Старый козел, которого я нашел тогда в моей новой пещере, околел на следующий день, и я закопал его в землю там же, где он лежал: это было гораздо легче, чем вытаскивать его из пещеры.
Шел уже двадцать третий год моего пребывания на острове. Я успел до такой степени освоиться с его природой и климатом, что, если бы не боялся дикарей, которые могли каждую минуту нагрянуть сюда, я охотно согласился бы провести здесь в заточении весь остаток моих дней до последнего часа, когда я лягу и умру, как этот старый козел.
В последние годы, пока я еще не знал, что мне угрожает нападение дикарей, я придумал себе коекакие забавы, которые в моем уединении очень развлекали меня. Благодаря им я проводил время гораздо веселее, чем прежде.
Во-первых, как уже сказано, я научил своего Попку говорить, и он так дружелюбно болтал со мною, произнося слова так раздельно и четко, что я слушал его с большим удовольствием.
Не думаю, чтобы какой-нибудь другой попугай умел разговаривать лучше его. Он прожил у меня не менее двадцати шести лет. Долго ли ему оставалось жить, я не знаю; жители Бразилии утверждают, что попугаи живут до ста лет.
Было у меня еще два попугая, они тоже умели говорить и оба выкрикивали: "Робин Крузо!", но далеко не так хорошо, как Попка. Правда, на его обучение я потратил гораздо больше времени и труда.
Моя собака была для меня приятнейшим спутником и верным товарищем в течение шестнадцати лет. Потом она мирно скончалась от старости, но я никогда не забуду, как самоотверженно она любила меня.
Те кошки, которых я оставил в своем доме, тоже давно уже стали полноправными членами моей обширной семьи.
Кроме того, я всегда держал при себе двух или трех козлят, которых приучал есть из моих рук. И всегда у меня водилось большое количество птиц; я ловил их на берегу, подрезал им крылья, чтобы они не могли улететь, и вскоре они делались ручными и с веселым криком сбегались ко мне, едва я появлялся на пороге.
Молодые деревца, которые я насадил перед крепостью, давно разрослись в густую рощу, и в этой роще тоже поселилось множество птиц. Они вили гнезда на невысоких деревьях и выводили птенцов, и вся эта кипящая вокруг меня жизнь утешала и радовала меня в моем одиночестве.
Таким образом, повторяю, мне жилось бы хорошо и уютно и я был бы совершенно доволен судьбой, если бы не боялся, что на меня нападут дикари.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Дикари снова, посещают острое Робинзона. Крушение корабля
Наступил декабрь, и нужно было собирать урожай. Я работал в поле с утра до вечера. И вот как-то раз, выйдя из дому, когда еще не совсем рассвело, я, к своему ужасу, увидел на берегу, милях в двух от моей пещеры, пламя большого костра.
Я остолбенел от изумления.
Значит, на моем острове снова появились дикари! И появились они не на той стороне, где я почти никогда не бывал, а здесь, недалеко от меня.
Я притаился в роще, окружавшей мой дом, не смея ступить шагу, чтобы не наткнуться на дикарей.
Но и оставаясь в роще, я испытывал большое беспокойство: я боялся, что, если дикари начнут шнырять по острову и увидят мои возделанные поля, мое стадо, мое жилье, они сейчас же догадаются, что в этих местах живут люди, и не успокоятся, пока не разыщут меня. Медлить было нельзя. Я живо вернулся к себе за ограду, поднял за собой лестницу, чтобы замести свои следы, и начал готовиться к обороне.
Я зарядил всю свою артиллерию (так я называл мушкеты, стоявшие на лафетах вдоль наружной стены), осмотрел и зарядил оба пистолета и решил защищаться до последнего вздоха.
Я пробыл в своей крепости около двух часов, придумывая, что бы такое еще предпринять для защиты моего укрепления.
"Как жаль, что все мое войско состоит из одного человека! - думал я. - У меня нет даже лазутчиков, которых я мог бы послать на разведку".
Что делается в лагере врага, я не знал. Эта неизвестность томила меня. Я схватил подзорную трубу, приставил лестницу к покатому склону горы и добрался до вершины. Там я лег ничком и направил трубу на то место, где видел огонь. Дикари, их было девять человек, сидели вокруг небольшого костра, совершенно нагие.
