Оправившись от первого смущения, Эмма охотно отдалась чарам разговора. Сэр Уильям рассыпался целым фейерверком остроумия, был неистощим в анекдотах, проливавших свет на характер южан и условия жизни при неаполитанском дворе. При этом он не щадил и самого себя. Так, он рассказывал, что у него была обезьяна, которую он старался превратить в настоящего человека. Но животное не хотело мыслить самостоятельно и не переходило границ простого подражания. Однажды он застал обезьяну сидящей в платье сэра Уильяма в кресле перед письменным столом и рассматривающей в большую лупу сицилийскую монету, совершенно так же, как делал это и сам хозяин. Пораженный сходством, сэр Уильям приказал зарисовать эту сцену и с подписью «Антиквар» повесил ее над своим письменным столом.
Говоря сам, этот испытанный дипломат умел вызвать на разговор и своих слушателей. Эмма не сидела с ним и часа, как он уже знал все о ней. Она простодушно отвечала на его вопросы, казавшиеся такими невинными, но неизменно требующие каких-либо откровенностей. За короткое время он узнал в общих чертах все ее борения и не успокоился, пока Эмма не сыграла ему сцены сумасшествия Офелии.
— Шеридан был прав, когда не нашел у вас трагического дарования, — задумчиво сказал он затем. — Но у вас неподдельное чувство, а голос звучит словно музыка. Не пробовали ли вы петь?
— Пробовала, но не пошла далее скромных начинаний. Весь мой репертуар — несколько народных песен.
Не заставляя себя долго просить, она стала петь, как пели уэльские деревенские девушки, возвращаясь домой с граблями на плечах. Закинув голову, сверкая зубами между полуоткрытых губ, она ходила вокруг обеденного стола, упершись руками в бока, покачивая станом, подбрасывая ноги. Ее глаза смеялись сэру Уильяму, а когда она проходила мимо него, ее рыжеватые волосы, распустившиеся от быстрых движений, касались его своей огненной волной. Она знала, что была кокетлива, но и хотела быть такой. Ведь если сэр Уильям Потребует этого, Гренвилль разойдется с ней. Она боролась… за себя и за него.
И Эмма видела, что она осталась победительницей. Когда она закончила, сэр Уильям страстно схватил ее за руки и воскликнул:
— Теперь я знаю, кто вы! Гренвилль — просто ипохондрик, готовый заразить весь свет своей угрюмостью. Но вы, мисс Эмили, вы рождены для веселья, рождены на радость себе и всем нам. Наука, искусство — ну конечно, все это очень священно, очень благородно. Но чем старше становишься, тем более сознаешь, что истинное счастье заключено лишь в веселом волнении чувств. Пользуйся днем, ночь придет сама собой! Поэтому, мисс Эмили, пойте — у вас есть голос на это, танцуйте — у вас прирожденная грация итальянок и испанок, и, наконец, любите, любите! Ну, последнее вам теперь уже не приходится советовать. Что за неслыханное счастье у этого субъекта с молодым лицом и старым сердцем! — кивнул он на племянника. — Художники рисуют для него, а волшебницы складывают к его ногам дары своей красоты. И все это даром! А он ведет себя, как будто так и нужно, даже и спасибо не скажет. На вашем месте, мисс Эмили, я оставил бы его хандрить среди его камней и картин и взял бы себе другого. Что вы скажете относительно дядюшки, полной противоположности племяннику? Можете получить мудреца с огромным жизненным опытом, со старым лицом, но юным сердцем! Не думайте долго, ударим по рукам!
Эмме показалось, что под этой шуткой кроется что-то более серьезное. Она невольно обернулась к Гренвиллю, и странно искаженным показалось ей его лицо.
Но она, наверное, ошиблась. Весь остаток вечера он охотно принимал участие в шутках, которыми обменивались сэр Уильям и Эмма, а когда поздно вечером дядя ушел, Гренвилль очень нежно простился с Эммой.
На следующий день сэр Уильям прислал Эмме дорогую арфу, присовокупив несколько любезных строк: он выразил сожаление, что не успеет повидать ее до своего отъезда в Неаполь, но рассчитывал провести с нею более долгое время, когда дела позволят ему вернуться в Англию на более продолжительный срок.
