Обедая с отцом, он был задумчив и посматривал на Игната с боязнью в глазах.
- Ты что хмуришься? - ласково спросил его отец.
- Так...
- Нездоровится, может?
- Нету...
- То-то... Ты, коли что, скажи...
- Сильный ты!.. - вдруг задумчиво проговорил мальчик.
- Я-то? Ничего... Бог не обидел и силой.
- Ка -ак ты его давеча треснул! - тихо воскликнул мальчик, опуская голову.
Игнат нес ко рту кусок хлеба с икрой, но рука его остановилась, удержанная восклицанием сына; он вопросительно взглянул на .его склоненную голову и спросил:
- Это - Ефимку, что ли?
- Да... до крови!.. Как шел он потом, так плакал...- вполголоса рассказывал мальчик.
- Мм...- промычал Игнат, пережевывая кусок. - Жалеешь ты его?
- Жалко! - со слезами в голосе сказал Фома.
- Н -да... Вишь ты что!.. - сказал Игнат. Потом, помолчав, он налил рюмку водки, выпил ее и заговорил внушительно:
- Жалеть его -не за что. Зря орал, ну и получил, сколько следовало... Я его знаю: он- парень хороший, усердный, здоровый и - неглуп. А рассуждать - не его дело: рассуждать я могу, потому что я -хозяин. Это не просто, хозяином-то быть!.. От зуботычины он не помрет, а умнее будет... Так-то... Эх, Фома! Младенец ты... ничего не понимаешь... надо учить тебя жить-то... Может, уж немного осталось веку моего на земле...
Игнат помолчал, еще выпил водки и снова вразумительно начал:
- Жалеть людей надо... это ты хорошо делаешь! Только - нужно с разумом жалеть... Сначала посмотри на человека, узнай, какой в нем толк, какая от него может быть польза? И ежели видишь -сильный, способный к делу человек, пожалей, помоги ему. А ежели который слабый, к делу не склонен - плюнь на него, пройди мимо. Так и знай - который человек много жалуется на всё, да охает, да стонет - грош ему цена, не стоит он жалости, и никакой пользы ты ему не принесешь, ежели и поможешь... Только пуще киснут да балуются такие от жалости к ним... Живучи у крестного, насмотрелся ты там на разную шушеру: странники эти, приживальщики, несчастненькие... и разные гады... Об них забудь... это не люди, а так, скорлупа одна, ни на что они не годны... Это вроде как клопы, блохи и другая нечисть... И не для бога они живут -нету у них никакого бога, имя же его всуе призывают, чтобы дураков разжалобить да от их жалости чем-нибудь пузо себе набить. Для пуза своего живут они и, кроме как пить, жрать, спать да стонать, - ничего не умеют делать... От них - один развал души. Только запинаешься -за них. И хороший человек среди них - как свежее яблоко среди гнилых - испортиться может... Мал ты, вот что, -не можешь ты понимать моих слов... Ты тому помогай, который в беде стоек... он, может, и не попросит у тебя помощи твоей, так ты сам догадайся да помоги ему без его спроса... Да который гордый и может обидеться на помощь твою - ты виду ему не подавай, что помогаешь... Вот как надо, по разуму-то! Тут - такое дело: упали, скажем, две доски в грязь - одна гнилая, а другая - хорошая, здоровая доска. Что ты должен сделать? В гнилой доске-какой прок? Ты оставь ее, пускай в грязи лежит, по ней пройти можно, чтобы ног не замарать... А здоровую - подними и поставь на солнце, она - не тебе, так другому - на что-нибудь годится. Так-то, сынок! Слушай меня да помни... А Ефимку жалеть не за что, -он парень дельный, цену себе понимает... Из него плюхой душу не вышибешь... Вот я посмотрю недельку время да к штурвалу его поставлю... А там, гляди, лоцманом будет... И ежели капитаном его сделать- ловкий будет капитан! Вот как люди-то растут... Я, брат, сам эту науку проходил, - тоже немало плюх съел в его-то годы... Нам, сынок, всем жизнь-то- не мать родная, - наша строгая хозяйка она...
Часа два говорил Игнат сыну о своей молодости, о трудах своих, о людях и страшной силе их слабости, о том, как они любят и умеют притворяться несчастными для того, чтобы жить на счет других, и снова о себе, - о том, как из простого работника он сделался хозяином большого дела.
