- Верно, барин! - сказал Фома, появляясь на пороге. Бледный, нахмурив брови, скривив губы, он в упор смотрел на Тараса и глухо говорил: - Верно! Пропаду я и - аминь! Скорее бы только!
Любовь со страхом на лице вскочила со стула и подбежала к Тарасу, спокойно стоявшему среди комнаты, засунув руки в карманы.
- Я? -воскликнул Фома. -Что я могу сказать? Ничего не могу!.. Это вы вот вы всё можете...
- Значит, вам со мной не о чем разговаривать? - снова спросил Тарас.
- Нет!
- Это мне приятно...
Он повернулся боком к Фоме и спросил у Любови:
- Как ты думаешь -скоро вернется отец? Фома посмотрел на него и, чувствуя что-то похожее на уважение к этому человеку, осторожно пошел вон из дома. Ему не хотелось идти к себе, в огромный пустой дом, где каждый шаг его будил звучное эхо, и он пошел по улице, окутанной тоскливо-серыми сумерками поздней осени. Ему думалось о Тарасе Маякине.
"Твердый... В отца, только не так суетлив... Чай, тоже -выжига... А Любка -чуть ли не святым его считала -дуреха! Как он меня отчитывал! Судья.. Она -добрая ко мне!.."
Но все эти мысли не возбуждали в нем ни обиды против Тараса, ни симпатии к Любови.
Вот мимо него промчался рысак крестного. Фома видел маленькую фигурку Якова Маякина, но и она не возбудила в нем ничего. Фонарщик пробежал, обогнал его, подставил лестницу к фонарю и полез по ней. А она вдруг поехала под его тяжестью, и он, обняв фонарный столб, сердито и громко обругался. Какая-то девушка толкнула Фому узлом в бок и сказала:
- Ах, извините...
Он взглянул на нее и ничего не ответил. Потом с неба посыпалась изморозь, -маленькие, едва видные капельки сырости заволакивали огни фонарей и окна магазинов сероватой пылью. От этой пыли стало тяжело дышать...
"К Ежову, что ли, пойти ночевать? Выпить с ним..." - подумал Фома и пошел к Ежову, не имея желания ни видеть фельетониста, ни пить...
У Ежова на диване сидел лохматый человек в блузе, в серых штанах. Лицо у него было темное, точно копченое, глаза неподвижные и сердитые, над толстыми губами торчали щетинистые солдатские усы. Сидел он на диване с ногами, обняв их большущими ручищами и положив на колени подбородок. Ежов уселся боком в кресле, перекинув ноги через его ручку. Среди книг и бумаг на столе стояла бутылка водки, в комнате пахло соленой рыбой.
- Ты что бродишь? - спросил Ежов Фому и, кивнув на него головой, сказал человеку, сидевшему на диване: -Гордеев!
Тот взглянул на вошедшего и .резким, скрипящим голосом сказал:
- Краснощеков...
Фома сел в угол дивана, объявив Ежову:
- Я ночевать пришел...
- Ну, так что? Говори дальше, Василий...
Тот искоса взглянул на Фому и заскрипел:
- По-моему, вы напрасно наваливаетесь так на глупых-то людей - Мазаньелло дурак был, но то, что надо, исполнил в лучшем виде. И какой-нибудь Винкельрид - тоже дурак, наверно... однако кабы он не воткнул в себя имперских пик, швейцарцев-то вздули бы. Мало ли таких дураков! Однако -они герои... А умники-то -трусы... Где бы ему ударить изо всей силы по препятствию, он соображает: "А что отсюда выйдет? а как бы даром не пропасть?" И стоит перед делом, как кол... пока не околеет. Дурак -он храбрый! Прямо лбом в стену хрясь! Разобьет башку - ну что ж? Телячьи головы недороги... А коли он трещину в стене сделает, - умники ее в ворота расковыряют, пройдут и - честь себе припишут!.. Нет, Николай Матвеич, храбрость дело хорошее и без ума...
