Он стоял против Фомы и с улыбкой в глазах смотрел на него. Гордеев молчал, опустив голову и тыкая палкой в камень тротуара.
- Идемте?
Фома пошел, равнодушно говоря:
- Ну и пусть уезжает...
Ухтищев, помахивая тросточкой, стал насвистывать, поглядывая на своего спутника.
- Не проживу я без нее? - спросил Фома, глядя куда-то пред собой, и, помолчав, ответил тихо и неуверенно: - Еще как...
- Слушайте! - воскликнул Ухтищев, - я дам вам хороший совет... человек должен быть самим собой... Вы человек эпический, так сказать, и лирика к вам не идет. Это не ваш жанр...
- Ты, барин, говори со мной попроще как-нибудь, - сказал Фома, внимательно прослушав его речь.
- Попроще? Я хочу сказать - бросьте вы думать об этой даме... Она для вас -пища ядовитая...
- Вот и она говорила то же, - угрюмо вставил Фома.
- Говорила?.. -переспросил Ухтищев.-Гм... Вот что... А не пойти ли нам поужинать?
- Пойдем,- согласился Фома и вдруг ожесточенно зарычал, сжав кулаки и взмахивая ими. -Пойдем, так пойдем! И так я завинчу... так я, после всего этого, раскачаюсь - держись!
- Ну, зачем же? Мы - скромненько...
- Нет, погоди! - тоскливо сказал Фома, взяв его за плечо. -Что такое? Хуже я людей? Все живут себе... вертятся, суетятся, имеют каждый свой пункт... А мне - скучно... Все довольны собой, а что они жалуются - врут, сволочи! Это так они, - притворяются для красы... Мне притворяться нечего - я дурак... Я, брат, ничего не понимаю... Я думать не умею... мне тошно... один говорит то, другой - другое... А она... эх! Знал бы ты... я ведь на нее надеялся... я от нее ждал... чего я ждал? Не знаю!.. Но она -самая лучшая... И я так верил -скажет она мне однажды такие слова... особенные... Глаза, брат, у нее больно хороши! Господи!.. Смотреть в них стыдно... Ведь я не то что с любовью к ней, - я к ней со всей душой... Я думал, что, коли она такая красавица, значит, около нее я и стану человеком!
Ухтищев смотрел, как рвется из уст его спутника бессвязная речь, видел, как подергиваются мускулы его лица от усилия выразить мысли, и чувствовал за этой сумятицей слов большое, серьезное горе. Было что-то глубоко трогательное в бессилии здорового и дикого парня, который вдруг начал шагать по тротуару широкими, но неровными шагами. Подпрыгивая за ним на коротеньких ножках, Ухтищев чувствовал себя обязанным чем-нибудь успокоить Фому. Всё, что Фома сказал и сделал в этот вечер, возбудило у веселого секретаря большое любопытство к Фоме, а потом он чувствовал себя польщенным откровенностью молодого богача. Откровенность эта смяла его своей темной силой, он растерялся под ее напором, и хотя у него, несмотря на молодость, уже были готовые слова на все случаи жизни, - он не скоро нашел их.
. - Э, батенька! - заговорил он, ласково взяв Фому под руку. - Так нельзя! Только что вступили вы в жизнь и - уж философствуете! Нет, так нельзя! Жизнь -для жизни нам дана! Значит -живи и жить давай другим... Вот философия! А женщина эта - ба! Да разве в ней весь свет уж так и сошелся клином?
Я вас, если хотите, познакомлю с такой ядовитой штукой, что сразу от вашей философии не останется в душе у вас ни пылинки! О, за -амечательный бабец! И как она умеет пользоваться жизнью! Тоже, знаете, нечто эпическое. И красива, Фрина, могу сказать! И как она будет вам под пару! Ах, чёрт! Право же, это блестящая идея, -я вас познакомлю! Надо клин клином вышибать...
- Мне совестно...- угрюмо и тоскливо сказал Фома. - Пока она жива - я на баб смотреть не могу даже...
- Такой здоровый, свежий человек - хо-хо! - воскликнул Ухтищев и тоном учителя начал убеждать Фому в необходимости для него дать исход чувству в хорошем кутеже.