Мальчик слушал его речь, смотрел на него и чувствовал, что отец как будто всё ближе подвигается к нему. И хоть не звучало в рассказе отца того, чем были богаты сказки тетки Анфисы, но зато было в них что-то новое -более ясное и понятное, чем в сказках, и не менее интересное. В маленьком сердце забилось что-то сильное и горячее, и его потянуло к отцу. Игнат, должно быть, по глазам сына отгадал его чувства: он порывисто встал с места, схватил его на руки и крепко прижал к груди. А Фома обнял его за шею и, прижавшись щекой к его щеке, молчал, дыша ускоренно.
- Сынишка!.. -глухо шептал Игнат", - Милый. ты мой... радость ты моя!.. Учись, пока, я жив;... Э -эх, трудно жить!
Дрогнуло сердце ребенка от этого шёпота, он стиснул зубы, и горячие слезы брызнули из его глаз...
Пароход шел назад, вверх по Волге. Душной июльской ночью, когда небо было покрыто густыми черными тучами и всё на реке было зловеще спокойно, - приплыли в Казань и встали около Услона в хвосте огромного каравана судов. Лязг якорных цепей и крики команды разбудили Фому; он посмотрел в окно и увидал: далеко, во тьме, сверкали маленькие огоньки; вода была черна и густа, как масло,--и больше ничего не видать. Сердце мальчика жутко вздрогнуло, и он стал внимательно слушать. Откуда-то долетала еле слышная жалобная песня, унывная, как причитание; на караване перекликались сторожа, сердито шипел пароход, разводя пары... Черная вода реки грустно и тихо плескалась о борта судов. Всматриваясь во тьму пристально, до боли в глазах, мальчик различал в ней черные груды и огоньки, еле горевшие высоко над ними .. Он знал, что это были баржи, но знание не успокаивало его, сердце билось неровно, а в воображении вставали какие-то пугающие темные образы.
- О-о... о!.. - донесся издали протяжный крик и закончился похоже на рыдание... Вот кто-то прошел по палубе к борту парохода...
- О -о-о...- раздалось опять, но уже где-то ближе...
- Яфим! -вполголоса заговорили на палубе. - Чёрт! Вставай! Бери багор...
- О -о-о!.. - застонали где-то близко, и Фома, вздрогнув, откачнулся от окна.
Странный звук подплывал всё ближе и рос в своей силе, рыдал и таял в черной тьме. А на палубе тревожно шептали:
- Яфимка! Да встань - гость плывет!
- Де? - раздался торопливый вопрос... По палубе зашлепали босые ноги, послышалась возня, мимо лица мальчика сверху скользнули два багра и почти бесшумно вонзились в густую воду...
- Го -о -о -сть! - зарыдали где-то близко, и раздался тихий, странный плеск воды.
- Мальчик дрожал от ужаса пред этим грустным криком, но не мог оторвать своих рук от окна и глаз от воды.
- Зажги фонарь... не видать ничего!..
И вот на воду упало пятно мутного света... Фома видел, что вода тихо колышется, рябь идет по ней, точно ей больно и она вздрагивает от боли.
- Гляди... гляди!.. - испуганно зашептали на палубе.
В то же время в пятне света на воде явилось большое, страшное человеческое лицо с белыми оскаленными зубами. Оно плыло и покачивалось На воде, зубы его смотрели прямо на Фому, и точно оно, улыбаясь, говорило:
"Эх, мальчик, мальчик... хо -олодно!.."
Багры дрогнули, поднялись в воздухе, потом снова опустились в воду.
- Пихай его... веди!.. Смотри - подобьет в колесо... Багры скользили по борту и царапались об него со звуком, похожим на скрип зубов. Шлепанье ног о палубу постепенно удалялось на корму... И вот там вновь раздался стонущий заупокойно возглас:
- Го -о -ость...
- Тятя! - закричал Фома. - Тя -ятя... Отец вскочил на ноги и бросился к нему.
- Что там? Что они делают? -кричал Фома. Огромными прыжками Игнат выскочил вон из каюты с диким ревом. Он возвратился скоро, раньше, чем Фома, качаясь на ногах и оглядываясь вокруг себя, добрался от окна до отцовской постели.
- Испугали тебя, - ну, ничего! - говорил Игнат, взяв его на руки. Ложись-ка со мной...
- Что это? - тихо спрашивал Фома.
- Это, сынок, ничего... Это - утопший... Утонул человек и плывет... Ничего. Ты не бойся, он уже уплыл...
- Зачем они толкали его? -допрашивал мальчик, крепко прижавшись к отцу и закрыв глаза от страха...
- А - так уж надо... Подобьет его вода в колесо... нам, к примеру... завтра увидит полиция... возня пойдет, допросы... задержат нас. Вот его и провожают дальше... Ему что? Он уж мертвый... ему это не больно, не обидно... а живым из-за него беспокойство было бы... Спи, сынок!..
- Так он и поплывет?
- Так и поплывет... Где-нибудь вынут-схоронят...
- А рыба его съест?
- Рыба не ест человечье тело... Раки едят... Страх Фомы таял, но пред глазами его всё еще покачивалось на черной воде страшное лицо с оскаленными зубами.
- А он кто?
- Бог его знает! Ты скажи о нем богу: господи, мол, упокой душу его!
- Господи, упокой душу его! - шёпотом повторил Фома.
- Ну, вот... И спи, не бойся!.. Он уж теперь дале -ко -о! Плывет себе... Вот - не подходи неосторожно к борту -то, - упадешь этак - спаси бог! - в воду и...
- А он тоже упал?
- Известно, упал... Может, пьян был... А может, сам бросился... Есть и такие, которые сами... Возьмет да и бросится в воду... И утонет... Жизнь-то, брат, так устроена, что иная смерть для самого человека-праздник, а иная - для всех благодать!
- Тятя...
- Спи, родной...
III
В первый же день школьной жизни Фома, ошеломленный живым и бодрым шумом задорных шалостей и буйных детских игр, выделил из среды мальчиков двух, которые сразу показались ему интереснее других. Один сидел впереди его. Фома, поглядывая исподлобья, видел широкую спину, полную шею, усеянную веснушками, большие уши и гладко остриженный затылок, покрытый ярко-рыжими волосами.
Когда учитель, человек с лысой головой и отвислой нижней губой, позвал: "Смолин, Африкан!" -рыжий мальчик, не торопясь, поднялся на ноги, подошел к учителю, спокойно уставился в лицо ему и, выслушав задачу, стал тщательно выписывать мелом на доске большие круглые цифры.
- Хорошо, - довольно! - сказал учитель. - Ежов, Николай, - продолжай!
"Один из соседей Фомы по парте, - непоседливый маленький мальчик с черными мышиными глазками, - вскочил с места и пошел между парт, за всё задевая, вертя головой во все стороны. У доски он схватил мел и, привстав на носки сапог, с шумом, скрипя и соря мелом, стал тыкать им в доску, набрасывая на нее мелкие, неясные знаки.
- Ти -ше, -сказал учитель, болезненно сморщив желтое лицо с усталыми глазами. А Ежов звонко и быстро говорил:
- Теперь мы узнали, что первый разносчик получил барыша семнадцать копеек...
- Довольно!.. Гордеев! Что нужно сделать, чтобы узнать, сколько барыша получил второй разносчик?
Наблюдая за поведением мальчиков, -так непохожих друг на друга, -Фома был захвачен вопросом врасплох и - молчал.
- Не знаешь?.. Объясни ему, Смолин... Смолин, аккуратно вытиравший тряпкой пальцы, испачканные мелом, положил тряпку, не взглянув на Фому, окончил задачу и снова стал вытирать руки, а Ежов, улыбаясь и подпрыгивая на ходу, отправился на свое место.
- Эх ты! - зашептал он, усаживаясь рядом с Фомой и уж кстати толкая его кулаком в бок. - Чего не можешь! Всего-то барыша сколько? тридцать копеек... а разносчиков - двое... один получил семнадцать - ну, сколько другой?
-- Знаю я, - шёпотом ответил Фома, Чувствуя себя сконфуженным и рассматривая лицо Смолина, степенно возвращавшегося на свое место. Ему не понравилось это лицо - круглое, пёстрое от веснушек, с голубыми глазами, заплывшими жиром. А Ежов больно щипал ему ногу и спрашивал:
- Ты чей сын - Шалого?
