Игнат бывал у Маякиных каждый день, привозил сыну игрушек, хватал его на руки и тискал, но порой недовольно и с худо скрытым беспокойством говорил ему:
- Чего ты бука какой? Чего ты мало смеешься? И жаловался куму:
.- Боюсь я -Фомка-то в мать бы не пошел... Глаза у него невеселые...
- Рано больно беспокоишься, -усмехался Маякин. Он тоже любил крестника; и когда однажды Игнат объявил ему, что возьмет Фому к себе, - Маякин искренно огорчился.
- Оставь!.. - просил он. -Смотри- привык к нам мальчишка-то, плачет вон...
- Перестанет!.. Не для тебя я сына родил. У вас тут дух тяжелый... скучно, ровно в монастыре, это вредно ребенку. А мне без него -нерадостно. Придешь домой -пусто. Не глядел бы ни на что. Не к вам же мне переселиться ради него, -не я для него, он для меня. Так-то. Сестра Анфиса приехала - присмотр за ним будет...
И мальчика привезли в дом отца.
Там встретила его смешная старуха с длинным крючковатым носом и большим ртом без зубов. Высокая, сутулая, одетая в серое платье, с седыми волосами, прикрытыми черной шелковой головкой, она сначала не понравилась мальчику, даже испугала его. Но когда он рассмотрел на ее сморщенном лице черные глаза, ласково улыбавшиеся ему, - он сразу доверчиво ткнулся головой в ее колени.
- Сиротинка моя болезная! - говорила она бархатным, дрожащим от полноты звука голосом и тихо гладила его рукой по лицу. - Ишь прильнул как... дитятко мое милое!
Было что-то особенно сладкое в ее ласке, что-то совершенно новое для Фомы, и он смотрел в глаза старухе с любопытством и ожиданием на лице. Эта старуха ввела его в новый, дотоле неизвестный ему мир. В первый же день, уложив его в кровать, она села рядом с нею и, наклоняясь над ребенком, спросила его:
- Рассказать ли тебе сказочку?
С той поры Фома всегда засыпал под бархатные звуки голоса старухи, рисовавшего пред ним волшебную жизнь. Жадно питалась душа его красотой народного творчества. Неиссякаемы были сокровища памяти и фантазии у этой старухи; она часто, сквозь дрему, казалась мальчику то похожей на бабу-ягу сказки, - добрую и милую бабу-ягу, - то на красавицу Василису Премудрую. Широко раскрыв глаза, удерживая дыхание, мальчик смотрел в ночной сумрак, наполнявший комнату, видел, как тихо он трепещет от огонька лампады пред образом... Фома наполнял его чудесными картинами сказочной жизни. Безмолвные, но живые тени ползали по стенам и по полу; мальчику было страшно и приятно следить за их жизнью, наделять их формами, красками и, создав из них жизнь, вмиг разрушить ее одним движением ресниц. Что-то новое явилось в его темных глазах, более детское и наивное, менее серьезное; одиночество и темнота, порождая в нем жуткое чувство ожидания чего-то, волновали и возбуждали его любопытство, заставляли его идти в темный угол и смотреть, что скрыто там, в покровах тьмы. Он шел и не находил ничего, но не терял надежды найти...
Отца он боялся, но любил его. Громадный рост Игната, его трубный голос, бородатое лицо, голова в густой шапке седых волос, сильные длинные руки и сверкающие глаза - всё это придавало Игнату сходство со сказочными разбойниками.
Однажды, когда ему шел уже восьмой год, Фома спросил отца, только что возвратившегося из продолжительной поездки куда-то:
- Ты где был?
- По Волге ездил...
- Разбойничал? - тихо спросил Фома.
- Что -о? - протянул Игнат, и брови у него дрогнули.
- Ведь ты разбойник, тятя? Я знаю уж...- хитро прищуривая глаза, говорил Фома, довольный тем, что так легко вошел в скрытую от него жизнь отца.