- Это будет великолепно, и это необходимо вам - поверьте! А совесть, - вы меня извините! Вы несколько неверно определяете, это не совесть мешает вам, а - робость! Вы живете вне общества, застенчивы и неловки. Вы смутно чувствуете всё это... и вот это чувствование принимаете за совесть. О ней же в данном случае не может быть и речи, - при чем тут совесть, когда веселиться для человека естественно, когда это его потребность и право?
Фома шел, соразмеряя шаги свои с шагами спутника, и смотрел вдоль дороги. Она тянулась между двух рядов зданий, походила на огромную канаву и была полна тьмы. Казалось - ей конца нет, и по ней медленно течет вдаль что-то темное, неиссякаемое, мешающее дышать. Убедительно-ласковый голос Ухтищева однотонно звучал в ушах Фомы, и хотя он не вслушивался в слова речи, но чувствовал, что они какие-то клейкие, пристают к нему и он невольно запоминает их. Несмотря на то, что рядом с ним шел человек, он чувствовал себя одиноким, потерявшимся во тьме. Она обнимала его и медленно влекла за собою, а он ощущал, как его тянет куда-то, и не имел желания остановить себя. Какая-то усталость мешала ему думать, в нем не было желания сопротивляться увещаниям спутника - и чего ради сопротивлялся бы он?..
- Живут однажды, - говорил Ухтищев, упиваясь своей мудростью, - и не мешает поэтому торопиться жить... Ей-богу, так! Да что тут говорить - вы разрешите мне встряхнуть вас? Поедемте сейчас в один дом... живут там две сестрицы... ах, как они живут! Решайте!
- Что ж? Я поеду...- сказал Фома спокойно и зевнул. -Не поздно ли? -спросил он, взглянув на небо, покрытое тучами.
- К ним никогда не поздно! - весело воскликнул Ухтищев.
VIII
На третий день после сцены в клубе Фома очутился в семи верстах от города, на лесной пристани купца Званцева, в компании сына этого купца, Ухтищева, какого-то солидного барина в бакенбардах, с лысой головой и красным носом, и четырех дам... Молодой Званцев носил пенсне, был худ, бледен, и когда он стоял, то икры ног его вздрагивали, точно им противно было поддерживать хилое тело, одетое в длинное клетчатое пальто с капюшоном, и смешную маленькую головку в жокейском картузе. Господин с бакенбардами называл его Жаном и произносил это имя так, точно страдал застарелым насморком. Дамой Жана была высокая женщина с пышной грудью. Голова ее была сжата с боков, низкий лоб опрокинулся назад, длинный нос придавал ее лицу что-то птичье. Это некрасивое лицо было совершенно неподвижно, и лишь глаза на нет - маленькие, круглые, холодные - постоянно улыбались проницательной и хитрой улыбкой. Даму Ухтищева звали Верой, это была высокая женщина, бледная, с рыжими волосами. Их было так много, что, казалось, женщина надела на голову себе огромную шапку и она съезжает ей на уши, щеки и высокий лоб; из-под него спокойно и лениво смотрели большие голубые глаза.
Господин с бакенбардами сидел рядом с молоденькой девушкой, полной, свежей и, не умолкая, звонко хохотавшей над тем, что он, склонясь к плечу ее, шептал ей в ухо.
А дама Фомы была стройная брюнетка, одетая во всё черное. Смуглолицая, с волнистыми волосами, она держала голову так прямо и высоко и так снисходительно смотрела на всё вокруг нее, что было сразу видно, - она себя считала первой здесь.
Компания расположилась на крайнем звене плота, выдвинутого далеко в пустынную гладь реки. На плоту были настланы доски, посреди их стоял грубо сколоченный стол, и всюду были разбросаны пустые бутылки, корзины с провизией, бумажки конфект, корки апельсин... В углу плота насыпана груда земли, на ней горел костер, и какой-то мужик в полушубке, сидя на корточках, грел руки над огнем и искоса поглядывал в сторону господ. Господа только что съели стерляжью уху, теперь на столе пред ними стояли вина и фрукты.