- Да...
- Ишь... Хочешь, я тебе всегда подсказывать буду?
- Хочу...
- А что дашь за это? Фома подумал и спросил:
- А ты знаешь сам-то?
- Я? Я- первый ученик...
- Вы, там! Ежов -опять ты разговариваешь? - крикнул учитель.
Ежов вскочил на ноги и бойко сказал:
- Это не я, Иван Андреич, -это Гордеев!
- Оба они шепчутся, - невозмутимо объявил Смолин.
Жалобно сморщив лицо и смешно шлепая своей большой губой, учитель пожурил всех их, но его выговор не помешал Ежову тотчас же снова зашептать:
- Ладно, Смолин! Я тебе припомню за ябеду...
- А ты зачем сваливаешь на новенького? - не поворачивая к ним головы, тихо спрашивал Смолин.
- Ладно, ладно! - шипел Ежов.
Фома молчал, искоса поглядывая на юркого соседа, который одновременно и нравился ему и возбуждал в нем желание отодвинуться от него подальше. Во время перемены он узнал от Ежова, что Смолин -тоже богатый, сын кожевенного заводчика, а сам Ежов - сын сторожа из казенной палаты, бедняк. Это было ясно по костюму бойкого мальчика, сшитому из серой бумазеи, украшенному заплатами на коленях и локтях, по его бледному, голодному лицу, по всей маленькой, угловатой и костлявой фигуре. Говорил Ежов металлическим альтом, поясняя свою речь гримасами и жестами, и часто употреблял в речи свои слова, значение которых было известно только ему. одному,
- Мы с тобой будем товарищи, -объявил он Фоме.
- А ты зачем давеча учителю на меня пожаловался? -напомнил ему Гордеев, подозрительно косясь на него.
- Вот! Что тебе? Ты новенький и богатый, - с богатых учитель-то не взыскивает... А я - бедный объедон, меня он не любит, потому что я озорничаю и никакого подарка не приносил ему... Кабы я плохо учился - он бы давно уж выключил меня. Ты знаешь - я отсюда в гимназию уйду... Кончу второй класс и уйду... Меня уж тут один студент приготовляет... Там я так буду учиться -только держись! А у .вас лошадей сколько?
- Три... Зачем тебе много учиться? -спросил Фома.
- Потому что -я бедный... Бедным нужно много учиться, от этого они тоже богатыми станут, - в доктора пойдут, в чиновники, в офицеры... Я тоже буду звякарем... сабля на боку, шпоры на ногах -дрынь, дрынь! А ты чем будешь?
- Н -не -знаю!.. - задумчиво сказал Фома, разглядывая товарища.
- Тебе ничем не надо быть... А голубей т любишь?
- Люблю...
- Какой ты фуфлыга! У-у! O-o!-передразнивал Ежов медленную речь Фомы. Сколько у тебя голубей?
- У меня нет...
- Эх ты! Богатый, а не завел голубей... У меня и то три есть, - скобарь один, да голубка пегая, да турман... Кабы у меня отец был богатый, - я бы сто голубей завел и всё бы гонял целый день. И у Смолина есть голуби - хорошие! Четырнадцать, - турмана-то он мне подарил. Только -все-таки он жадный... Все богатые -жадные! А ты -тоже жадный?
- Н... не знаю, - нерешительно сказал Фома.
- Ты приходи к Смолину, вместе все трое и будем гонять...
- Ладно... ежели меня пустят...
- Разве отец-то не любит тебя?
- Любит.
- Ну, так пустит... Только ты не говори, что и я тоже пойду, - со мной, пожалуй, и взаправду не пустит... Ты скажи -к Смолину, мол, пустите... Смолин!
Подошел толстый мальчик, и Ежов приветствовал его, укоризненно покачивая головой:
- Эх ты, рыжий ябедник! Не стоит с тобой и дружиться, -булыжник!
- Что ты ругаешься? -спокойно спросил Смолин, разглядывая Фому неподвижными глазами.
- Я не ругаюсь, а правду говорю, - пояснил Ежов, весь подергиваясь от оживления. - Слушай! Хотя ты и кисель, да -ладно уж! В воскресенье после обедни я с ним приду к тебе...
- Приходите, - кивнул головой Смолин.
- Придем... Скоро уж звонок, побегу чижа продавать, - объявил Ежов, вытаскивая из кармана штанишек бумажный пакетик, в котором билось что-то живое. И он исчез со двора училища, как ртуть с ладони.
- Ка -акой он! -сказал Фома, пораженный живостью Ежова и вопросительно глядя на Смолина.
- Ловкий, - пояснил рыжий мальчик.
- И веселый, - добавил Фома.
- И веселый, - согласился Смолин. Потом они помолчали, оглядывая друг друга.
- Придешь ко мне с ним? -спросил рыжий.
- Приду...
- Приходи... У меня хорошо...
Фома ничего не сказал на это. Тогда Смолин спросил его:
- У тебя много товарищей?
- Никого нет...
- У меня тоже до училища никого не было... только братья двоюродные... Вот теперь у тебя будут сразу двое товарищей...
- Да, - сказал Фома.
- Когда есть много товарищей -это весело,,. И учиться легче подсказывают...
- А ты хорошо учишься?
- Я- всё хорошо делаю, -спокойно сказал Смолин.
Задребезжал звонок, точно испуганный и торопливо побежавший куда-то...
Сидя в школе, Фома почувствовал себя свободнее и стал сравнивать своих товарищей с другими мальчиками. Вскоре он нашел, что оба они - самые лучшие в школе и первыми бросаются в глаза, так же резко, как эти две цифры 5 и 7, не стертые с черной классной доски. И Фоме стало приятно оттого, что его товарищи лучше всех остальных мальчиков.
Из школы они трое пошли вместе, но Ежов скоро :вернул в какой-то узкий переулок, Смолин же шел с Фомой вплоть до его дома и, прощаясь, сказал:
- Вот видишь- и ходить нам вместе!
Дома Фому встретили торжественно: отец подарил мальчику тяжелую серебряную ложку с затейливым вензелем, а тетка - шарф своего вязанья. Его ждали обедать, приготовили любимые им блюда и тотчас же, как только он разделся, усадили за стол и стали расспрашивать.
- Ну что, понравилось в училище? :- спрашивал Игнат, с любовью глядя на румяное и оживленное лицо сына.
-Ничего... Славно! -отвечал Фома.
- Милый ты мой! - умиленно вздыхала тетка, - Ты, смотри, товарищам-то не поддавайся... Чуть они чем обидят тебя, ты сейчас учителю и скажи про них...
- Ну, слушай ее! -усмехнулся Игнат. -Этого не делай никогда! Сам со всяким обидчиком старайся управиться, своей рукой накажи! Ребятишки-то хорошие?
- Да, - Фома улыбнулся, вспоминая об Ежове. - Один такой бойкий - беда!
- Чей таков?
- Сторожа сын...
- Боек, говоришь?
- Страсть!
- Ну -бог с ним! А другой?
- А другой -ры -ижий весь... Смолин...
- А! Митрия Иваныча сын, видно... Этого держись, компания хорошая... Митрий -умный мужик... коли сын в него -это ладно! Вот другой-то... Ты, Фома, вот что: ты пригласи -ка их в воскресенье в гости к себе. Я куплю гостинцев, угощать ты их будешь... Поглядим, какие они...
- В воскресенье-то Смолин меня к себе зовет, - объявил Фома, вопросительно взглянув на отца.
- Ишь ты... Ну, поди! Это ничего, поди... Присматривайся, какие есть люди на земле... Один, без дружбы, не проживешь... Вот я с твоим крестным двадцать лет с лишком дружу - многим от ума его попользовался. Так и ты, - старайся дружить с теми, которые лучше, умнее тебя... Около хорошего человека потрешься - как медная копейка о серебро - и сам за двугривенный сойдешь...-И, смеясь своему сравнению, Игнат добавил: -Это -шучу я. Старайся не поддельным, а настоящим быть... Ум имей хоть маленький, да свой... Что, уроков-то много задали тебе?
- Много! - вздохнул мальчик, и вздоху его откликнулась тяжелым вздохом тетка...
- Ну - учи! Хуже других в науке не будь. Хоша скажу тебе вот что: в училище, - хоть двадцать пять классов в нем будь, - ничему, кроме как писать, читать да считать, - не научат. Глупостям разным можно еще научиться, -но не дай тебе бог! Запорю, ежели что... Табак курить будешь, губы отрежу...
- Бога помни, Фомушка,- сказала тетка. - Господа нашего, смотри, не забудь...
- Это верно! Бога и родителя -чти! Но я про то хочу сказать, что книги-то учебные -дело еще малое... Нужны они тебе, как плотнику топор да рубанок;
они - инструмент, а тому, как в дело его употребить. - инструмент не научит. Понял?.. Скажем так: дан плотнику в руки топор и должен он им обтесать бревно... Рук да топора тут мало, надо еще уметь ударить по дереву, а не по ноге себе... Выходит, что одних книг мало: надо еще уменье пользоваться ими... Вот это уменье и есть то самое, что будет хитрее всяких книг, а в книгах о нем ничего не написано... Этому, Фома, надо учиться от самой от жизни. Книга -она вещь мертвая, ее как хочешь бери, рви, ломай - она не закричит... А жизнь, чуть ты по ней неверно шагнул, неправильно место в ней себе занял, -тысячью голосов заорет на тебя, да еще и ударит, с ног собьет.
Фома, облокотясь на стол, внимательно слушал отца и, под сильные звуки его голоса, представлял себе то плотника, обтесывающего бревно, то себя самого:
осторожно, с протянутыми вперед руками, по зыбкой почве он подкрадывается к чему-то огромному и живому и желает схватить это страшное что-то...
- Человек должен себя беречь для своего дела и путь к своему делу твердо знать... Человек, брат, тот же лоцман на судне... В молодости, как в половодье, - иди прямо! Везде тебе дорога... Но -знай время, когда и за правеж взяться надо... Вода сбыла, -там, гляди, мель, там карча, там камень; всё это надо усчитать и вовремя обойти, чтобы к пристани доплыть целому...
- Я доплыву! - сказал мальчик, уверенно и гордо глядя на отца.
-Ну? Храбро говоришь! -Игнат засмеялся. И тетка тоже ласково засмеялась.
Со времени поездки с отцом по Волге Фома стал. более бойким и разговорчивым с отцом, теткой, Маякиным. Но на улице или где-нибудь в новом, для него месте, при чужих людях, он хмурился и посматривал вокруг себя подозрительно и недоверчиво, точно всюду чувствовал что-то враждебное ему, скрытое от него и подстерегающее.
Ночами иногда он вдруг просыпался и подолгу прислушивался к тишине вокруг, пристально рассматривая тьму широко раскрытыми глазами. Пред ним претворялись в образы и картины рассказы отца. Он незаметно для себя путал их со сказками тетки и создавал хаос событий, в котором яркие краски фантазии причудливо переплетались с суровыми тонами действительности. Получалось что-то огромное, непонятное; мальчик закрывал глаза, гнал от себя всё это и хотел бы остановить игру воображения, пугавшую его. Но он безуспешно пытался уснуть, а комната всё теснее наполнялась темными образами. Тогда он тихо будил тетку:
- Тетя... А тетя...
- Что? Христос с тобой...
- Я приду к тебе, - шептал Фома.
- Пошто? Спи-ка, милуша моя... спи...
- Я боюсь! - сознавался мальчик,
- А ты прочитай про себя "Да воскреснет бог" и перестанешь бояться-то.
Фома лежит с закрытыми глазами и читает молитву. Тишина ночи рисуется пред мим в виде бескрайнего пространства темной воды, она совершенно неподвижна, -разлилась всюду и застыла, нет ни ряби на ней, ни тени движения, и в ней тоже нет ничего, хотя она бездонно глубока. Очень страшно смотреть одному откуда-то сверху, из тьмы, на эту мертвую воду... Но вот раздается звук колотушки ночного сторожа, и мальчик видит, что поверхность воды вздрагивает, по ней, покрывая ее рябью, скачут круглые светлые шарики... Удар в колокол на колокольне заставляет всю воду всколыхнуться одним могучим движением, и она долго плавно колышется от этого удара, колышется и большое светлое пятно, освещает ее, расширяется от ее центра куда-то в темную даль и бледнеет, тает. Снова тоскливый и мертвый покой в этой тёмной пустыне...
назад<<< 1 2 3 . . . 22 >>>далее