XXVIII
Следующий год принес Англии победу либеральной оппозиции. Лорд Нерз ушел в отставку, и премьер-министром стал Чарльз Фукс. Таким образом, чиновникам-тори пришлось уходить со своих мест. Гренвилля, правда, утвердили в должности, но он знал, что все равно разойдется во взглядах с либеральным начальством, а потому ушел сам.
Теперь в Эдгвер-роу заглянула нужда. Кредиторы Гренвилля видели в его службе некоторые гарантии, а теперь, когда он подал в отставку, накинулись на него с назойливыми требованиями. То и дело в Эдгвер-роу стали появляться сомнительные личности. Старьевщики из предместья в сумрачные вечерние часы уносили из дома предметы домашнего обихода, без которых можно было обойтись; торговцы картинами осматривали художественную коллекцию и предлагали цены много ниже действительных; ростовщики старались вытянуть из дома последний пенни. Противнее всего были посредницы, одолевающие внука Уорвика предложениями выгодного брака. Внебрачные дочери знатных лордов искали имени и положения, старые девы — удовлетворения запоздалой чувственности, истасканные куртизанки — увенчания своего позорно добытого состояния, падшие девушки — защиты от последствий тайного разврата. И все это грязью наслаивалось на существование-Тяжело доставалось это время Эмме. Снова заметила она, насколько мало, в сущности, знает Гренвилля. Она жила с ним теперь уже более двух лет, и все же он оставался загадкой для нее.
Со времени посещения дяди Гренвилль обратил особое внимание на таланты Эммы. Он заставлял ее брать уроки музыки, рисования и танцев и уделял особое внимание ее красоте. Он дарил ей всякие новые средства для ухода за телом, оберегал ее от грубых домашних работ, следил за ее режимом. При этом он старался привить ей манеры высшего общества, постоянно возбуждал ее тщеславие. Он накупил ей массу нарядов и украшении, словно она готовилась поступить в гарем султана…
Все это стоило денег, но Гренвилль не жаловался: он всеми силами старался скрыть от нее свои денежные затруднения и хлопоты. Однажды, вернувшись после сеанса у Ромни, Эмма застала Гренвилля перед пустой рамой «Венеры» — картины не было… Когда же Эмма в ужасе всплеснула руками, Гренвилль поспешил уверить ее, будто она ошибается: он, дескать, только отдал картину для частичной реставрации, а денег у него более чем достаточно. Чтобы доказать ей это, он предложил ей вечером отправиться в Ренледж, аристократический концертный зал, где в этот вечер ожидался двор. Он предложил ей надеть лучшие наряды, ценные украшения, сказав, что этим он докажет завистникам и клеветникам, что он еще не разорен. При этом он смеялся. Но Эмма не обманулась: в диком блеске его взгляда отражалась вся его душевная растерзанность.
Гренвилль поехал вперед, чтобы запастись билетами. Когда Эмма вошла в зал, она увидела Ромни, который оживленно разговаривал с каким-то господином. Ромни познакомил их: это был итальянец Таллинн, импресарио концерта. Таллинн пригласил участвовать в концерте певицу Банти, имя которой было у всех на устах. Ради нее на концерте обещал присутствовать королевский двор, так как королева Шарлотта хотела послушать неаполитанские народные песни из уст прославленной примадонны. Но Банти простудилась в холодных туманах Лондона и отказалась в самый последний момент от участия. Таллинн был в отчаянии. Он знал, что гордая королева примет отсутствие Банти как личную обиду, и был готов на все, только бы достать хоть кого-нибудь для замены итальянки.
У Эммы блеснула идея.
— Не могу ли я помочь вам, синьор Таллинн? Конечно, неаполитанских песен я не пою, но, быть может, понравятся мои уэльские песенки древних бардов? Я сама аккомпанирую себе. Наверное, у вас найдется лютня?