- Я - купец! - строго сказал Игнат, но, подумав, добродушно улыбнулся и добавил: - А ты - дурашка!.. Я хлебом торгую, пароходами работаю, -видал "Ермака"? Ну вот, это мой пароход... И твой...
- Больно большой он...-со вздохом сказал Фома.
- Ну, я куплю тебе маленький, докуда ты сам маленький, - ладно?
- Ладно! - согласился Фома, но, задумчиво помолчав, вновь с сожалением протянул: -А я думал, что ты то- о- же разбойник...
- Я тебе говорю - торговец я! - внушительно повторил Игнат, и в его взгляде на разочарованное лицо сына было что-то недовольное, почти боязливое...
- Как дедушка Федор, калачник? - подумав спросил Фома.
- Ну вот, как он... только богаче я, денег у меня больше, чем у Федора...
- Много денег?
- Ну... и еще больше бывает...
- Сколько у тебя бочек?
- Чего?
- Денег-то?
-- Дурашка! Разве деньги бочками меряют?
- А как же? - оживленно воскликнул Фома и, обратив к отцу свое лицо, стал торопливо говорить ему: -Вон в один город приехал разбойник Максимка и у одного там, богатого, двенадцать бочек деньгами насыпал... да разного серебра, да церковь ограбил... а одного человека саблей зарубил и с колокольни сбросил... он, человек-то, в набат бить начал...
- Это тебе тетка, что ли, рассказала? - спросил Игнат, любуясь оживлением сына.
- Она, а что?
- Ничего! - смеясь, сказал Игнат. - То-то ты и отца в разбойники произвел...
- А может, ты был давно когда? - опять возвратился Фома к своей теме, и по лицу его было видно, что он очень хотел бы услышать утвердительный ответ.
- Не был я... брось это...
- Не был?
- Ну, говорю ведь -не был! Экой ты какой... Разве хорошо -разбойником быть? Они... грешники все, разбойники-то. В бога не веруют... церкви грабят... их проклинают вон, в церквах-то... Н- да... А вот что, сынок, - учиться тебе надо! Пора, брат, уж... Начинай-ка с богом. Зиму-то проучишься, а по весне я тебя в путину на Волгу с собой возьму...
- В училище буду ходить? - робко спросил Фома.
- Сперва дома с теткой поучишься... И скоро мальчик с утра садился за стол и, водя пальцем по славянской азбуке, повторял за теткой: .,
-Аз... буки... веди...
Когда дошли до -бра, вра, гра, дра, мальчик долго не мог без смеха читать эти слоги. Эта мудрость давалась Фоме легко, я вот он уже читает первый псалом первой кафизмы Псалтиря:
- "Бла -жен му -ж... иже не иде на... со -вет не -че -сти -вых..."
- Так, миленький, так! Так, Фомушка, верно! - умиленно вторит ему тетка, восхищенная его успехами...
- Молодец Фома! - серьезно говорил Игнат, осведомляясь об успехе сына...-Едем весной в Acтpaхань, а с осени- в училище тебя!
Жизнь мальчика катилась вперед, как шар под уклон. Будучи его учителем, тетка была и товарищем его игр. Приходила Люба Маякина, и при них старуха весело превращалась в такое же дитя, как и они. Играли в прятки, в жмурки; детям было смешно и приятно видеть, как Анфиса с завязанными платком глазами, разведя широко руки, осторожно выступала по комнате и "все-таки натыкалась на стулья и столы или как она, ища их, лазала по разным укромным уголкам, приговаривая:
- Ах, мошенники... Ах, разбойники... где это они тут забились?
Солнце ласково и радостно светило ветхому, изношенному телу, сохранившему в себе юную душу, старой жизни, украшавшей, по мере сил и уменья, жизненный путь детям...
