Лихорадочно соображая, Кроуэлл поставил устройство на прилавок. Мм… быть может, теперь ему что‑нибудь объяснят? Спрашивать нужно деликатно, не впрямую. Спрашивать так, чтобы…
– Послушайте, мистер, не знаю как вас зовут, я не говорил вам, но я репортер. Мне бы хотелось сделать передачу для «Последних новостей» о вас и вашей лавке. Но чтобы рассказали вы сами.
– Вы знаете о пустяковинах и ерундовинах ничуть не меньше меня, – сказал человек.
– Не меньше?..
– Такое у меня, во всяком случае, создалось впечатление.
– О, конечно. Конечно, знаю. Но всегда лучше на кого‑то сослаться. Понимаете?
– Ваша логика мне неясна, но я сделаю то, чего вы от меня хотите. Слушатели захотят, по‑видимому, узнать подробно о моей «Лавке Чепуховин», не так ли? Ну что ж… Чтобы мое торговое дело выросло до нынешних масштабов, потребовались тысячи лет пути.
– Тысячи миль пути, – поправил Кроуэлл.
– Тысячи лет, – повторил человечек.
– Разумеется, – сказал Кроуэлл.
– Мою лавку, пожалуй, можно назвать энергетическим результатом неадекватного семантизирования. Устройства, которые вы здесь видите, вполне справедливо было бы назвать изобретениями, делающими не конкретно что‑то, а все вообще.
– Разумеется, – бесстрастно сказал Кроуэлл.
– Теперь вот что: если один человек показывает другому деталь автомобиля и не может вспомнить ее названия, что он говорит в таких случаях?
Кроуэлла осенило:
– Он называет ее штуковиной, или загогулиной, или ерундовиной…
– Верно. А если женщина говорит с другой женщиной о своей стиральной машине, или о взбивалке для яиц, или о вышивании тамбуром, или о вязанье и у нее вдруг затмение в голове и она не может вспомнить точное слово – что она тогда говорит?
– Она говорит: «Эту висюльку надень на загогулину. Придержи финтифлюшку и насади ее на рогульку», – сказал Кроуэлл, радуясь, как школьник, понявший вдруг математическое правило.
– Совершенно верно! – воскликнул человечек. – Хорошо. Таким образом, мы здесь имеем дело с появлением семантически неточных обозначений, пригодных для описания любого предмета – от куриного гнезда до автомобильного картера. «Штуковиной» могут назвать и парик, и половую тряпку. Штуковина – это не один определенный предмет. Это тысяча разных предметов. Да… так вот что я сделал: проникал в сознание цивилизованных людей, извлекал представление каждого о том, как выглядит штуковина, о том, как выглядят штучки‑дрючки, и непосредственно из энергии атомов создавал материальные эквиваленты этих несовершенных обозначений. Иными словами, мои изобретения суть трехмерные репрезентации определенных сгустков смысла. Поскольку в сознании человека «штуковиной» может быть что угодно – от щетки до стального болта девятого размера, – это свойство повторено и в моих изобретениях. Штуковине, которую вы сегодня брали домой, под силу почти все, чего вы от нее захотите. Многие из моих изобретений благодаря вложенным в них способностям мыслить, самостоятельно передвигаться и выполнять самые разнообразные действия, по существу, сходны с роботами.
– Они могут все?
– Не все, но очень многое… Что же касается функционирования большинства из них, то оно возможно благодаря примерно шестидесяти протекающим в любом из них одновременно процессам, необычным, взаимодействующим, разнообразным по объему и интенсивности. У каждого из моих творений свой набор полезных функций. Одни устройства большие. Другие маленькие. У больших множество разнообразных применений. На долю маленьких выпадают всего одна или две простые функции. Ни одно изделие не повторяет другое в точности. Прикиньте сами, сколько времени, места и денег вы сэкономите, купив какую‑нибудь из моих штуковин!
– Ага, – отозвался Кроуэлл. Ему вспомнилось тело Бишопа. – Использовать вашу штуковину можно очень многообразно, тут уж ничего не скажешь.
– Хорошо, что вы напомнили. Я хочу спросить вас о пустяковинке модели 1944 года, которую вы дали в счет стоимости моей штуковины. Где вы ее раздобыли?
– Где раздобыл? Вы про эту, для чистки… то есть, про пустяковинку? Я… э‑э… я…
– Вам не следует ничего опасаться, вы можете быть со мной откровенным. Ведь у нас общие профессиональные тайны. Вы сделали ее сами?
– Я… я купил ее, а потом над ней работал. Вкладывал… вкладывал энергию мысли – ну вы знаете как.