— Ваше предложение очень любезно, мисс Харт, — смущенно ответил пораженный маэстро, — но… вопрос еще…
— Достаточен ли у меня голос? Ну так справьтесь у мистера Ромни или сэра Гренвилля или — еще лучше — ввиду того, что эти господа могут оказаться пристрастными, испытайте сами! У вас, наверное, найдется достаточно времени, чтобы прослушать где-нибудь в комнате одну из моих песенок. А не понравится вам — говорите прямо! Я не обижусь!
Публика встретила извещение о перемене программы с недовольным ворчанием. Только ради Банти посетители платили высокую входную цену, а теперь появляется какая-то неизвестная певица.
Но когда Эмма появилась под руку с Таллинн на эстраде, сразу наступила тишина. Все с удивленным восхищением смотрели на концертантку.
— Да ведь это мисс Харт! — крикнул чей-то голос. — Цирцея Ромни!
Это была герцогиня Аргайльская, родственница Гамильтонов, сидевшая в ложе около эстрады. Она кивнула Эмме, которую до той поры никогда не видела, и зааплодировала ей. По залу пробежал шепот удивления и восторга, слова герцогини облетели всех. Затем все сразу стихло: под пальцами Эммы послышались первые аккорды лютни.
Играя прелюдию, Эмма глазами искала Гренвилля. Она нашла его бледное, возбужденное лицо и улыбнулась ему. Чего он боялся? Вот она была совершенно уверена, совершенно спокойна. Разве не для возлюбленного пела она? Если она будет иметь успех, если она станет прославленной певицей, если золото дождем хлынет к ней — всем она будет обязана только Гренвиллю. И все — славу, богатство, всю свою душу — положит она к его ногам.
И, объятая сознанием своей возвышенной, святой любви, она запела…
Эмма имела колоссальный успех: Банти была забыта, Уэльс победил Неаполь. Эмму вызывали бессчетное количество раз, заставляя петь все новые и новые песни. Герцогиня Аргайльская послала Эмме свою карточку со словами восторженной похвалы; лорд Эберкорн просил, чтобы его представили ей; Ромни непременно хотел нарисовать ее в качестве святой Цецилии; когда же она уезжала с Гренвиллем из Ренледжа, знатные кавалеры и дамы столпились вокруг, чтобы видеть ее.
Гренвилль был не совсем согласен с восторженными похвалами слушателей. Он не был согласен с излишне страстным исполнением, переступавшим эстетические границы искусства, но в то же время не бранил ее, а даже находил слова одобрения.
И все же успех скорее опечалил, нежели обрадовал Гренвилля. В карете он был молчалив и сумрачен; когда же дома Эмма взглянула на него с молчаливой просьбой, он отвернулся. Он устал, ему нужен был покой. Он заперся в своей комнате, но не заснул: поздно ночью слышала Эмма, как Гренвилль шагал взад и вперед.
На следующее утро мать подала Эмме письмо от Галлини. Импресарио прилагал к письму блестящий контракт. Если она подпишет этот контракт, он повезет ее в концертное турне, она будет получать тысячу фунтов в год и бенефис при условии выступать не чаще двух раз в неделю.
Эмма, дрожа от радости, бросилась матери на шею, заплакав об ужасе прошлого и о счастье будущего, мечтая, что своей новой деятельностью освободит возлюбленного от мученичества нужды. И, помахивая письмом Галлини, она кинулась наверх к Гренвиллю, чтобы увидеть, как в его глазах вновь загорится луч радости.
Через час она вернулась бледная, расстроенная. Все кончено — Гренвилль категорически отказался позволить ей подписать контракт. При этом он напомнил ей об условиях, на которых взял ее: она обещала ничего не предпринимать без его согласия. Эти условия она нарушила выступлением на эстраде Ренледжа. Она открыто выставила его напоказ перед его родными, перед всем двором. А теперь она хочет еще более унизить его, сделать его зависимым? Его сердце истекает кровью при мысли, что ему нужно расстаться с ней, но это необходимо, этого требует его мужская честь.
В коротких, отрывистых фразах Эмма передала все это матери, собирая платья, в которых приехала из гаварденской ссылки. Ее решение было принято: она уйдет, ведь Гренвилль будет несчастен, если она останется. Предложение Галлини она отклонила. Кому она была обязана? Гренвиллю! Но она не хотела ничего унести с собой на память о нем. Никогда более не будет она петь, никогда не дотронется до арфы.