Утомленная двухдневным кутежом и только что оконченным обедом, компания была настроена скучно. Все смотрели на реку, беседовали, но разговор то и дело прерывался паузами. День был ясен и по -вешнему бодро молод. Холодно-светлое небо величаво простерлось над мутной водою широко разлившейся реки. Далекий горный берег был ласково окутан синеватой дымкой мглы, там блестели, как большие звезды, кресты церквей. У горного берега река была оживлена - сновали пароходы, шум их доносился тяжким вздохом сюда, в луга, где тихое течение волн наполняло воздух звуками мягкими. Огромные баржи тянулись там одна за другой против течения, - точно свиньи чудовищных объемов взрывали гладь реки. Черный дым тяжелыми порывами лез из труб пароходов и медленно таял в свежем воздухе. Порой гудел свисток - как будто злилось и ревело большое животное, ожесточенное трудом. В лугах было тихо, спокойно. Одинокие деревья, затопленные разливом, уже покрывались ярко-зелеными блестками листвы. Скрывая их стволы и отразив вершины, вода сделала их шарообразными, и казалось, что при малейшем дуновенье ветра они поплывут, причудливо красивые, по зеркальному лону реки...
Рыжая женщина, задумчиво глядя вдаль, тихо и грустно запела:
Вдоль по Волге ре -ке
Легка лодка плы -э -вё -от...
Брюнетка, презрительно прищурив свои большие строгие глаза, сказала, не глядя на нее:
- Нам и без этого скучно...
- Не тронь, пусть поет! - добродушно попросил Фома, заглядывая в лицо своей дамы. Он был бледен, в глазах его вспыхивали какие-то искорки, по лицу блуждала улыбка, неясная и ленивая.
- Давайте хором петь!.. - предложил господин с бакенбардами.
- Нет, пускай вот они две споют! -оживленно воскликнул Ухтищев. -Вера, спой эту, -знаешь? "На заре пойду..." Павленька, спойте!
Хохотунья взглянула на брюнетку и почтительно спросила ее:
- Можно спеть, Саша?
- Я сама буду петь! -заявила подруга Фомы и, обратившись к даме с птичьим лицом, приказала ей: - Васса, пой!
Та тотчас погладила рукой горло и уставилась круглыми глазами в лицо сестры. Саша встала на ноги, оперлась рукой о стол и, подняв голову, сильным, почти мужским голосом певуче заговорила:
Хорошо -о тому на свете жить,
У кого нету заботушки,
В ретивом сердце зазнобушки!
Ее сестра качнула головой и протяжно, жалобно, высоким контральто застонала:
Эх -у -ме -ня -у- кра- сно- й- де- еви- цы...
Сверкая глазами на сестру, Саша низкими нотами сказала:
Как былинка, сердце высохло -о-о!
Два голоса обнялись и поплыли над водой красивым, сочным, дрожащим от избытка силы звуком. Один жаловался на нестерпимую боль сердца и, упиваясь ядом жалобы своей, - рыдал скорбно, слезами заливая огонь своих мучении. Другой - низкий и мужественный - могуче тек в воздухе, полный чувства обиды. Ясно выговаривая слова, он изливался густою струёй, и от каждого слова веяло местью.
Уж я ему это выплачу...
- жалобно пела Васса, закрыв глаза.
За -азноблю его, по -овысушу...
- уверенно и грозно обещала Саша, бросая в воздух крепкие, сильные звуки... И вдруг, изменив темп песни и повысив голос, она запела так же протяжно, как сестра, сладострастные угрозы:
Суше ветра, су -уше буйного,
Суше тон травы коше -оные...
Ой, коше -ные, просушеные...
Фома, облокотясь на стол, смотрел в лицо женщины, в черные полузакрытые глаза ее. Устремленные куда-то вдаль, они сверкали так злорадно, что от блеска их и бархатистый голос, изливавшийся из груди женщины, ему казался черным и блестящим, как ее глаза. Он вспоминал ее ласки и думал:
"И откуда она, такая? Даже боязно с ней..." Ухтищев, прижавшись к своей даме, с блаженным лицом слушал песню и весь сиял от удовольствия. Господин в бакенбардах и Званцев пили вино и тихо шептались о чем-то, наклонясь друг к другу. Рыжая женщина задумчиво рассматривала ладонь руки Ухтищева, держа ее в своих руках, а веселая девушка стала грустной, наклонила низко голову и слушала песню, не шевелясь, как очарованная. От костра шел мужик. Он ступал по доскам осторожно, становясь на носки сапог, руки его были заложены за спину, а широкое бородатое лицо всё преобразилось в улыбку удивления и наивной радости.