– Значит, вам известен этот секрет? Подумать только! А я‑то считал, что, кроме меня, о возможности превращать мысль в энергию не знает никто. Какой блестящий ум! Вы учились в Рругре?
– Нет. До сих пор жалею, что не попал туда. Не было возможности. Всего достиг собственными силами. Ну а теперь вот что: я бы хотел вернуть эту штуковину и взять что‑нибудь другое. Штуковина мне не нравится.
– Не нравится? Но почему?
– Да просто не нравится – и все. Слишком много возни. Мне бы хотелось что‑нибудь попроще.
«Да, – подумал он про себя, – попроще, чтобы видно было, как работает».
– Какого рода устройство, мистер Кроуэлл, желаете вы взять в этот раз?
– Дайте мне… штучку‑дрючку.
– Штучку‑дрючку какого года?
– А не все разно какого?
– О, вы опять шутите!
Кроуэлл сделал глотательное движение.
– Разумеется, шучу.
– Вы ведь, конечно, знаете, что год от года свойства штучки‑дрючки, как и само ее название, меняются, и меняются они уже на протяжении тысяч лет.
– А сами вы не шутите? – спросил Кроуэлл. – Нет, не шутите. Не обращайте внимания на мои слова. Дайте мне штучку‑дрючку, и я поеду домой.
Что это он говорит – «домой»? Не очень‑то умно было бы отправиться туда сейчас. Лучше затаиться где‑нибудь в укромном местечке и довести до сведения телохранителей: он держит Бишопа заложником. Да. Только так. Это надежней всего. А пока не плохо бы разузнать побольше об этой лавке… Но держать около себя что‑нибудь подобное той штуковине? Нет уж, увольте!
Маленький владелец магазина между тем продолжал:
– У меня целый ящик штучек‑дрючек из всех исторических эпох, я вам его отдам. Просто не знаю, куда мне девать это добро, и пока только вы принимаете меня всерьез. За весь сегодняшний день у меня не было ни одного покупателя. Меня это очень огорчило.
«Да, мозги у этого малышки здорово набекрень», – подумал Кроуэлл и сказал:
– Знаете что? У меня дома пустой чулан. Как‑нибудь на днях доставьте ко мне всю эту мелочь, и я посмотрю ее и выберу, что мне понравится.
– А не могли бы вы сделать мне одолжение и взять часть товара прямо сейчас?
– Не знаю, смогу ли я…
– О, немного! Совсем немного. Серьезно. Вот они. Сейчас увидите сами. Несколько коробочек побрякушек и финтифлюшек. Вот они. Вот.
Владелец магазинчика наклонился и вытащил из‑под прилавка шесть коробок. Кроуэлл открыл одну.
– Эти я возьму, тут и говорить не о чем. Одни только шумовки, ножи для чистки овощей, дверные ручки и старые голландские пеньковые трубки – больше тут ничего нет. Эти я, конечно, возьму.
Совсем не страшные. Маленькие, простые. Вряд ли можно ждать от них неприятных сюрпризов.
– О, благодарю вас! Очень вам признателен. Положите все на заднее сиденье своей машины, я за них не возьму с вас ничего. Я рад, что освобождаю у себя место. За последние годы я столько насоздавал, что не знаю куда все это девать. Меня тошнит от одного вида моих изделий.
Обхватив коробки обеими руками, придерживая верхнюю подбородком, Кроуэлл вышел на улицу, к своему белому «жуку», и свалил все на заднее сиденье. Потом махнул человечку рукой, сказал, что на днях они обязательно встретятся, и поехал.
Час, проведенный в лавке, захлебывающаяся радость человечка, яркий свет в помещении привели к тому, что Кроуэлл впервые за все это время забыл о телохранителях Бишопа и о самом Бишопе.
Мотор ровно жужжал у него под ногами. Он ехал к центру, к студиям, и пытался решить, что делать дальше. Почувствовав вдруг любопытство, протянул руку к коробкам на заднем сиденье и вытащил первое, что попалось. Курительная трубка, всего‑навсего. От одного ее вида ему захотелось курить, и он достал из вшитого в блузу кисета табак, набил трубку и с опаской, осторожно ее закурил. С шумом выпустил дым. Просто блеск. Трубка что надо!
Он курил, позабыв обо всем на свете, когда увидел что‑то в зеркале заднего обзора. За ним следовали два черных «жука». Точно, те самые – черные как ночь, с мощными двигателями.
Кроуэлл мысленно выругался и прибавил скорость. Черные машины приближались. Двое убийц в одной, двое – в другой.
Не остановиться ли и не сказать ли им, что он их босса держит заложником?