Все, что он подарил ей, она оставит здесь, ничего не возьмет с собой, кроме убогих тряпок, в которых приехала сюда. Она отказывалась от всего и снова уходила в тень, из которой извлекла ее злосчастная судьба. Она спрячется в каком-нибудь лондонском предместье и там будет шитьем зарабатывать необходимые гроши для пропитания, для поддержания близких. Если у Гренвилля своя мужская честь, то и у нее своя женская честь. Он должен будет понять, насколько был не прав. На что ей слава, деньги, красота, если он не любил ее больше?
Ах, теснота этого дома душила ее! Она должна уйти на свежий воздух, чтобы не задохнуться. И, захватив какое-то шитье, Эмма бросилась в сад.
Она была настолько погружена в свои думы, что, усевшись в саду под деревом, не видела стежков, которые нашивала, и не заметила приближения Ромни; только тогда, когда художник очутился перед ней, она увидела его. В его руках была эскизная тетрадь. Разумеется, он опять зарисовал ее. Противным и бестактным показалось ей, что он вечно рыскал вокруг нее в поисках новых композиций. Неужели он не ставил ни во что страдания, разрывающие ее сердце?
Все это она выложила Ромни. Но он попытался успокоить ее: она права, если почувствовала себя обиженной, но он уж так создан — все представляется ему в образах, которые нужно запечатлеть на бумаге. Ну а не быть художником значило для него умереть! Разве она не понимает этого? Перестать любить — не значило ли для нее перестать жить? А вот она хочет из-за пустяков отказаться от того, в чем была ее жизнь!
«Из-за пустяков!» Эти слова вывели Эмму из себя, и она рассказала Ромни все.
Он с тихой улыбкой покачал головой:
— Гнев заставляет вас впадать в преувеличения, мисс Эмма. Женщина должна подчиняться, когда дело идет о мужской чести.
— Чести? Да какой же вред может быть его чести, если его любовница станет петь в концертах?
Ромни выразительно посмотрел ей в глаза:
— Со стороны любовницы это, может быть, было бы совершенно безразлично для Гренвилля, но — как знать? — быть может, он думает, что эта любовница когда-нибудь в качестве его жены…
— Его жены? — Эмма вскочила, уронив шитье. — Он сказал вам это?
Ромни взял ее за руку:
— Я не хотел бы внушать вам надежды, которые, быть может, никогда не осуществятся. Нет, Гренвилль не говорил мне этого, да и вообще он — не такой человек, чтобы говорить с кем бы то ни было о своих планах. Только я наблюдал за ним все это время… Ну поставьте себя на его место! Может ли человек в его положении поступать иначе! Внук Уорвика может жениться на своей любовнице, даже если у нее имеется прошлое, но с того времени, как он заключает ее в свои объятия, в ее адрес не должно раздаваться ни единого упрека, ее безупречная жизнь должна изгладить прежние ошибки… Так вот, рассудите с этой точки зрения, что вы ставите ему теперь в вину… Ах, ну что за бешеное существо! — смеясь, перебил он сам себя, увидев, что Эмма собралась бежать куда-то. — Ну куда вы собрались? Только не ходите к Гренвиллю! Сначала подумайте, что вы хотите сказать ему. Неосторожным словом вы, пожалуй, способны заставить его отказаться от решения, которое только назревает в нем!
Он нежно удержал Эмму за руку. Она растроганно посмотрела на него. Том Кидд и Ромни — как они были похожи друг на друга! И как мало любви могла она дать им!
Она пошла к Гренвиллю только тогда, когда совершенно успокоилась. Должно быть, он услышал ее шаги на лестнице и вышел к ней навстречу. Его лицо было светлее и радостнее, чем прежде. Он только что получил письмо из Неаполя; сэр Уильям обещал, что будущей весной навестит его; он сам выяснит и урегулирует материальное положение Гренвилля, а до тех пор последний должен как-нибудь успокоить кредиторов.
Эмма почти не слышала того, что говорил ей возлюбленный. Что за дело было ей в этот момент до сэра Уильяма и кредиторов! Она нежно увлекла Гренвилля в комнату и заперла двери.