- Василий, ты говоришь глупости! - сказал Ежов, протягивая к нему руку.
- А, конечно! - согласился Василий. - Где мне лаптем щи хлебать... А все-таки я не слепой... И вот вижу: ума много, а толку нет.
- Подожди! -сказал Ежов.
- Не могу! У меня сегодня дежурство... Я и то, чай, опоздал... Я завтра зайду, - можно?
- Валяй! Я тебя распатроню!
- Такое ваше дело...
Василий медленно расправился, встал с дивана, взял большой, черной лапой желтую, сухонькую ручку Ежова и тиснул ее.
- Прощайте!
Затем кивнул головой Фоме и боком полез в дверь.
- Видал? -спросил Ежов у Фомы, указывая рукой на дверь, за которой еще раздавались тяжелые шаги.
- Что за человек?
- Помощник машиниста, Васька Краснощеков... Вот возьми с него пример: пятнадцати лет начал грамоте учиться, а в двадцать восемь прочитал чёрт его знает сколько хороших книг да два языка изучил в совершенстве... За границу едет...
- Зачем? - спросил Фома.
- Учиться, посмотреть, как там люди живут... А ты вот - киснешь...
- Насчет дураков дельно он говорил! - задумчиво сказал Фома.
- Не знаю, ибо я -не дурак...
- Дельно! Тупому человеку надо сразу действовать... Навалился, опрокинул...
- Пошла писать губерния! - воскликнул Ежов. - Ты мне лучше вот что скажи: правда, что к Маякину сын воротился?
- Правда... А что?
- Ничего!
- По роже твоей видать, есть что-то...
- Знаем мы этого сына -слышали о нем... На отца похож?
- Круглее... серьезности больше... такой холодный!
- Ну, ты, брат, смотри теперь в оба! А то они тебя огложут... Этот Тарас тестя своего в Екатеринбурге так ловко обтяпал...
- Пусть и меня обтяпает, коли хочет. Я ему за это, кроме спасиба, ни слова не скажу...
- Это ты всё о старом? Чтобы освободиться? Брось! На что тебе свобода? Что ты будешь с ней делать? Ведь ты ни к чему не способен, безграмотен... Вот если бы мае освободиться от необходимости пить водку и есть хлеб!
Ежов вскочил на ноги и, встав против Фомы, стал говорить высоким голосом и точно декламируя:
- Я собрал бы остатки моей истерзанной души и вместе с кровью сердца плюнул бы в рожи нашей интеллигенции, чёр -рт ее побери! Я бы им сказал: "Букашки! вы, лучший сок моей страны! Факт вашего бытия оплачен кровью и слезами десятков поколений русских людей! О! гниды! Как вы дорого стоите своей стране! Что же вы делаете для нее? Превратили ли вы слезы прошлого в перлы? Что дали вы жизни? Что сделали? Позволили победить себя? Что делаете? Позволяете издеваться над собой..."
Он в ярости затопал ногами и, сцепив зубы, смотрел на Фому горящим, злым взглядом, похожий на освирепевшее хищное животное.
- Я сказал бы им: "Вы! Вы слишком много рассуждаете, но вы мало умны и совершенно бессильны и - трусы все вы! Ваше сердце набито моралью и добрыми
намерениями, но оно мягко и тепло, как перина, дух творчества спокойно и крепко спит в нем, и оно не бьется у вас, а медленно покачивается, как люлька". Окунув перст в кровь сердца моего, я бы намазал на их лбах клейма моих упреков, и они, нищие духом, несчастные в своем самодовольстве, страдали бы... О, уж тогда они страдали бы! Бич мой тонок, и тверда рука! И я слишком люблю, чтоб жалеть! А теперь они -не страдают, ибо слишком много, слишком часто и громко говорят о своих страданиях! Лгут! Истинное страдание молчаливо, истинная страсть не знает преград себе!.. Страсти, страсти! Когда они возродятся в сердцах людей? Все мы несчастны от бесстрастия...
Задохнувшись, он закашлялся и кашлял долго, бегая по комнате и размахивая руками, как безумный. И снова встал пред Фомой с бледным лицом и налившимися кровью глазами. Дышал он тяжело, губы у него вздрагивали, обнажая мелкие и острые зубы. Растрепанный, с короткими волосами на голове, он походил на ерша, выброшенного из воды. Фома не первый раз видел его таким и, как всегда, заражался его возбуждением. Он слушал кипучую речь маленького человека молча, не стараясь понять ее смысла, не желая знать, против кого она направлена, глотая лишь одну ее силу. Слова Ежова брызгали на него, как кипяток, и грели его душу.
- Я знаю меру сил моих. я знаю- мне закричат: "Молчать!" Скажут: "Цыц!" Скажут умно, скажут спокойно, издеваясь надо мной, с высоты величия своего скажут... Я знаю - я маленькая птичка, о, я не соловей! Я неуч по сравнению с ними, я только фельетонист, человек для потехи публики... Пускай кричат и оборвут меня, пускай! Пощечина упадет на щеку, а сердце все-таки будет биться! И я скажу им: "Да, я неуч! И первое мое преимущество пред вами есть то, что я не знаю ни одной книжной истины, коя для меня была бы дороже человека! Человек есть вселенная, и да здравствует вовеки он, носящий в себе весь мир! А вы, вы ради слова, в котором, может быть, не всегда есть содержание, понятное вам, вы зачастую ради слова наносите друг другу язвы и раны, ради слова брызжете друг на друга желчью, насилуете душу... За это жизнь сурово взыщет с вас, поверьте: разразится буря, и она сметет и смоет вас с земли, как дождь и ветер пыль с дерева! На языке людском есть только одно слово, содержание коего всем ясно и дорого, и, когда это слово произносят, оно звучит так: свобода!"
- Круши! - взревел Фома, вскочив с дивана и хватая Ежова за плечи. Сверкающими глазами он заглядывал в лицо Ежова, наклонясь к нему, и с тоской, с горестью почти застонал: -Э-эх! Николка... Милый, жаль мне тебя до смерти! Так жаль -сказать не могу!
- Что такое? Что ты? -отталкивая его, крикнул Ежов, удивленный и сбитый неожиданным порывом и странными словами Фомы.
- Эх, брат! - говорил Фома, понижая голос, отчего он становился убедительнее и гуще. - Живая ты душа, - за что пропадаешь?
- Кто? Я? Пропадаю? Врешь!
- Милый! Ничего ты не скажешь никому! Некому! Кто тебя услышит? Только я вот...
- Пошел ты к чёрту! - злобно крикнул Ежов, отскакивая от него, как обожженный.
А Фома говорил убедительно и с великой грустью:
- Ты говори! Говори мне! Я вынесу твои слова куда надо... Я их понимаю... И ах, как я ожгу людей! Погоди только!.. Придет мне случай!..
- Уйди! -истерически закричал Ежов, прижавшись спиной к стене. Он стоял растерянный, подавленный, обозленный и отмахивался от простертых к нему рук Фомы. А в это время дверь в комнату отворилась, и на пороге стала какая-то вся черная женщина. Лицо у нее было злое, возмущенное, щека завязана платком. Она закинула голову, протянула к Ежову руку и заговорила с шипением и свистом:
- Николай Матвеевич! Извините -это невозможно! Зверский вой, рев!.. Каждый день гости... Полиция ходит... Нет, я больше терпеть не могу! У меня нервы... Извольте завтра очистить квартиру... Вы не в пустыне живете -вокруг вас -люди!.. Всем людям нужен покой... У меня - зубы... Завтра же, прошу вас...
Она говорила быстро, большая часть ее слов исчезала в свисте и шипении; выделялись лишь те слова, которые она выкрикивала визгливым, раздраженным голосом. Концы платка торчали на голове у нее, как маленькие рожки, и тряслись от движения ее челюсти. Фома при виде ее взволнованной и смешной фигуры опустился на диван. Ежов стоял и, потирая лоб, с напряжением вслушивался в ее речь...
- Так и знайте! - крикнула она, а за дверью еще раз сказала: -Завтра же! Безобразие...
- Ч-чёрт! -прошептал Ежов, тупо глядя на дверь.
- Н -да -а! Строго! - удивленно поглядывая на него, сказал Фома.
Ежов, подняв плечи, подошел к столу, налил половину чайного стакана водки, проглотил ее и сел у стола, низко опустив голову. С минуту молчали. Потом Фома робко и негромко сказал:
- Как всё это произошло... глазом не успели моргнуть, и - вдруг такая разделка... а?
- Ты! - вскинув голову, заговорил Ежов вполголоса, озлобленно и дико глядя на Фому. - Ты молчи! Ты -чёрт тебя возьми... Ложись и спи!.. Чудовище... Кошмар... у!
Он погрозил Фоме кулаком. Потом налил еще водки и снова выпил...
Через несколько минут Фома, раздетый, лежал на диване и сквозь полузакрытые глаза следил за Ежовым, неподвижно в изломанной позе сидевшим за столом. Он смотрел в пол, и губы его тихо шевелились... Фома был удивлен - он не понимал, за что рассердился на него Ежов? Не за то же, что ему отказали от квартиры? Ведь он сам кричал...
- О, дьявол!.. -прошептал Ежов и заскрипел зубами.
Фома осторожно поднял голову с подушки. Ежов, глубоко и шумно вздыхая, снова протянул руку к бутылке... Тогда Фома тихонько сказал ему:
- Пойдем лучше куда-нибудь в гостиницу... Еще не поздно...
Ежов посмотрел на него и странно засмеялся, потирая голову руками. Потом встал со стула и кратко сказал Фоме:
- Одевайся!..
И, видя, как медленно и неуклюже Фома заворочался на диване, он нетерпеливо и со злобой закричал:
- Ну, скорее возись!.. Оглобля символическая!
- А ты не ругайся! - миролюбиво улыбаясь, сказал Фома. - Стоит ли сердиться из-за того, что баба расквакалась?
Ежов взглянул на него, плюнул и резко захохотал...
XIII
- Все ли эдеся? -спросил Илья Ефимович Кононов, стоя на носу своего нового парохода и сияющими глазами оглядывая толпу гостей. - Кажись, все!
И, подняв кверху свое толстое и красное счастливое лицо, он крикнул капитану, уже стоявшему на мостике у рупора:
- Отваливай, Петруха!
- Есть!..
Капитан обнажил лысую голову, истово перекрестился, взглянув на небо, провел рукой по широкой черной бороде, крякнул и скомандовал:
- Назад! Тихий!
Гости, следуя примеру капитана, тоже стали креститься, их картузы и цилиндры мелькнули в воздухе, как стая черных птиц.
- Отдай кормовую! Вперед! - командовал капитан. Огромный "Илья Муромец" могучим вздохом выпустил в борт пристани густой клуб белого пара и плавно, лебедем, двинулся против течения.
- Эк пошел! - с восхищением сказал коммерции советник Луп Резников, человек высокий, худой и благообразный. - Не дрогнул! Как барыня в пляс!..
- Левиафан! - благочестиво вздыхая, молвил рябой и сутулый Трофим Зубов, соборный староста, первый в городе ростовщик.
День был серый; сплошь покрытое осенними тучами небо отразилось в воде реки, придав ей холодный свинцовый отблеск. Блистая свежестью окраски, пароход плыл по одноцветному фону реки огромным, ярким пятном, и черный дым его дыхания тяжелой тучей стоял в воздухе. Белый, с розоватыми кожухами, ярко-красными колесами, он легко резал носом холодную воду и разгонял ее к берегам, а стекла в круглых окнах бортов и в окнах рубки ярко блестели, точно улыбаясь самодовольной, торжествующей улыбкой.
- Господа почтенная компания! - сняв шляпу с головы, возгласил Кононов, низко кланяясь гостям. - Как теперь мы, так сказать, воздали богу - богови, то позвольте, дабы музыканты воздали кесарю -кесарево!
И, не ожидая ответа гостей, он, приставив кулак ко рту, крикнул:
- Музыка! "Славься" играй!
Военный оркестр, стоявший за машиной, грянул марш.
А Макар Бобров, директор купеческого банка, стал подпевать приятным баском, отбивая такт пальцами на своем огромном животе:
- Славься, сла -авься, наш русский царь - тра -ра -та! Бум!
- Прошу, господа, за стол! Пожалуйте! Чем бог послал... Покорнейше прошу...- приглашал Кононов, толкаясь в тесной группе гостей.
Их было человек тридцать, все солидные люди, цвет местного купечества. Те, которые были постарше, - лысые и седые, - оделись в старомодные сюртуки, картузы и сапоги бутылками. Но таких было немного: преобладали цилиндры, штиблеты и модные визитки. Все они толпились на носу парохода и постепенно, уступая просьбам Кононова, шли на корму, покрытую парусиной, где стояли столы с закуской. Луп Резников шел под руку с Яковом Маякиным и, наклонясь к его уху, что-то нашептывал ему, а тот слушал и тонко улыбался. Фома, которого крестный привел на торжество после долгих увещаний, - не нашел себе товарища среди этих неприятных ему людей и одиноко держался в стороне от них, угрюмый и бледный. Последние два дня он в компании с Ежовым сильно пил, и теперь у него трещала голова с похмелья. Ему было неловко в солидной компании; гул голосов, гром музыки и шум парохода- всё это раздражало его.
Он чувствовал настоятельную потребность опохмелиться, и ему не давала покоя мысль о том, почему это крестный был сегодня так ласков с ним и зачем привел его сюда, в компанию этих первых в городе купцов? Зачем он так убедительно уговаривал, даже упрашивал его идти к Кононову на молебен и обед?
Приехав на пароход во время молебна, Фома стал к сторонке и всю службу наблюдал за купцами.
Они стояли в благоговейном молчании; лица их были благочестиво сосредоточены; молились они истово и усердно, глубоко вздыхая, низко кланяясь, умиленно возводя глаза к небу. А Фома смотрел то на одного, то на другого и вспоминал то, что ему было известно о них.
Вот Луп Резников, -он начал карьеру содержателем публичного дома и разбогател как-то сразу. Говорят, он удушил одного из своих гостей, богатого сибиряка... Зубов в молодости занимался скупкой крестьянской пряжи. Дважды банкротился... Кононов, лет двадцать назад, судился за поджог, а теперь тоже состоит под следствием за растление малолетней. Вместе с ним - второй уже раз, по такому же обвинению - привлечен к делу и Захар Кириллов Робустов - толстый, низенький купец с круглым лицом и веселыми голубыми глазами... Среди этих людей нет почти ни одного, о котором Фоме не было бы известно чего-нибудь преступного.
Он знал, что все они завидуют успеху Кононова, который из года в год увеличивает количество своих пароходов. Многие из них в ссоре друг с другом, все не дают пощады один другому в боевом торговом деле, все знают друг за другом нехорошие, нечестные поступки... Но теперь, собравшись вокруг Кононова, торжествующего и счастливого, они слились в плотную, темную массу и стояли и дышали, как один человек, сосредоточенно молчаливые и окруженные чем-то хотя и невидимым, но твердым, - чем-то таким, что отталкивало Фому от них и возбуждало в нем робость пред ними.
"Обманщики..."-думал он, ободряя себя.
А они тихонько покашливали, вздыхали, крестились, кланялись и, окружив духовенство плотной стеной, стояли непоколебимо и твердо, как большие черные камни.
"Притворяются!" - восклицал про себя Фома. А стоявший обок с ним горбатый и кривой Павлин Гущин, не так давно пустивший по миру детей своего полоумного брата, проникновенно шептал, глядя единственным глазом в тоскливое небо:
- "Го -осподи! Да не яростию твоею обличиши мене, ниже гневом твоим накажеши мене..."
И Фома чувствовал, что человек этот взывает к богу с непоколебимой, глубочайшей верой в милость его.
- "Господи боже отец наших, заповедавый Ною, рабу твоему, устроити кивот ко спасению мира..." - густым басовым голосом говорил священник, возводя глаза к небу и простирая вверх руки: -"И сей корабль соблюди и даждь ему ангела блага, мирна... хотящие плыти на нем сохрани..."
Купечество единодушно, широкими взмахами рук осеняло груди свои знамением Креста, и на всех лицах выражалась одно чувство - веры в силу молитвы...
Всё это врезалось в память Фомы, возбуждая в нем недоумение пред людьми, которые, умея твердо верить в милость бога, были так жестки к человеку.
Его злила их солидная стойкость, эта единодушная уверенность в себе, торжествующие лица, громкие голоса, смех. Они уже уселись за столы, уставленные закусками, и плотоядно любовались огромным осетром, красиво осыпанным зеленью и крупными раками. Трофим Зубов, подвязывая салфетку, счастливыми, сладко прищуренными глазами смотрел на чудовищную рыбу и говорил соседу, мукомолу Ионе Юшкову:
- Иона Никифорыч! Гляди - кит! Вполне для твоей особы футляром может быть... а? Как нога в сапог, влезешь, а? Хе-хе!
Маленький и кругленький Иона осторожно протягивал коротенькую руку к серебряному ушату со свежей икрой, жадно чмокал губами и косил глазами на бутылки пред собой, боясь опрокинуть их.
Против Кононова на козлах стоял бочонок старой водки, выписанной им из Польши, в огромной раковине, окованной серебром, лежали устрицы, и выше всех яств возвышался какой-то разноцветный паштет, сделанный в виде башни.
- Господа! Прошу! Кто чего желает! - кричал Кононов. - У меня всё сразу пущено, - что кому по душе... Русское наше, родное - и чужое, иностранное,. всё сразу! Этак-то лучше... Кто чего желает? Кто хочет улиток, ракушек этих а? Из Индии, говорит...
А Зубов говорил своему соседу, Маякину;
- Молитва "Во еже устроити корабль" к буксирному и речному пароходу неподходяща, то есть не то - неподходяща, - а одной ее мало!.. Речной пароход, место постоянного жительства команды, должен быть приравнен к дому... Стало быть, потребно, окромя молитвы "Во еже устроити корабль", -читать еще молитву на основание дома... Ты чего выпьешь однако?
- Я человек не винный, налей мне водочки тминной!.. - ответил Яков Тарасович.
Фома, усевшись на конце стола, среди каких-то робких и скромных людей, то и дело чувствовал на себе острые взгляды старика.
"Боится, что наскандалю..." - думал Фома.
- Братцы! -хрипел безобразно толстый пароходчик Ящуров. - Я без селедки не могу! Я обязательно от селедки начинаю... у меня такая природа!..
- Музыка! Вали "Персидский марш"...
- Стой! Лучше- "Коль славен"...
- Дуй "Коль славен"...
Вздохи машины и шум пароходных колес, слившись со звуками музыки, образовали в воздухе нечто похожее на дикую песню зимней вьюги. Свист флейты, резкое, пение кларнетов, угрюмое рычание басов, дробь маленького барабана и гул ударов в большой - всё это падало на монотонный и глухой звук колес, разбивающих воду, мятежно носилось в воздухе, поглощало шум людских голосов и неслось за пароходом, как ураган, заставляя людей кричать во весь голос. Иногда в машине раздавалось злое шипение пара, и в этом звуке, неожиданно врывавшемся в хаос гула, воя и криков, было что-то раздраженное и презрительное...