Игнат рано утром уезжал на биржу, иногда не являлся вплоть до вечера, вечером он ездил в думу, в гости или еще куда-нибудь. Иногда он являлся домой пьяный, - сначала Фома в таких случаях бегал от него и прятался, потом привык, находя, что пьяный отец даже лучше, чем трезвый: и ласковее, и проще, и немножко смешной. Если это случалось ночью - мальчик всегда просыпался от его трубного голоса:
- Анфиса -а! Сестра родная! Допусти ты меня к сыну, - к наследнику - допу -усти!
А тетка уговаривала его укоризненным, плачущим голосом:
- Чтоб у тебя лопнули оба от пьянства твоего... Фома знал, что тетка не пустит отца, и снова засыпал под шум их голосов. Когда ж Игнат являлся пьяный днем - его огромные лапы тотчас хватали сына, и с пьяным, счастливым смехом отец носил Фому по комнатам и спрашивал его:
- Фомка! Чего хочешь? Говори! Гостинцев? Игрушек? Проси, ну! Потому ты знай, нет тебе ничего на свете, чего я не куплю. У меня - миллён! И еще больше будет! Понял? Всё твое!
И вдруг восторг его гас, как гаснет свеча от сильного порыва ветра. Пьяное лицо вздрагивало, глаза, краснея, наливались слезами, и губы растягивались в пугливую улыбку.
- Анфиса! Ежели он помрет - что я тогда сделаю? И вслед за этими словами бешенство овладевало им.
- Сожгу всё! - ревел он, дико уставившись глазами куда-нибудь в темный угол комнаты. - Истреблю! Порохом взорву!
- Бу -у -дет, безобразная ты образина! Али ты младенца напугать хочешь? Али, чтобы захворал он, желаешь? - причитала Анфиса, и этого было достаточно, чтоб Игнат поспешно исчезал, бормоча:
- Ну -ну-ну! Иду, иду... Ты только не кричи! Не пугай его...
А если Фоме нездоровилось, отец его, бросая все свои дела, не уходил из дома и, надоедая сестре и сыну нелепыми вопросами и советами, хмурый, с боязнью в глазах, ходил по комнатам сам не свой и охал.
- Ты что бога-то гневишь? - говорила Анфиса. - Смотри, дойдет роптанье твое до господа, и накажет он тебя за жалобы твои на милость его к тебе...
- Эх, сестра! - вздыхал Игнат. - Ты пойми, - ведь ежели что - вся жизнь моя рушится! Для чего жил?.. Неизвестно...
Подобные сцены и резкие переходы отца от одного настроения к другому сначала пугали мальчика, но он скоро привык к ним и, видя в окно отца, тяжело вылезавшего из саней, равнодушно говорил:
- Тетя! Опять пьяный приехал тятька-то.
Пришла весна - и, исполняя свое обещание, Игнат взял сына с собой на пароход, и вот пред Фомой развернулась новая жизнь.
Быстро несется вниз по течению красивый и сильный "Ермак", буксирный пароход купца Гордеева, и по оба бока его медленно движутся навстречу ему берега Волги, - левый, весь облитый солнцем, стелется вплоть до края небес, как пышный зеленый ковер, а правый взмахнул к небу кручи свои, поросшие лесом, и замер в суровом покое.
Между ними величаво простерлась широкогрудая река, бесшумно, торжественно и неторопливо текут ее воды; горный берег отражается в них черной тенью, а с левой стороны ее украшают золотом и зеленым бархатом песчаные каймы отмелей, широкие луга. То тут, то там, по горе и в лугах, являются селенья, солнце сверкает на стеклах окон изб и на парче соломенных крыш, сияют, в зелени деревьев, кресты церквей, лениво кружатся в воздухе серые крылья мельниц, дым из трубы завода вьется в небо. Толпы ребятишек в синих, красных и белых рубашках, стоя на берегу, провожают громкими криками пароход, разбудивший тишину на реке, из-под колес его к ногам детей бегут веселые волны. Вот куча ребят уселась в лодку, они спешно гребут на средину реки, чтоб покачаться на волнах. Из воды смотрят вершины деревьев, иногда целые купы их затоплены разливом и стоят среди волн, как острова. Откуда-то с берега тяжелым вздохом доносится заунывная песня:
- 0-э-о-о-eщo-o-разок!