Эх, - ты восчувствуй, добрый молодец!
- тоскливо взывала Васса, покачивая головой. Сестра, еще выше вскинув голову, закончила песню:
Какова тоска любо -овная -а-а!
Кончив петь, она гордо посмотрела вокруг и, опустившись рядом с Фомой, обняла его за шею сильной рукой.
- Что, хороша песня?..
- Славная! -сказал Фома, улыбаясь ей.
- Браао -о! Браво, Александра Савельевна! -кричал Ухтищев, а все остальные били в ладони. Но она не обращала на них внимания, и, властно обнимая Фому, говорила:
- Вот ты мне и подари что-нибудь за песню...
- Ладно, я подарю.. -согласился Фома.
- Что?
- Ты скажи...
- Скажу в городе. И если подаришь, что я хочу, - о, как я тебя любить буду!
- За подарок-то? -спросил Фома, недоверчиво усмехаясь. -А ты бы просто...
Она спокойно взглянула на него и, секунду подумав, решительно сказала:
- Просто -рано... Я лгать не буду, прямо говорю-люблю за деньги, за подарки... Можно и так любить... да. Ты подожди, -я присмотрюсь к тебе и, может, полюблю бесплатно... А пока -не обессудь... мне, по моей жизни, много денег надо...
Фома слушал ее, улыбался и вздрагивал от близости ее тела. В уши ему лез какой-то надтреснутый и скучный голос Званцева:
- Я не могу понять красот этой прославленной русской песни... Что в ней? Волчий вой, голодное что-то, дикое... Э... это собачьи немощи. Нет веселья, нет шика... Вы послушайте, что и как поет француз! Или - итальянец...
- Позвольте, Иван Николаевич...- возмущенно кричал Ухтищев.
- Я должен с этим согласиться -русская песня однообразна и тускла...-прихлебывая вино, говорил человек с бакенбардами.
Заходило солнце. Опускаясь где-то далеко, в луговой стороне, оно бросало на темную, холодную воду розоватые и золотые пятна. Фома смотрел на игру солнечных лучей, следил, как трепетно они переливались по сладкой равнине вод, и, ловя ухом отрывки разговора, представлял себе слова роем темных мотыльков, суетливо носившихся в воздухе. Саша, положив голову на плечо ему, тихо говорила прямо в ухо ему слова, от которых он краснел и смущался, они возбуждали в нем желание обнять эту женщину и целовать ее без счета и устали. Кроме нее - никто не интересовал его из людей, собравшихся тут. Званцев же и барин были противны ему...
- Ты чего глазеешь, а? -услышал он строгий возглас Ухтищева.
Ухтищев кричал на мужика. Тот сдернул с головы картуз, хлопнул им себя по колену и, улыбаясь, отвечал:
- Я - барыню послушать подошел...
- Хорошо поет?
- Что и говорить! - с восхищением оглядывая Сашу, сказал мужик. -Бо -ольшая сила голосу в грудях у них!
Его слова вызвали смех дам и двусмысленные речи мужчин.
Саша спросила мужика:
- Ты -поешь?
- Как мы поем! - махнул он рукой.
- Какие песни знаешь?..
- Да всякие... я петь люблю...-И он виновато усмехнулся.
- Давай споем со мной.
- Куда нам! Разве вы мне - пара?
- Ну, запевай!
- Как это весело! - воскликнул Званцев, сморщив лицо.
-Если вам скучно -утопитесь!.. -сказала Саша. сердито сверкнув на него глазами.
- Нет, холодна вода...- ответил Званцев, ежась под ее взглядом.
- А уж пора вам! И воды много теперь, не всю бы вы испортили ее гнилым вашим телом...
- Фи, как остроумно! - воскликнул юноша и с презрением добавил: - В России даже кокотки грубы...
Он обращался к своему соседу, тот ответил ему пьяной улыбкой. Ухтищев тоже был пьян. Посоловевшими глазами глядя в лицо своей дамы, он что-то бормотал. Дама с птичьим лицом клевала конфекты, держа коробку под носом у себя. Павленька ушла на край плота и, стоя там, кидала в воду корки апельсина.