Конечно, костер они развели не для того, чтобы погреться, - в этом не было нужды, так как стояла жара. Нет, я был уверен, что на этом костре они жарили свой страшный обед из человечьего мяса! "Дичь", несомненно, была уже заготовлена, но живая или убитая - я не знал.
Людоеды прибыли на остров в двух пирогах, которые теперь стояли на песке: было время отлива, и мои ужасные гости, видимо, дожидались прилива, чтобы пуститься в обратный путь.
Так и случилось: лишь только начался прилив, дикари бросились к лодкам и отчалили. Я забыл сказать, что за час или полтора до отъезда они плясали на берегу: при помощи подзорной трубы я хорошо различал их дикие телодвижения и прыжки.
Как только я убедился, что дикари оставили остров и скрылись, я спустился с горы, вскинул на плечи оба ружья, заткнул за пояс два пистолета, а также большую мою саблю без ножен и, не теряя времени, отправился к тому холму, откуда производил свои первые наблюдения после того, как открыл на берегу человеческий след.
Добравшись до этого места (что заняло не менее двух часов, так как я был нагружен тяжелым оружием), я взглянул в сторону моря и увидел еще три пироги с дикарями, направлявшиеся от острова к материку.
Это привело меня в ужас. Я побежал к берегу и чуть не вскрикнул от ужаса и гнева, когда увидел остатки происходившего там свирепого пиршества: кровь, кости и куски человечьего мяса, которое эти злодеи только что пожирали, веселясь и танцуя.
Меня охватило такое негодование, я почувствовал такую ненависть к этим убийцам, что мне захотелось жестоко отомстить им за их кровожадность. Я дал себе клятву, что в следующий раз, когда снова увижу на берегу их отвратительный пир, я нападу на них и уничтожу всех, сколько бы их ни было.
"Пусть я погибну в неравном бою, пусть они растерзают меня, - говорил я себе, - но не могу же я допустить, чтобы у меня на глазах люди безнаказанно ели людей!"
Однако прошло пятнадцать месяцев, а дикари не появлялись. Все это время во мне не угасал воинственный пыл: я только и думал о том, как бы мне истребить людоедов.
Я решил напасть на них врасплох, особенно если они опять разделятся на две группы, как это было в последний их приезд.
Я не сообразил тогда, что если даже и перебью всех приехавших ко мне дикарей (положим, их будет десять или двенадцать человек), то на другой день, или через неделю, или, может быть, через месяц мне придется иметь дело с новыми дикарями. А там опять с новыми, и так без конца, пока я сам не превращусь в такого же ужасного убийцу, как и эти несчастные, пожирающие своих собратьев.
Пятнадцать или шестнадцать месяцев я провел в беспрестанной тревоге. Я плохо спал, каждую ночь видел страшные сны и часто вскакивал с постели весь дрожа.
Иногда мне снилось, что я убиваю дикарей, и мне живо рисовались во сне все подробности наших сражений.
Днем я тоже не знал ни минуты покоя. Весьма возможно, что такая бурная тревога в конце концов довела бы меня до безумия, если бы вдруг не случилось событие, сразу отвлекшее мои мысли в другую сторону.
Это произошло на двадцать четвертом году моего пребывания на острове, в середине мая, если верить моему убогому деревянному календарю.
Весь этот день, 16 мая, гремел гром, сверкали молнии, гроза не умолкала ни на миг. Поздно вечером я читал книгу, стараясь позабыть свои тревоги. Вдруг я услышал пушечный выстрел. Мне показалось, что он донесся ко мне с моря.
Я сорвался с места, мигом приставил лестницу к уступу горы и быстро-быстро, боясь потерять хотя бы секунду драгоценного времени, стал взбираться по ступеням наверх. Как раз в ту минуту, когда я очутился на вершине, передо мною далеко в море блеснул огонек, и действительно через полминуты раздался второй пушечный выстрел.
"В море гибнет корабль, - сказал я себе. - Он подает сигналы, он надеется, что будет спасен. Должно быть, неподалеку находится другой какой-нибудь корабль, к которому он взывает о помощи".