Пароход обгоняет плоты, заплескивая их волной. Бревна ходуном ходят под ударами набежавших волн; плотовщики в синих рубахах, пошатываясь на ногах, смотрят на пароход, смеются и что-то кричат. Дородная красавица-беляна боком идет по реке; желтый тес, нагруженный на ней, блестит золотом и тускло отражается в мутной вешней воде. Пассажирский пароход идет навстречу и свистит -гулкое эхо свиста прячется в лесу, в ущельях горного берега, умирает там. По средине реки сшибаются волны двух судов, бьются о борта их, и суда покачиваются. На пологом склоне горного берега раскинуты зеленые ковры озими, бурые полосы земли под паром и черные - вспаханной под яровое. Птицы, маленькими точками, вьются над ними, ясно видны на голубом пологе неба; стадо пасется невдалеке, - издали оно кажется игрушечным; маленькая фигурка пастуха стоит, опираясь на падог, и смотрит на реку.
Всюду блеск, простор и свобода, весело зелены луга, ласково ясно голубое небо; в спокойном движении воды чуется сдержанная сила, в небе над нею сияет щедрое солнце мая, воздух напоен сладким запахом хвойных деревьев и свежей листвы. А берега всё идут навстречу, лаская глаза и душу своей красотой, и всё новые картины открываются на них.
На всем вокруг лежит отпечаток медлительности; всё -и природа и люди -живет неуклюже, лениво, - но кажется, что за ленью притаилась огромная сила, - сила необоримая, но еще лишенная сознания, не создавшая себе ясных желаний и целей... И отсутствие сознания в этой полусонной жизни кладет на весь красивый простор ее тени грусти. Покорное терпение, молчаливое ожидание чего-то более живого слышатся даже в крике кукушки, прилетающем по ветру с берега на реку... Заунывные песни точно просят о помощи... Порой в них звучит удаль отчаяния... Река отвечает песням вздохами. И задумчиво качаются вершины деревьев... Тишина...
Целые дни Фома проводил на капитанском мостике рядом с отцом. Молча, широко раскрытыми глазами смотрел он на бесконечную панораму берегов, и ему казалось, что он движется по широкой серебряной тропе в те чудесные царства, где живут чародеи и богатыри сказок. Порой он начинал расспрашивать отца о том, что видел. Игнат охотно и подробно отвечал ему, но мальчику не нравились ответы: ничего интересного и понятного ему не было в них, и не слышал он того, что желал бы услышать. Однажды он со вздохом заявил отцу:
- Тетя Анфиса знает лучше тебя...
- Что она знает? - спросил Игнат, усмехаясь.
- Всё, -убежденно ответил мальчик.
Чудесные царства не являлись пред ним. Но часто на берегах реки являлись города, совершенно такие же. как и тот, в котором жил Фома. Одни из них были побольше, другие - поменьше, но и люди, и дома, и церкви-всё в них было такое же, как в своем городе. Фома осматривал их с отцом, оставался недоволен ими и возвращался на пароход хмурый, усталый.
- Вот завтра приедем в Астрахань...- сказал однажды Игнат.
- А она - такая же, как все?
- Ну, известно!.. А то- какая же?
- А за ней что?
- Море... Каспийское море называется.
- А что в нем есть?
- Рыба, чудак! Что может в воде быть?
- Город -от Китеж в воде стоит...
- То - другое дело! То - Китеж... В нем - одни праведники жили.
- А в море праведные города не бывают?
- Не бывают...- сказал Игнат и, помолчав, прибавил: - Вода морская горькая, пить ее нельзя...
- А за морем опять земля будет?
