему. В ту же минуту мистер Финч поднялся и встал между дверью и Оскаром. Видя это, я сочла благоразумным удержаться на время от вмешательства и предоставить мистеру Финчу возможность высказаться первому.

— Подождите минуту, Оскар, — сказал мистер Финч торжественно. — Вы забыли обо мне.

Оскар угрюмо ждал со шляпой в руке.

Мистер Финч остановился, очевидно, соображая, какие слова ему произнести. Его уважение к материальному положению Оскара было велико, его уважение к самому себе, в особенности в настоящем кризисе, было, если это возможно, еще больше. Вследствие первого чувства он был в высшей степени учтив, вследствие второго в высшей степени тверд в выражении своего мнения.

— Позвольте мне напомнить вам, милый Оскар, что мое право на вмешательство, как отца Луциллы, по меньшей мере, равняется вашему, — продолжал ректор. — В час, когда дочь моя нуждается в помощи, я обязан присутствовать. Если вы пойдете к вашей родственнице, мое положение требует, чтоб я пошел тоже.

Ответ Оскара на это предложение подтвердил серьезные опасения, которые он внушал мне. Он решительно отказался от требования мистера Финча.

— Извините, — сказал он. — Я хочу идти туда один.

— Позвольте мне узнать причину? — спросил ректор, все еще сохраняя дружелюбный тон.

— Я хочу повидаться с братом наедине, — отвечал Оскар, потупив глаза в землю.

Мистер Финч, все еще сдерживаясь, но не отходя от двери, взглянул на меня. Я поспешила вмешаться, пока они не поссорились.

— Я смею думать, — сказала я, — что вы оба ошибаетесь. Один ли из вас пойдет, оба ли вы пойдете, результат будет один и тот же. Шансы сто против одного, что вас не впустят в дом.

Они оба повернулись ко мне и спросили, что я этим хочу сказать.

— Вы не можете применить силу, — сказала я. — Вам придется сделать одно из двух: или назвать свои имена слуге у двери, или не называть. Назвав их, вы предупредите Нюджента о том, что его ожидает, а он не такой человек, чтобы впустить вас при подобных обстоятельствах. Скрыв свои имена, вы будете приняты за посторонних. Можно ли предположить, что Нюджент доступен теперь для посторонних? Согласится ли Луцилла в своем теперешнем положении принять мужчин, которых она не знает? Верьте мне, вы не только ничего не выиграете, если пойдете туда, вы затрудните доступ к Луцилле.

С минуту все молчали. Мужчины понимали, что мои доводы нелегко опровергнуть. Оскар опять заговорил первый.

Так вы сами хотите идти туда? — спросил он.

— Я хочу послать письмо Луцилле, — отвечала я. — Письмо дойдет до нее.

Это предложение было разумно. Оскар спросил, что будет сказано в письме. Я отвечала, что хочу только попросить Луциллу повидаться со мной, и ничего больше.

— А если Луцилла откажет? — спросил мистер Финч.

— Она не откажет, — отвечала я. — Между нами, действительно, произошло небольшое недоразумение перед моим отъездом за границу. Я хочу сослаться на это недоразумение, как на причину, побудившую меня написать ей. Я обращусь к ее чувству справедливости, прося ее дать мне возможность оправдаться. Она не откажет в такой просьбе.

(Этот план, позвольте мне сказать в скобках, был придуман мной на пути в Сиденгам. Я не объявляла его, пока не узнала, как намерены поступить мои спутники.) Оскар, стоя со шляпой в руках, взглянул на мистера Финча, не покидавшего, также со шляпой в руках, своего места перед дверью. Если б Оскар настоял на своем намерении идти к своей родственнице, лицо и манеры ректора выражали с учтивейшею откровенностью, что он последовал бы за ним. Поставленный между духовным лицом и женщиной, твердо решившимися настоять каждый на своем, Оскар, если только он не хотел публичного скандала, должен был уступить одному из нас. Он выбрал меня.

— Если вам удастся повидаться с ней, — спросил он, — что вы сделаете?

— Я или привезу ее сюда, к ее отцу и к вам, или попрошу ее повидаться с вами обоими там, где она живет, — отвечала я.

Оскар, взглянув опять на неподвижного ректора, позвонил и приказал принести письменные принадлежности.

— Еще один вопрос, — сказал он. — Если Луцилла примет вас у себя, намерены вы повидаться…

Он остановился, глаза его избегали встречи с моими.

— Намерены вы повидаться еще с кем-нибудь, — спросил он, не решившись опять назвать брата.

— Я намерена повидаться только с Луциллой, — отвечала я. — Не мое дело встревать между вами и вашим братом. (Да простит мне Бог эту ложь. Я ни на минуту не оставляла намерения вмешаться в их дела.) — Пишите ваше письмо, — сказал Оскар, — только с условием, что я увижу ответ…

— С моей стороны, полагаю, будет лишнее вступать в такой же договор, — прибавил ректор. — Как отец…

Я признала его отцовское право, не дав ему сказать больше.

— Вы оба увидите ответ, — сказала я и села писать письмо. Вот все, что я написала:

 

«Милая Луцилла! Я только сейчас вернулась с континента. Во имя справедливости и прошлого я прошу вас повидаться со мной немедленно, никому не говоря об этом. Я даю вам слово убедить вас в течение пяти минут, что я никогда не была недостойна вашей любви и вашего доверия. Посланный ждет ответа».

 

Я дала прочесть письмо обоим джентльменам. Мистер Финч, недовольный своей второстепенною ролью, не сделал никакого замечания. Оскар сказал:

— Я не имею ничего против этого письма и не сделаю ничего, пока не прочту ответа.

Он продиктовал мне адрес своей родственницы, и я сама отдала письмо слуге.

— Далеко это отсюда? — спросила я.

— Не более десяти минут ходьбы, сударыня.

— Вы понимаете, что должны дождаться ответа?

— Понимаю, сударыня.

Он ушел. Прошло, сколько мне помнится, не менее получаса, прежде чем он вернулся. Вы составите себе хоть приблизительное представление, как мучительно было наше ожидание, если я скажу вам, что никто из нас не произнес ни слова за время между уходом и возвращением слуги.

Он вошел с письмом в руках.

Мои руки так дрожали, что я с трудом развернула его. Прежде чем я успела прочесть хоть слово, почерк письма заставил меня содрогнуться. Оно было написано незнакомой рукой, а имя Луциллы внизу было начертано тем крупным детским почерком, который я видела, когда она написала свое первое письмо Оскару в те дни, когда была еще слепа!

Письмо заключалось в следующих странных словах:

 

"Я не могу принять вас здесь, но могу повидаться в вашей гостинице, я повидаюсь, если вы меня подождете. Я не в состоянии назначить время. Могу только обещать воспользоваться первой возможностью ради вас и ради себя.

ЛУЦИЛЛА".

 

Только одним можно было объяснить такие странные выражения: Луцилла не могла поступать самостоятельно. Как Оскар, так и ректор вынуждены были теперь согласиться, что мое мнение о нашем положении было справедливо. Если мне нельзя было войти в дом, то для мужчин это было бы вдвойне невозможно. Оскар, прочитав письмо, удалился, не сказав ни слова, на противоположную сторону комнаты. Мистер Финч решил выйти из своего второстепенного положения, действуя впредь самостоятельно.

— Должен ли я сделать заключение, — начал он, — что с моей стороны было бы бесполезно пытаться увидеть свою дочь?

— Ее письмо говорит само за себя, — отвечала я.

— Если вы попытаетесь увидеться с вашей дочерью, вы, по всей вероятности, помешаете ей приехать сюда.

— В качестве отца, — продолжил мистер Финч, — я не могу остаться в бездействии. В качестве духовного лица я имею, кажется, право обратиться к приходскому ректору. Очень может быть, что он уже получил уведомление об этом ложном браке. В таком случае я обязан не только из уважения к самому себе, но и из уважения к церкви переговорить с моим досточтимым собратом. Я хочу переговорить с ним.

Он подошел к двери и прибавил:

— Если Луцилла приедет во время моего отсутствия, я уполномочиваю вас, мадам Пратолунго, задержать ее своим авторитетом до моего возвращения.

С этим прощальным поручением мне он вышел из комнаты.

Я взглянула на Оскара. Он медленно подошел ко мне с другой стороны комнаты.

— Вы, конечно, подождете здесь? — сказал он.

— Конечно. А вы?

— Я уйду ненадолго.

— С какою-нибудь целью?

— Без всякой цели. Чтоб убить время. Я не могу более выносить ожидание.

Я почувствовала твердую уверенность, судя по тону его ответа, что, освободившись от мистера Финча, он решил идти прямо в дом своей родственницы.

— Вы забыли, — сказала я, — что Луцилла может приехать, пока вас здесь не будет. Ваше присутствие в этой или в соседней комнате может оказаться необходимым, когда я расскажу ей, что сделал ваш брат. Предположите, что она не поверит мне, что я тогда сделаю, не имея возможности обратиться к вам за подтверждением моих слов? Ради ваших собственных интересов и ради интересов Луциллы я прошу вас остаться со мной.

Сославшись только на эту причину, я ждала, что он скажет. Поколебавшись с минуту, он отвечал с притворным равнодушием:

— Как вам угодно! — и пошел опять на противоположную сторону комнаты.

— Придется отложить на время, — сказал он, говоря с собою.

— Отложить что? — спросила я.

Он взглянул на меня через плечо.

— Потерпите немного, — отвечал он. — Скоро все узнаете.

Я не сказала ничего. Я поняла по тону его ответа, что разговаривать с ним бесполезно.

Через некоторое время, как велик был промежуток, я не берусь определить, в коридоре послышался шелест женских платьев.

Минуту спустя раздался стук в нашу дверь.

Я сделала знак Оскару отворить боковую дверь, близ которой он стоял, и уйти на первое время. Потом ответила на стук так твердо, как только могла:

— Войдите.

Вошла незнакомая мне женщина, одетая как почтенная служанка. Она вела за руку Луциллу. Первый же взгляд на моего друга подтвердил мою страшную догадку. Какой увидела я Луциллу в первый день нашего знакомства в приходском доме, такой увидела я ее и теперь. Опять ко мне обратились мертвые глаза, как и тогда отражающие падающий на них свет. Слепая! О, Боже, прозрев только несколько недель назад, ослепла опять!

Это ужасное открытие заставило меня забыть все остальное. Я бросилась к ней и заключила ее в свои объятия. Я взглянула на ее бледное, истомленное лицо и зарыдала на ее груди.

Она осторожно подняла мою голову рукой и ждала с ангельским терпением, пока не пройдет первый взрыв моего горя.

— Не плачьте о моей слепоте, — сказала она тихим, нежным голосом, так хорошо мне знакомым. — Дни, когда я видела, были самыми несчастными днями моей жизни. Если вы по лицу моему видите, что я грустила, я не о глазах моих грустила.

Она замолчала и горько вздохнула.

— Вам я скажу, — продолжала она шепотом. — Сказать это вам будет облегчением и утешением. Меня страшит мой брак.

Эти слова вернули мне присутствие духа.

— Я приехала, чтобы помочь вам, — начала я, — а вместо того веду себя, как безумная.

Она слабо улыбнулась.

— Как это похоже на вас, — напомнила она и нежно потрепала меня по щеке, как в былое время.

Повторение этой ласки тронуло меня до глубины души. Я едва не задушила себя, стараясь удержать глупые, малодушные, бесполезные слезы, готовившиеся выступить опять.

— Пойдемте, — сказала она. — Будет плакать. Сядем и поговорим, как будто мы в Димчорче.

Я подвела ее к дивану, мы сели рядом. Она обняла рукой мою талию и положила голову на мое плечо. Опять слабая улыбка озарила, как потухающий свет, ее милое лицо, бледное и истомленное, но все еще прекрасное, все еще лицо рафаэлевой Мадонны.

— Странная мы пара, — размышляла она с минуткою вспышкой своего прежнего неотразимого юмора. — Вы мой злейший враг, и вы залились слезами, лишь только увидели меня. Вы поступили со мной возмутительно, а я обнимаю вас, прижимаюсь головой к вашему плечу и ни за что в мире не отпустила бы вас от себя!

Ее лицо омрачилось опять, голос внезапно изменился.

— Скажите, — продолжала она, — как случилось, что обстоятельства свидетельствовали так ужасно против вас? Оскар убедил меня в Рамсгете, что я должна забыть вас, никогда не видеть вас. Я согласилась с ним, надо сознаться, моя милая, я согласилась с ним и разделяла некоторое время его ненависть к вам. Но когда моя слепота вернулась, это прошло само собой. Мало-помалу, по мере того как свет угасал, мое сердце обращалось к вам. Когда мне прочли ваше письмо, когда я узнала, что вы близко от меня, мне до безумия захотелось увидеть вас. И вот я здесь — убежденная, прежде чем вы разъяснили это мне, что вы стали жертвой какой-то страшной ошибки.

Я попробовала в благодарность за эти великодушные слова начать оправдываться немедленно. Напрасно. Я не могла думать ни о чем, я не могла говорить ни о чем, кроме ее слепоты.

— Подождите несколько минут, — сказала я, — и вы все узнаете. Я не могу еще говорить о себе, я могу говорить только о вас. О, Луцилла, почему вы удалились от Гроссе? Поедемте со мной к нему сегодня. Пусть он попробует помочь вам. Сейчас же, дорогая моя, пока еще не поздно.

— Уже поздно, — сказала она. — Я была у другого глазного доктора, у незнакомого. Он сказал то же, что сказал мистер Себрайт. Он не думает, что мне можно возвратить зрение, он говорит, что операцию не следовало бы делать.

— Почему вы обратились к другому доктору? — спросила я. — Почему вы скрывались от Гроссе?

— Спросите Оскара, — сказала она. — Я скрывалась от Гроссе по его желанию.

Услышав это, я сама поняла причину, руководившую Нюджентом, о которой потом прочла в ее дневнике. Если б он позволил Луцилле увидеться с Гроссе, наш добрый доктор заметил бы, что ее положение тяготит Луциллу, и счел бы, может быть, нужным раскрыть обман. Я продолжала уговаривать Луциллу поехать со мной к нашему старому другу.

— Вспомните наш разговор по этому поводу, — сказала она, решительно покачав головой. — Я говорю о нашем разговоре перед операцией. Я сказала вам тогда, что привыкла к своей слепоте, что хочу возвратить себе зрение только для того, чтоб увидеть Оскара. И что же я почувствовала, когда увидела его? Разочарование было так ужасно, что я почти желала ослепнуть опять. Не содрогайтесь, не вскрикивайте, как будто я говорю что-нибудь ужасное. Я говорю правду. Вы, зрячие, придаете слишком много значения вашим глазам. Помните, я сказала это вам тогда.

Я помнила отлично. Она сказала тогда, что никогда искренне не завидовала людям, обладающим зрением. Она даже насмехалась над нашими глазами, презрительно сравнивая их со своим осязанием, называя их обманщиками, беспрерывно вводящими нас в заблуждение. Все это я вспомнила, но нимало не примирилась со случившейся катастрофой. Если б она согласилась меня выслушать, я продолжала бы уговаривать ее ехать к Гроссе. Но она решительно отказалась слушать.

— Нам нельзя быть долго вместе, — сказала она. — Поговорим о чем-нибудь более интересном, прежде чем я вынуждена буду расстаться с вами.

— Вынуждена? — повторила я. — Разве вы не поступаете как вам угодно?

Ее лицо омрачилось.

— Не могу сказать определенно, что я пленница, — сказала она. — Но за мной следят. Когда Оскара нет со мной, его родственница, хитрая, подозрительная, лживая женщина, всегда занимает его место. Я слышала, как она сказала на днях своему мужу, что я отказалась бы от брака, если бы за мной не следили строго. Не знаю, что я стала бы делать, если бы не одна из служанок, добрейшая женщина, сочувствующая мне и помогающая мне.

назад<<< 1 . . . 30 31 >>>далее