— Прости мне, возлюбленный! Будь милосерден и дай мне вновь место у своего сердца! Требуй от меня всего, чего хочешь! Никогда более не буду я непослушной тебе!
Она взяла контракт и разорвала его. Затем она очутилась в объятиях Гренвилля, смеялась и плакала…
XXIX
Сэр Уильям был уже два месяца в Англии, и кредиторы Гренвилля потеряли терпение. Они осыпали должника угрозами и в конце концов осадили сэра Уильяма в его лондонской квартире. Тогда он поехал в Эдгвер-роу, чтобы переговорить с племянником.
Эмма сидела в своей комнате и прислушивалась. Мужчины заперлись в лаборатории, но их громкие голоса были хорошо слышны. Сэр Уильям сурово упрекал племянника. Гренвилль защищался. Раза два-три они вступали в ожесточенную схватку. Они бегали по комнате, каждый старался перекричать другого. Наконец сэр Уильям пригрозил лишением наследства и… не назвал ли он при этом имени Эммы?
Ее охватил смертельный ужас. Если сэр Уильям потребует разрыва…
Вдруг дядя и племянник стали говорить спокойнее и тише, как будто опасались чего-то. Долго еще доносилось до Эммы это глухое перешептывание, кошмаром опутывавшее ее мозг.
Затем она услышала их шаги по лестнице; они уходили из дома. До нее донесся шум колес уехавшего экипажа. Значит, Гренвилль поехал в Лондон? Может быть, он оставил для нее несколько строк в своей комнате? Она отправилась туда, чтобы посмотреть, но дверь его комнаты оказалась запертой. Он ушел, не сказав ей ни слова; а ведь он знал, как она беспокоится о нем!
В середине ночи Эмма тревожно проснулась. Ею снова овладел ужас. Не бросил ли ее Гренвилль? Она вскочила с кровати и подкралась к его двери, но она была заперта.
Эмма спустилась вниз по лестнице, вышла на улицу и стала напряженно смотреть на дорогу, чутко прислушиваясь к малейшему шуму. Долго простояла она так, дрожа от холода в ледяном тумане мартовского утра.
Наконец, смертельно усталая, она села на лестницу. Если Гренвилль вернется, ему придется пройти мимо нее…
Кашель Эммы разбудил мать. Старушка испуганно сбежала вниз. Эмма уступила ее просьбам и отправилась в постель. Но одеяло не было в состоянии согреть ее. Дрожа от холода, лежала Эмма в постели и прислушивалась…
В конце концов Эмма, должно быть, все-таки заснула. Когда она открыла глаза, у ее постели сидел Гренвилль. Она благодарно улыбнулась ему: он был с нею, он не покинул ее.
Гренвилль только головой покачал: разве так можно? Она простудилась в холодном утреннем тумане и три дня пролежала в жесточайшей горячке. Ведь он даже не подозревал, что она так тревожилась, иначе он сразу сказал бы ей, что такие запутанные дела, как его, не могут быть разрешены в один миг. Сэр Уильям сначала очень сердился, но потом обещал помочь. Придется вести долгие переговоры с кредиторами; может быть, понадобится даже уехать в деловое путешествие.
Сэр Уильям был внимателен к Эмме, тем не менее, когда он подошел к ее кровати, чтобы взглянуть на больную и осведомиться, высока ли температура, она странно повела себя: вскрикнула и протянула вперед руки, как бы отталкивая его.
А ведь он хорошо относился к ней! Если он помогал Гренвиллю, то отчасти это происходило ради нее… Он подождет за дверью. Неужели она не позволит ему войти?
Эмма устало кивнула в знак согласия. Сэр Уильям склонился к ней и поцеловал «благородные ручки бедной, прекрасной, глупенькой, милой хозяюшки Эдгвер-роу».
С той поры он стал приходить ежедневно.
Чтобы развлечь Эмму, он решил ввести ее в историю искусств. Он приносил с собой ценные книги, в которых были изображены произведения искусства, и много говорил об идеалах красоты отдельных рас. Он указывал ей на благородные линии идеала эллинов, на различие между итальянцами и испанцами, на пышное, здоровое тело полотен Рубенса, на болезненную изнеженность Боттичелли, на пикантность французов. При этом он старался установить, к какому типу красоты принадлежит Эмма. Он ощупывал форму ее головы, исследовал линии шеи и строение рук. Эмма, улыбаясь, позволяла ему это. Разве не должна она была стараться понравиться ему хотя бы ради Гренвилля? И не беда, если при этом сэр Уильям немножко влюбится в нее.
Уступая просьбам сэра Уильяма, Эмма разрешила ему осмотреть верхнюю часть груди. Ведь эти линии Ромни сотни раз зарисовывал на своих картинах, благодаря которым их знали все. Но вслед за тем сэр Уильям пожелал освидетельствовать форму ее ноги. Она отказала. Конечно, что такого было в том, чтобы показать голую ногу после того, как весь Лондон видел Эмму обнаженной на «божественной кровати»? Но Гренвилль убедил ее в недопустимости выставлять себя напоказ, а значит, решение этого вопроса надо было предоставить Гренвиллю.
Вечером, когда Гренвилль пришел к Эмме, она передала ему просьбу дяди, убежденная, что он ни за что не согласится. Но он…
Да за кого же принимает она сэра Уильяма? Этот тонко чувствующий человек только и думал об искусстве. Он видел в Эмме не женщину, а мастерское произведение природы, которому он и поклонялся без всякой жажды обладания. Почему она непременно должна подозревать во всем что-нибудь этакое?
Гренвилль казался в дурном расположении духа и остался после этого разговора только на несколько секунд у Эммы. Вообще в последнее время он сильно изменился: ежедневно уезжал в Лондон, зачастую оставался там до позднего вечера, а возвращаясь, бывал в плохом настроении, и казалось, что даже ласка Эммы была ему в тягость. Конечно, у него было много хлопот, и он почти не думал об Эмме. Она же так тосковала о нем!
На следующий день она позволила сэру Уильяму осмотреть и ее ногу. Прикрывшись одеялом, она опустила ее на ковер. Сэр Уильям осмотрел ногу, снял мерку, сравнил полученные цифры с данными в его книгах, затем подложил под ее ногу листок бумаги и обрисовал на нем контур ступни.
Однако этого еще мало, чтобы судить о красоте Эммы. Он должен видеть форму голени и бедер, всю фигуру…
Он, захлебываясь, высказал эту просьбу, стоя перед ней на коленях и впиваясь жадным взором в белую кожу ноги. Когда же испуганная Эмма не сразу нашлась что ответить, он захотел сам скинуть одеяло. Его руки дрожали, он дышал громко и часто, его уши покраснели.
И вдруг он бросился на Эмму. Возникла короткая борьба. Эмма сопротивлялась изо всех сил, но негодование настолько охватило ее, что она была не в состоянии произнести ни звука. Наконец она высвободилась из объятий старика, оттолкнула его и бросилась в соседнюю комнату. Толкнув дверь лаборатории, она вбежала туда… В углу, у окна, подпирая голову руками, стоял Гренвилль…
Вслед за Эммой туда вбежал сэр Уильям. Задыхаясь, он спешил привести себя в порядок. Вдруг, разразившись резким смехом, он стал поздравлять Гренвилля.
Старый скептик усомнился в верности Эммы, Гренвилль противоречил ему. Вот, чтобы решить спор, они и условились подвергнуть Эмму испытанию. Но она блестяще выдержала это испытание. Сэр Уильям просил прощения, Гренвилль обнял Эмму и повел ее в постель. Она послушно повиновалась, не вымолвила ни слова упрека: она чувствовала смертельную усталость, была словно разбита и сейчас же заснула глубоким сном.
Вечером она с помощью матери перенесла свою кровать в комнату Гренвилля. Ее терзала тайная тревога, и она чувствовала, что найдет покой только тогда, когда будет рядом с любимым.
Вернувшись ночью домой, он был готов разразиться гневом, но она стала молить и плакать, смиренно прижалась к нему, целовала его…
назад<<< 1 . . . 15 16 17 18 19 20 21 22 . . . . . >>>далее