- Известно! Море-то должно же края иметь. Оно - как чашка...
- И опять города там?
- И опять города, - а как же? Только там уж не наша земля будет, а персидская... Видал персияшек, которые вот на ярмарке -то - шептала, урюк, фисташка?
- Видал, - ответил Фома и задумался. Однажды он спросил отца:
- Много еще земли-то?
- Земли, брат, - о -очень много!
- А на ней всё одинаковое?
- То есть что?
- Города и всё...
- Ну, конечно.. Всё одинаково...
После многих таких разговоров мальчик стал реже, не так упорно смотреть вдаль вопрошающим взглядом черных глаз...
Команда парохода любила его, и он любил этих славных ребят, коричневых от солнца и ветра, весело шутивших с ним. Они мастерили ему рыболовные снасти, делали лодки из древесной коры, возились с ним, катали его по реке во время стоянок, когда Игнат уходил в город по делам. Мальчик часто слышал, как поругивали его отца, но не обращал на это внимания и никогда не передавал отцу того, что слышал о нем. Но однажды, в Астрахани, когда пароход грузился топливом, Фома услыхал голос Петровича, машиниста:
- Приказал валить столько дров, - тьфу, несообразный человек! Загрузит пароход по самую палубу, а потом орет - машину, говорит, портишь часто... масло. говорит, зря льешь...
Голос седого и сурового лоцмана отвечал:
- А всё жадность его непомерная - дешевле здесь топливо, вот он и старается... Жаден, дьявол!
- Жаден...
Повторенное несколько раз кряду слово запало в память Фомы, и вечером, ужиная с отцом, он вдруг спросил его:
- Тятя!
- Ась?
- Ты жадный?
На вопросы отца он передал ему разговор лоцмана с машинистом. Лицо Игната омрачилось, и глаза гневно сверкнули.
- Вот оно что!.. -проговорил он, тряхнув головой. - Ну, ты не тово, - не слушай их. Они тебе не компания, - ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они - твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до одного на берег швырнем, - они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных. Понял? Они про меня много могут худого сказать, - это потому они скажут, что я им полный господин. Тут всё дело в том завязло, что я удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый человек - всем людям враг...
Дня через два на пароход явились новые и лоцман и машинист.
- А где Яков? - спросил мальчик.
- Рассчитал я его... прогнал!
- За то?
- За то самое...
- И Петровича?
- И его.
Фоме понравилось то, что отец его может так скоро переменять людей на пароходе. Он улыбнулся отцу и, сойдя вниз на палубу, подошел к одному матросу, который, сидя на полу, раскручивал кусок каната, делая швабру.
- А лоцман-то новый уж,-- объявил Фома.
- Знаем... Доброго здоровьица, Фома Игнатьич! Как спал-почивал?
- И машинист новый...
- И машинист... Жалко Петровича-то?
- Нет.
- Ну? А он до тебя такой ласковый был...
- А зачем он тятю ругал?
- О? Али он ругал?
- Ругал, я ведь слышал...
- Мм... а отец-то тоже, значит, слышал?
- Нет, это я ему сказал...
- Ты... Та -ак...- протянул матрос и замолчал, принявшись за работу.
- А тятя мне говорит: "Ты, говорит, здесь хозяин... всех, говорит, можешь прогнать, коли хочешь..."
- Такое дело!.. - сказал матрос, сумрачно поглядывая на мальчика, оживленно хваставшего пред ним своей хозяйской властью. С этого дня Фома заметил, что команда относится к нему как-то иначе, чем относилась раньше: одни стали еще более угодливы и ласковы, другие не хотели говорить с ним, а если и говорили, то сердито и совсем не забавно, как раньше бывало. Фома любил смотреть, когда моют палубу: засучив штаны по колени, матросы, со швабрами и щетками в руках, ловко бегают по палубе, поливают ее водой из ведер, брызгают друг на друга, смеются, кричат, падают, - всюду текут струи воды, и живой шум людей сливается с ее веселым плеском. Раньше мальчик не только не мешал матросам в этой шуточной и легкой работе, но принимал деятельное участие, обливая их водой и со смехом убегая от угроз облить его. Но после расчета Петровича и Якова он чувствовал, что теперь всем мешает, никто не хочет играть с ним и все смотрят на него неласково.
Удивленный и грустный, он ушел с палубы наверх, к штурвалу, сел там и стал с обидой задумчиво смотреть на синий берег и зубчатую полосу леса. А внизу, на палубе, игриво плескалась вода и матросы весело смеялись... Ему очень хотелось к ним, но что-то не пускало его туда.
"Держись от них подальше, - вспомнил он слова отца, -ты им хозяин..."
Тогда ему захотелось что-нибудь крикнуть матросам - что-нибудь грозное и хозяйское, так, как отец кричит на них. Он долго придумывал- что бы? И не придумал ничего... Прошло еще дня два, три, и он ясно понял, что команда не любит его. Скучно ему стало на пароходе, и всё чаще и чаще из разноцветного тумана новых впечатлений выплывал пред Фомой затемненный ими образ ласковой тетки Анфисы с ее сказками, улыбками и мягким смехом, от которого на душу мальчика веяло радостным теплом. Он всё еще жил в мире сказок, но безжалостная рука действительности уже ревностно рвала красивую паутину чудесного, сквозь которую мальчик смотрел на всё вокруг него. Случай с лоцманом и машинистом направил внимание мальчика на окружающее; глаза Фомы стали зорче: в них явилась сознательная пытливость, и в его вопросах отцу зазвучало стремление понять, - какие нити и пружины управляют действиями людей?
Однажды пред ним разыгралась такая сцена: матросы носили дрова, и один из них, молодой, кудрявый и веселый Ефим, проходя с носилками по палубе парохода, громко и сердито говорил:
- Нет, уж это без всякой совести! Не было у меня такого уговору, чтобы дрова таскать. Матрос - ну, стало быть, дело твое ясное!.. А чтобы еще и дрова... спасибо! Это значит - драть с меня ту шкуру, которой я не продал... Это уж без совести! Ишь ты, какой мастер соки-то из людей выжимать.
Мальчик слушал эту воркотню и знал, что дело касается его отца. Он видел, что хотя Ефим ворчит, но на носилках у него дров больше, чем у других, и ходит он быстрее. Никто из матросов не откликался на воркотню Ефима, и даже тот, который работал в паре с ним, молчал, иногда только протестуя против усердия, с каким Ефим накладывал дрова на носилки.
- Будет! - хмуро говорил он. - Чай, не на лошадь грузишь.
- А ты, знай, молчи! Впрягли тебя, ну и вези, не брыкайся... И ежели кровь из тебя будут сосать - тоже молчи, что ты можешь сказать?
Вдруг откуда-то явился Игнат, подошел к матросу и, став против него, сурово спросил:
- Про что говоришь?
- Говорю, стало быть, как умею...- запинаясь, ответил Ефим. - Уговора, мол, не было... чтобы молчать мне...
- А кто это кровь сосать будет? - поглаживая бороду, спросил Игнат.
Матрос, поняв, что попался и увернуться некуда, бросил из рук полено, вытер ладони о штаны и, глядя прямо в лицо Игната, смело сказал:
- А разве не правда моя? Не сосешь ты...
- Я?
- Ты.
Фома видел, как отец взмахнул рукой, - раздался какой-то лязг, и матрос тяжело упал на дрова. Он тотчас же поднялся и вновь стал молча работать... На белую кору березовых дров капала кровь из его разбитого лица, он вытирал ее рукавом рубахи, смотрел на рукав и, вздыхая, молчал. А когда он шел с носилками мимо Фомы, на лице его, у переносья, дрожали две большие мутные слезы, и мальчик видел их...