В руках убийц в низких машинах поблескивали пистолеты. Такие типы сперва стреляют, а уж потом разговаривают. Нет, к этому он готов не был. Он‑то рассчитывал укрыться в надежном месте, позвонить им и предъявить ультиматум. Но чтобы… такое?
Машины неотвратимо приближались.
Кроуэлл нажал на педали. На лбу выступили и наперегонки побежали вниз капельки пота. Ну и влип же он!
Зря он, пожалуй, поторопился вернуть штуковину. Очень пригодилась бы сейчас, как пригодилась неожиданно с Бишопом.
– Штуковина… А штучки‑дрючки?! У него вырвался ликующий крик.
Протянув руку назад, он начал судорожно рыться в штучках‑дрючках, пустяковинках, ерундовинках, барахлинках. Похоже, ничего стоящего нет, но он попробует.
– Валяйте, штуковинки, делайте свое дело! Защищайте меня, черт вас побери!
На заднем сиденье что‑то забрякало, зазвенело, и что‑то металлическое, просвистев у самого уха Кроуэлла, вылетело на прозрачных крыльях наружу, повернуло к преследующему «жуку» и ударилось в ветровое стекло.
Взрыв – зеленое пламя и серый дым.
Трррышка сделала свое дело. Она была сочетанием игрушечного самолетика и артиллерийского снаряда.
Кроуэлл нажал на педаль, и его «жук» снова вырвался вперед. Вторая машина по‑прежнему шла за ним. Нет, по доброй воле они от него не отстанут.
– Убейте и этих! – закричал Кроуэлл. – Убейте! Как хотите, но убейте!
Схватив коробку, он вышвырнул все, что в ней было, за окошко, потом проделал тоже с содержимым другой коробки. Что‑то сразу поднялось в воздух. Остальное безобидно запрыгало по асфальту.
Два предмета сверкали в воздухе. Две пары ножниц, острых и блестящих – только можно было подумать, будто в каждую пару вставлено по маленькому антигравитационному двигателю. Со свистом разрезая воздух, они понеслись назад, к преследующему черному «жуку».
Блеснув, ножницы влетели в открытые окошки машины.
Черный «жук» вдруг потерял управление, свернул с мостовой на тротуар, ударился на полной скорости в стену, перевернулся один раз, другой, и внезапно его охватило буйное пламя.
Кроуэлл бессильно откинулся на спинку сиденья. Его машина, замедлив ход, повернула за угол и остановилась у тротуара. Он дышал часто‑часто. Сердце, казалось, вот‑вот вырвется из груди.
Теперь, если захочет, может возвращаться домой. Теперь никто не ждет его там, не подстерегает в засаде, не будет останавливать и допрашивать, не будет ему угрожать.
Да, теперь можно возвращаться домой. Странно, но от этой мысли ему не становится ни легче, ни радостней. Наоборот, на душе было темно, уныло, неуютно. До чего же гнусное место этот мир! Во рту у него было противно и горько.
Он поехал домой. Может быть, теперь все будет хорошо? Может быть…
Взяв оставшиеся коробки, он вылез из машины и на лифте поднялся на свой этаж. Открыл дверь, поставил коробки на стол и начал разбирать то, что в них было.
Новая трубка снова была у него в зубах. Некоторое время назад он машинально взял ее в рот. Нервы. Нужно закурить, тогда успокоишься.
Он набил трубку свежим табаком и раскурил ее. А вообще, только псих мог отдать незнакомому человеку все это добро. Опасно, когда такое попадает неизвестно в чьи руки. Всякая сомнительная публика может получить свободный доступ к этим вещам, может использовать их в своих целях.
Рассмеявшись, он затянулся снова.
Теперь он кум королю. Эти матерые дельцы из «Пластикс инкорпорейтед» будут ходить перед ним на задних лапках, будут платить ему деньги, будут, черт бы их побрал, выполнять каждое его желание – добиться этого ему помогут маленький хозяин и его товар.
А вообще‑то, со всеми этими делами будет уйма хлопот. Он сел и задумался, и душу его снова заполнил мрак, как повторялось уже многие годы. Опять приступ хандры.
Чего можно добиться в этом мире? Чего ради он живет? Ох, и устал же он!
Иногда, вот как сегодня ночью и столькими другими ночами за все прошедшие долгие годы, мелькала мысль: а неплохо было бы, если бы люди с пистолетами догнали его и по самую макушку начинили параличом. Иногда, будь у него в руке пистолет, он бы и сам себе разнес череп.
Внезапный взрыв. Кроуэлл поднялся. Замер. Упал на колени.
Он совсем забыл о трубке у себя во рту – забыл о том, что у него во рту чепушинка.
Способ, каким она ему об этом напомнила, привел, как это ни прискорбно, к фатальным последствиям.
_________________