- Никогда я не участвовал в такой нелепой прогулке, - жалобно говорил Званцев соседу.
Фома с усмешкой следил за ним и был доволен, что этот изломанный человек скучает, и тем, что Саша обидела его. Он ласково поглядывал на свою подругу, нравилось ему, что она говорит со всеми резко и держится гордо, как настоящая барыня.
Мужик, стоя около нее, говорил:
- Барыня! Ты бы поднесла мне для ради храбрости?!
- Фома, поднеси ему стакан! И, когда мужик, выпив, вкусно крякнул, Саша скомандовала:
- Начинай...
Скосив рот на сторону, мужик высоким тенором затянул:
Мне не пье - отся и -ех -ни -глотатся -а-а...
Женщина трепетно подхватила:
Ви -ина душа -а не прима -ат...
Мужик сладко улыбнулся, заболтал головой и, закрыв глаза, пролил в воздух дрожащую струю высоких нот:
О -э -мне -пришла -а-а пора -а-а проща -ться -а-а...
А женщина застонала и заплакала:
Он со -о -ро -одныи -ими надо расставаться -а...
Понизив голос, мужик с изумительной силой скорби пропел-сказал:
Эх и в чужу сто -орону надоть мне ити...
Когда два голоса, рыдая и тоскуя, влились в тишину и свежесть вечера, вокруг стало как будто теплее и лучше; всё как бы улыбнулось улыбкой сострадания горю человека, которого темная сила рвет из родного гнезда в чужую сторону, на тяжкий труд и унижения. Точно не звуки, не песня, а те горячие слезы человеческого сердца, на которых выкипела эта жалоба, - сами слезы увлажили воздух. Тоска души, измученной в борьбе, страдания от ран, нанесенных человеку железной рукой нужды, - всё было вложено в простые, грубые слова и передавалось невыразимо тоскливыми звуками далекому, пустому небу, в котором никому и ничему нет эха.
Отшатнувшись от певцов, Фома смотрел на них с чувством, близким испугу, песня кипящей волной вливалась ему в грудь, и бешеная сила тоски, вложенная в нее, до боли сжимала ему сердце. Он чувствовал, что сейчас у него хлынут слезы, в горле у него щипало, и лицо вздрагивало. Он смутно видел черные глаза Саши, - неподвижные, они казались ему огромными и становились всё больше. И ему казалось, что поют не двое людей - всё вокруг поет, рыдает и трепещет в муках скорби, всё живое обнялось крепким объятием отчаяния.
Когда кончили петь, он, вздрагивая от возбуждения, с мокрым от слез лицом, смотрел на них и улыбался.
- Что - тронуло? - спросила Саша. Бледная от усталости, она дышала тяжело и быстро. Фома взглянул на мужика, - он вытирал потный лоб и оглядывался вокруг себя такими растерянными глазами, как будто не понимал - что случилось?
Было тихо. Все сидели неподвижно, молча.
- Ах, господи! -вздохнул Фома, поднимаясь на ноги. - Эх, Саша! Мужик! Кто ты такой? - почти крикнул он.
- Степан...- виновато улыбаясь, ответил мужик.
- Как ты поешь, а? - с изумлением восклицал Фома, тревожно переминаясь на одном месте.
- Э -эх, ваше степенство! - вздохнул мужик. - Горе заставит - бык соловьем запоет... А вот барыня с чего поет, так... это уж богу одному известно... а поет она - ложись и помирай! Н -ну, - барыня!
- Спет-то очень хорошо! - сказал Ухтищев пьяным голосом.
- Чёрт знает что! -раздраженно и почти со слезами закричал вдруг Званцев, вскакивая из-за стола. - Я приехал гулять, - я хочу веселиться, а меня отпевают!.. Что за безобразие! Я не хочу больше, -я уезжаю!
- Жан! Я тоже уезжаю...- заявил господин с бакенбардами.
- Васса! -кричал Званцев. -Одевайся!..
- Да, пора ехать, -спокойно сказала Ухтищеву его рыжая дама. - Холодно... И скоро будет темно...