Я был очень взволнован, но нисколько не растерялся и успел сообразить, что хотя я не в силах помочь этим людям, зато, быть может, они помогут мне.
В одну минуту я собрал весь валежник, какой нашел поблизости, сложил его в кучу и зажег. Дерево было сухое, и, несмотря на сильный ветер, пламя костра поднялось так высоко, что с корабля, если только это действительно был корабль, не могли не заметить моего сигнала. И огонь был, несомненно, замечен, потому что, как только вспыхнуло пламя костра, раздался новый пушечный выстрел, потом еще и еще, все с той же стороны.
Я поддерживал огонь всю ночь - до утра, а когда совсем рассвело и предутренний туман немного рассеялся, я увидел в море, прямо на востоке, какой-то темный предмет. Но был ли это корпус корабля или парус, я не мог рассмотреть даже в подзорную трубу, так как это было очень далеко, а море все еще было во мгле.
Все утро я наблюдал за видневшимся в море предметом и вскоре убедился, что он неподвижен. Оставалось предположить, что это корабль, который стоит на якоре.
Я не выдержал, схватил ружье, подзорную трубу и побежал на юго-восточный берег, к тому месту, где начиналась гряда камней, выходящая в море.
Туман уже рассеялся, и, взобравшись на ближайший утес, я мог ясно различить корпус разбившегося корабля. Сердце мое сжалось от горя. Очевидно, несчастный корабль наскочил ночью на невидимые подводные скалы и застрял в том месте, где они преграждали путь яростному морскому течению. Это были те самые скалы, которые когда-то угрожали гибелью и мне.
Если бы потерпевшие крушение заметили остров, по всей вероятности, они спустили бы шлюпки и попытались бы добраться до берега.
Но почему они палили из пушек тотчас же после того, как я зажег свой костер?
Может быть, увидев костер, они спустили на воду спасательную шлюпку и стали грести к берегу, но не могли справиться с бешеной бурей, их отнесло в сторону и они утонули? А может быть, еще до крушения они остались без лодок? Ведь во время бури бывает и так: когда судно начинает тонуть, людям часто приходится, чтобы облегчить его груз, выбрасывать свои шлюпки за борт. Может быть, этот корабль был не один? Может быть, вместе с ним было в море еще два или три корабля и они, услышав сигналы, подплыли к несчастному собрату и подобрали его экипаж? Впрочем, это едва ли могло случиться: другого корабля я не видел.
Но какая бы участь ни постигла несчастных, я не мог им помочь, и мне оставалось только оплакивать их гибель.
Мне было жалко и их и себя.
Еще мучительнее, чем прежде, я почувствовал в этот день весь ужас своего одиночества. Чуть только я увидел корабль, я понял, как сильно истосковался по людям, как страстно мне хочется видеть их лица, слышать их голоса, пожимать им руки, разговаривать с ними! С моих губ, помимо моей воли, беспрестанно слетали слова: "Ах, если бы хоть два или три человека... нет, хоть бы один из них спасся и приплыл ко мне! Он был бы мне товарищем, другом, и я мог бы делить с ним и горе и радость".
Ни разу за все годы моего одиночества не испытал я такого страстного желания общаться с людьми.
"Хоть бы один! Ах, если бы хоть один!" - повторял я тысячу раз.
И эти слова разжигали во мне такую тоску, что, произнося их, я судорожно сжимал кулаки и так сильно стискивал зубы, что потом долгое время не мог их разжать.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Робинзон пытается покинуть свой остров
До последнего года моего пребывания на острове я так и не узнал, спасся ли кто-нибудь с погибшего корабля.
Через несколько дней после кораблекрушения я нашел на берегу, против того места, где разбился корабль, тело утонувшего юнги. Я глядел на него с искренней печалью. У него было такое милое, простодушное молодое лицо! Быть может, если бы он был жив, я полюбил бы его и жизнь моя стала бы гораздо счастливее.
Но не следует сокрушаться о том, чего все равно не воротишь. Я долго бродил по прибрежью, потом снова подошел к утопленнику. На нем были короткие холщовые штаны, синяя холщовая рубаха и матросская куртка. Ни по каким признакам нельзя было определить, какова его национальность: в карманах у него я не нашел ничего, кроме двух золотых монет да трубки.
Буря утихла, и мне очень хотелось взять лодку и добраться в ней до корабля. Я не сомневался, что найду там немало полезных вещей, которые могут мне пригодиться. Но не только это прельщало меня: больше всего меня волновала надежда, что, может быть, на корабле осталось какое-нибудь живое существо, которое я могу спасти от смерти.
"И если я спасу его, - говорил я себе, - моя жизнь станет гораздо светлее и радостнее".
Эта мысль овладела всем моим сердцем: я чувствовал, что ни днем ни ночью не буду знать покоя, пока не побываю на разбившемся судне. И я сказал себе:
"Будь что будет, а я попробую добраться туда. Чего бы это мне ни стоило, я должен отправиться в море, если не хочу, чтобы меня замучила совесть".
С этим решением я поспешил вернуться к себе в крепость и стал готовиться к трудной и опасной поездке.
Я взял хлеба, большой кувшин пресной воды, бутылку рома, корзину с изюмом и компас. Взвалив себе на плечи всю эту драгоценную кладь, я отправился к тому берегу, где стояла моя лодка. Вычерпав из нее воду, я сложил в нее вещи и вернулся за новым грузом. На этот раз я захватил с собой большой мешок риса, второй кувшин пресной воды, десятка два небольших ячменных лепешек, бутылку козьего молока, кусок сыру и зонтик.
Все это я с великим трудом перетащил в лодку и отчалил. Сперва я пошел на веслах и держался возможно ближе к берегу. Когда я достиг северо-восточной оконечности острова и нужно было поднять парус, чтобы пуститься в открытое море, я остановился в нерешительности.
"Идти или нет?.. Рисковать или нет?" - спрашивал я себя.
Я взглянул на быструю струю морского течения, огибавшего остров, вспомнил, какой страшной опасности я подвергался во время своей первой поездки, и понемногу решимость моя ослабела. Тут сталкивались оба течения, и я видел, что, в какое бы течение я ни попал, любое из них унесет меня далеко в открытое море.
"Ведь лодка моя так мала, - говорил я себе, - что, стоит подняться свежему ветру, ее сейчас же захлестнет волной, и тогда гибель моя неизбежна".
Под влиянием этих мыслей я совсем оробел и уже готов был отказаться от своего предприятия. Я вошел в небольшую бухточку, причалил к берегу, сел на пригорок и глубоко задумался, не зная, что делать.
Но вскоре начался прилив, и я увидел, что дело обстоит совсем не так плохо: оказалось, что течение отлива идет от южной стороны острова, а течение прилива - от северной, так что если я, возвращаясь с разбитого судна, буду держать курс к северному берегу острова, то останусь цел и невредим.
Значит, бояться было нечего. Я снова воспрянул духом и решил завтра чуть свет выйти в море.
Наступила ночь. Я переночевал в лодке, укрывшись матросским бушлатом, а наутро пустился в путь.
Сначала я взял курс в открытое море, прямо на север, пока не попал в струю течения, направлявшегося на восток. Меня понесло очень быстро, и менее чем через два часа я добрался до корабля.
Мрачное зрелище предстало перед моими глазами: корабль (очевидно, испанский) застрял носом между двумя утесами. Корма была снесена; уцелела только носовая часть. И грот-мачта и фок-мачта были срублены.
Когда я подошел к борту, на палубе показалась собака. Увидев меня, она принялась выть и визжать, а когда я позвал ее, спрыгнула в воду и подплыла ко мне. Я взял ее в лодку. Она умирала от голода и жажды. Я дал ей кусок хлеба, и она набросилась на него, как изголодавшийся в снежную зиму волк. Когда собака насытилась, я дал ей немного воды, и она стала так жадно лакать, что, наверное, лопнула бы, если бы дать ей волю.
Затем я взошел на корабль. Первое, что я увидел, были два трупа; они лежали в рубке, крепко сцепившись руками. По всей вероятности, когда корабль наскочил на утес, его все время обдавало громадными волнами, так как была сильная буря, и эти два человека, боясь, чтобы их не смыло за борт, ухватились друг за Друга, да так и захлебнулись. Волны были такие высокие и так часто перехлестывали через палубу, что корабль, в сущности, все время находился под водой, и те, кого не смыла волна, захлебнулись в каютах и в кубрике.
Кроме собаки, на корабле не осталось ни одного живого существа.
Большую часть вещей, очевидно, тоже унесло в море, а те, что остались, подмокли. Правда, стояли в трюме какие-то бочки с вином или с водкой, но они были так велики, что я не пытался их сдвинуть.
Было там еще несколько сундуков, которые, должно быть, принадлежали матросам; два сундука я отнес в лодку, даже не попытавшись открыть их. Если бы вместо носовой части уцелела корма, мне, наверное, досталось бы много добра, потому что даже в этих двух сундуках я впоследствии обнаружил коекакие ценные вещи. Корабль, очевидно, был очень богатый.
Кроме сундуков, я нашел на корабле бочонок с каким-то спиртным напитком. В бочонке было не меньше двадцати галлонов, и мне стоило большого труда перетащить его в лодку. В каюте я нашел несколько ружей и большую пороховницу, а в ней фунта четыре пороху. Ружья я оставил, так как они были мне не нужны, а порох взял. Взял я также лопаточку и щипцы для угля, в которых чрезвычайно нуждался. Взял два медных котелка и медный кофейник.
Со всем этим грузом и с собакой я отчалил от корабля, так как уже начинался прилив. В тот же день, к часу ночи, я вернулся на остров, измученный и усталый до крайности.
Я решил перенести свою добычу не в пещеру, а в новый грот, так как туда было ближе. Ночь я опять провел в лодке, а наутро, подкрепившись едой, выгрузил на берег привезенные вещи и произвел им подробный осмотр. В бочонке оказался ром, но, признаться, довольно плохой, гораздо хуже того, который мы пили в Бразилии.
Зато, когда я открыл сундуки, я нашел в них много полезных и ценных вещей.
В одном из них был, например, погребец * очень изящной и причудливой формы. В погребце было много бутылок с красивыми серебряными пробками; в каждой бутылке - не меньше трех пинт великолепного, душистого ликера. Там же я нашел четыре банки с отличными засахаренными фруктами; к сожалению, две из них были испорчены соленой морской водой, но две оказались так плотно закупорены, что в них не проникло ни капли воды. В сундуке я нашел несколько совсем еще крепких рубах, и эта находка меня очень обрадовала; затем полторы дюжины цветных шейных платков и столько же белых полотняных носовых платков, которые доставили мне большую радость, так как очень приятно в жаркие дни утирать вспотевшее лицо тонким полотняным платком.
На дне сундука я нашел три мешочка с деньгами и несколько небольших слитков золота, весом, я думаю, около фунта.
В другом сундуке были куртки, штаны и камзолы, довольно поношенные, из дешевой материи.
Признаться, когда я собирался на этот корабль, я думал, что найду в нем гораздо больше полезных и ценных вещей. Правда, я разбогател на довольно крупную сумму, но ведь деньги были для меня ненужным мусором! Я охотно отдал бы все деньги за тричетыре пары самых обыкновенных башмаков и чулок, которых не носил уже несколько лет.
Сложив добычу в надежном месте и оставив там мою лодку, я пошел в обратный путь пешком. Была уже ночь, когда я вернулся домой. Дома все было в полном порядке: спокойно, уютно и тихо. Попугай приветствовал меня ласковым словом, и козлята с такой радостью подбежали ко мне, что я не мог не погладить их и не дать им свежих колосьев.
Прежние мои страхи с этого времени как будто рассеялись, и я зажил по-старому, без всяких тревог, возделывая поля и ухаживая за своими животными, к которым я привязался еще сильнее, чем прежде.
Так я прожил еще почти два года, в полном довольстве, не зная лишений. Но все эти два года я думал только о том, как бы мне покинуть мой остров. С той минуты, как я увидел корабль, который сулил мне свободу, мне стало еще более ненавистно мое одиночество. Дни и ночи проводил я в мечтах о побеге из этой тюрьмы. Будь в моем распоряжении баркас, хотя бы вроде того, на котором я бежал от мавров, я без раздумья пустился бы в море, даже не заботясь о том, куда занесет меня ветер.
Наконец я пришел к убеждению, что мне удастся вырваться на волю лишь в том случае, если я захвачу кого-нибудь из дикарей, посещавших мой остров. Лучше всего было бы захватить одного из тех несчастных, которых эти людоеды привозили сюда, чтобы растерзать и съесть. Я спасу ему жизнь, и он поможет мне вырваться на свободу. Но план этот очень опасен и труден: ведь для того чтобы захватить нужного мне дикаря, я должен буду напасть на толпу людоедов и перебить всех до единого, а это мне едва ли удастся. Кроме того, моя душа содрогалась при мысли, что мне придется пролить столько человеческой крови хотя бы и ради собственного спасения.
Долго во мне шла борьба, но наконец пламенная жажда свободы одержала верх над всеми доводами рассудка и совести. Я решил, чего бы это ни стоило, захватить одного из дикарей в первый же раз, как они приедут на мой остров.
И вот я стал чуть не ежедневно пробираться из своей крепости к тому далекому берегу, к которому всего вероятнее могли пристать пироги дикарей. Я хотел напасть на этих людоедов врасплох. Но прошло полтора года даже больше! - а дикари не показывались. В конце концов нетерпение мое стало так велико, что я забыл о всякой осторожности и вообразил почему-то, что, доведись мне повстречаться с дикарями, я легко справился бы не то что с одним, но с двумя или даже с тремя!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Робинзон спасает дикаря и дает ему имя Пятница
Представьте же себе мое изумление, когда, выйдя однажды из крепости, я увидел внизу, у самого берега (то есть не там, где я ожидал их увидеть), пять или шесть индейских пирог. Пироги стояли пустые. Людей не было видно. Должно быть, они вышли на берег и куда-то скрылись.
Так как я знал, что в каждую пирогу обыкновенно садится по шесть человек, а то и больше, признаюсь, я сильно растерялся. Я никак не ожидал, что мне придется сражаться с таким большим количеством врагов.
"Их не меньше двадцати человек, а пожалуй, наберется и тридцать. Где же мне одному одолеть их!" - с беспокойством подумал я.
Я был в нерешительности и не знал, что мне делать, но все же засел в своей крепости и приготовился к бою.
Кругом было тихо. Я долго прислушивался, не донесутся ли с той стороны крики или песни дикарей. Наконец мне наскучило ждать. Я оставил свои ружья под лестницей и взобрался на вершину холма.
Высовывать голову было опасно. Я спрятался за этой вершиной и стал смотреть в подзорную трубу. Дикари теперь вернулись к своим лодкам. Их было не менее тридцати человек. Они развели на берегу костер и, очевидно, готовили на огне какую-то пищу. Что они готовят, я не мог рассмотреть, видел только, что они пляшут вокруг костра с неистовыми прыжками и жестами, как обычно пляшут дикари.
Продолжая глядеть на них в подзорную трубу, я увидел, что они подбежали к лодкам, вытащили оттуда двух человек и поволокли к костру. Видимо, они намеревались убить их.
До этой минуты несчастные, должно быть, лежали в лодках, связанные по рукам и ногам. Одного из них мгновенно сбили с ног. Вероятно, его ударили по голове дубиной или деревянным мечом, этим обычным оружием дикарей; сейчас же на него накинулись еще двое или трое и принялись за работу: распороли ему живот и стали его потрошить.
Другой пленник стоял возле, ожидая той же участи.
Занявшись первой жертвой, его мучители забыли о нем. Пленник почувствовал себя на свободе, и у него, как видно, явилась надежда на спасение: он вдруг рванулся вперед и с невероятной быстротой пустился бежать.
Он бежал по песчаному берегу в ту сторону, где было мое жилье.
Признаюсь, я страшно испугался, когда заметил, что он бежит прямо ко мне. Да и как было не испугаться: мне в первую минуту показалось, что догонять его бросилась вся ватага. Однако я остался на посту и вскоре увидел, что за беглецом гонятся только два или три человека, а остальные, пробежав небольшое пространство, понемногу отстали и теперь идут назад к костру. Это вернуло мне бодрость. Но окончательно я успокоился, когда увидел, что беглец далеко опередил своих врагов: было ясно, что, если ему удастся пробежать с такой быстротой еще полчаса, они ни в коем случае не поймают его.