- Степан! Собирай всё, -командовала Васса. Все засуетились, заговорили о чем-то; Фома смотрел недоумевающими глазами и всё вздрагивал. Люди, покачиваясь, ходили по плотам, бледные, утомленные, и говорили друг другу что-то нелепое, бессвязное. Саша бесцеремонно толкала их, собирая свои вещи.
- Степан! Крикни лошадей...
- А я - выпью еще коньяку, - кто хочет коньяку со мной? - тянул блаженным голосом господин с бакенбардами, держа в руках бутылку.
Васса укутывала шею Званцева шарфом. Он стоял перед нею, капризно выпятив губы, сморщенный, икры его вздрагивали. Фоме стало противно смотреть на них, он отошел на другой плот. Его удивляло, что все эти люди ведут себя так, точно они не слышали песни. В его груди она жила, вызывая у него беспокойное желание что-то сделать, сказать.
Уже солнце зашло, даль окуталась синим туманом. Фома посмотрел туда и отвернулся в сторону. Ему не хотелось ехать в город с этими людьми. А они всё расхаживали по плоту неровными шагами, качаясь из стороны в сторону и бормоча бессвязные слова. Женщины были трезвее мужчин, только рыжая долго не могла подняться со скамьи и, наконец поднявшись, объявила:
- Ну, я пьяна...
Фома сел на обрубок дерева и, подняв топор, которым мужик колол дрова для костра, стал играть им, подбрасывая его в воздух и ловя.
- Ах, как это пошло! - раздался капризный возглас Званцева.
Фома почувствовал, что ненавидит его, - его и всех, кроме Саши, возбуждавшей в нем смутное чувство удивления пред нею и боязни, что она может сделать что-то неожиданное и страшное.
-С -скотина! -визгливо крикнул Званцев; Фома увидел, что он толкнул мужика, а мужик, сняв шапку, виновато пошел в сторону...
- Ду -урак - шагая за ним и взмахивая рукой, кричал Званцев.
Фома вскочил на ноги и громко, угрожающе сказал:
- Ты! Не тронь его!
- Что -о? - обернулся Званцев к нему.
Фома приподнял плечи, шагнул к нему... И вдруг в голове его вспыхнула одна мысль. Он злорадно усмехнулся и тихо спросил Степана:
- В трех местах звено счалено?
- В трех, как же!
- Руби связи...
- А они?..
- Молчи! Руби...
- Да ведь...
- Руби! Тише, - чтобы не заметили!
Мужик взял в руки топор, не торопясь подошел к месту, где звено плотно было связано с другим звеном. и, несколько раз стукнув топором, воротился к Фоме.
- Я, ваше степенство, не в ответе, - сказал он.
- Не бойся...
- Поехали!.. - прошептал мужик со страхом и торопливо перекрестился. А Фома, тихонько посмеиваясь, испытывал жуткое чувство, остро и жгуче щекотавшее ему сердце какой-то странной, приятной и сладкой боязнью.
Люди на плоту всё еще расхаживали, двигаясь медленно, сталкиваясь друг с другом, помогая одеваться дамам, смеясь и разговаривая, а плот тихонько, нерешительно повертывался на воде.
- Ежели их на караван снесет, - шептал мужик, - на пыжи ткнутся - разобьет вдрызг...
- Молчи... Лодку подашь, догонишь...
- Вот!.. Все-таки люди.
Довольный, усмехаясь, мужик прыжками бросился по плотам к берегу. Фома стоял над водой, и ему страстно хотелось крикнуть что-нибудь, но он удерживался, желая, чтобы плот отплыл подальше и эти пьяные люди не могли перепрыгнуть с него на причаленные звенья. Он ощущал приятное, ласкавшее его чувство, видя, как плот тихо колеблется на воде и уходит от него с каждой секундой всё дальше. Вместе с людьми на плоту из груди его как бы уплывало всё тяжелое и темное, чем он наполнил ее за это время. Он вдыхал свежий воздух и вместе с ним что-то здоровое, отрезвляющее его голову. На самом краю уплывавшего плота стояла спиной к Фоме Саша; он смотрел на ее красивую фигуру и невольно вспоминал о Медынской. Та была меньше ростом... Воспоминание о ней укололо его, и он громким насмешливым голосом крикнул:
