Она встала, порываясь выйти, но Моргиана, силой удерживая сестру, сказала:
— Слушай, клянусь тебе, ты немедленно поедешь домой! Но только не выходи из комнаты. Сейчас будет автомобиль. Я пойду и распоряжусь, и я тебя отвезу!
— Кто бы ни был, но только не ты!
— Это буду я, так как я не виновата, а ты теперь невменяема!
— Ложь! — сказала Джесси, продолжая плакать с открытыми глазами, полными безысходного отчаяния и бреда. — Ложь, Моргиана, палачиха моя. Ты все и обо всем лжешь. Если ты хотела наследства, тогда что? Но пусть, где автомобиль? Я уеду.
Она села, а Моргиана вышла. «Надо лгать, — сказала она, — единственно, — одна ложь до конца; бежать, значит, — признаться. Она уверилась, но не донесет. Я ее знаю. Она лучше умрет. Она умрет после этого разговора. Она может выбежать, пока я хожу».
Моргиана осторожно повернула ключ в двери, но, как ни тихо было движение, Джесси услышала, что ключ тронулся. Тогда ей представилось, что в соседней комнате сидит темный сообщник, который должен войти и доделать то страшное, что задумала Моргиана. Слыша по шагам, что Моргиана ушла, Джесси попыталась открыть дверь, но, видя ее запертой, подбежала к окну. От страха и горя вернулись к ней силы с тем болезненным исступлением, какое уже не рассчитывает препятствий. Соскользнув с подоконника, девушка очутилась в саду и, подбежав к стене, поднялась на дерево по приставленной у стены тачке. Дерево это находилось в небольшом расстоянии от стены, так что переступить с ветвей на ее гребень было бы не трудно здоровому человеку. Джесси отделилась от дерева в тот момент, когда верхний край стены приходился ей под мышкой; упав руками на стену до самых плеч, девушка, отталкиваясь ногами от ствола дерева, проползла все дальше через гребень стены и, потеряв равновесие, свалилась по ту сторону, в сухую траву.
«Это сделано, — подумала она, — и я полежу немного, чтобы идти, не падая. Но нет, надо идти или они поймают меня». Она встала, шатаясь и придерживаясь за стену, наказывая себе: «Все, только не обморок!» Наконец, ей удалось двинуться прямо через кустарник; она плохо соображала и думала, что выберется на дорогу, меж тем как шла по направлению к морю. «Это лес, — сказала Джесси, — но я не боюсь. Лес не так страшен, как быть с сестрой. Она не сестра мне; такая сестра не может быть у меня. Кто же она?» И в помрачненном рассудке девушки началось действие сказки, убедительной как самая настоящая правда. «Сестру мою подменили, когда она была маленькой; ту украли, а положили вот эту. А та, которая любит сухарики и так на меня похожа, — та моя родная сестра. Да, это она, и я пойду к ней. Она сказала, что живет тут где-то, неподалеку. О, я знаю где! Мне надо пройти лес, потом я ее позову».
Она шла как слепая. Пасмурное небо являло ту же тьму, что земля и стволы внизу. По лицу Джесси скользили листья, она оступалась и останавливалась, стараясь заметить где-нибудь луч света. Но лишь сырая ночь стояла вокруг и, благодаря сырости, делавшейся тем более резкой, чем дальше она погружалась в лес, ее слабость перестала угрожать обмороком. Джесси дрожала; ее ноги были расшиблены, но ясное представление о где-то недалеко находящейся дороге, которая ведет к неизвестной сестре, было таким упорным, что Джесси ежеминутно ожидала появления этой дороги, — широкой, полной садов и огней.
Ее больная фантазия была полна теней и загадочных слов, неясно утешавших ее, в то время как страх умереть одной среди леса уступил более высокому чувству — печальному и презрительному мужеству. Ее пылкое, разрывающее сердце отчаяние прошло; хотя кончилась та жизнь, которую она любила и берегла, и настала жизнь, ею никогда не изведанная, — с отравленной душой и с сердцем, испытавшим худшее из проклятий, — она уже не горевала так сильно, как слыша ложь Моргианы. Ее отчаяние достигло полноты безразличия. Наплакавшись, она брела теперь с сухими глазами, протягивая руки, чтобы не наскочить на сук, и прислушиваясь, не гонятся ли за ней тени «Зеленой флейты». Хотя лес и мрак защищали ее от воображаемого преследователя, Джесси не смела кричать, боясь, что ее настигнут по голосу. Она шла теперь в направлении, параллельном береговой линии, и ушла бы далеко, если бы не припадки головокружения, во время которых она долго стояла на месте, держась за деревья. Несмотря на сырость и холод, ее так мучила жажда, что Джесси лизала покрытые росой листья, но от этого лишь еще сильнее хотелось пить.
«Неужели же я заблудилась и погибаю? — сказала девушка. — Как страшен такой конец! Не могу больше идти, нет у меня сил. Сяду и буду дожидаться рассвета».
Когда она так решила, во тьме, перед ней, засветились листья огненными и черными бликами. Из последних сил Джесси побежала на свет и увидела жаркий костер, возле которого, пошатываясь, ходил старик с небритым, нездоровым лицом. На его плечи был накинут пиджак: у костра лежали шляпа, хлеб и бутылка. Вторая бутылка стояла рядом с узлом, из которого торчала третья бутылка. Старик ломал хворост о колено, подбрасывая его в огонь.
Этот человек стоял к Джесси спиной, согнувшись над хворостом. Добравшись до костра, девушка сказала:
— Если можете, спасите меня! Мне так худо, что не могу уже ни идти, ни стоять. Можно ли мне сесть у костра?
Заслышав так изумительно раздавшийся женский голос, старик повернул голову, оставаясь в том положении, при каком ломал хворост. Наконец, его направленные вниз и назад глаза заметили разорванный шелковый чулок Джесси. Он оставил хворост, повернулся и провел грязной рукой по спутанным на лбу волосам, смотря, как силится стоять прямо эта тяжело дышащая неизвестная девушка с распухшим от слез лицом, вздрагивая от холода и усталости.
— Садитесь, — сказал он задумчиво, с печальным, весьма поверхностным интересом рассматривая Джесси. — Кто бы вы ни были, вам необходимо согреться. Места хватит.
Он бросил пиджак к костру и указал на него рукой, а сам отошел к противоположной стороне и сел, поставив локти на поднятые колени. Погрузив спокойное лицо в заскорузлые ладони свои, как в чашу, неизвестный увидел, что девушка прилегла, беспомощно опустившись на локоть.
Волна жара падала на плечи и лицо Джесси, согревая ее. Широко раскрыв глаза, с вопросом, но без страха смотрела она на хозяина лесного огня, в то время как тот сидел и размышлял о ней без какого-нибудь заметного удивления. Обеспокоенная его страшным видом, Джесси сказала:
— Вы не должны сердиться на то, что я, может быть, помешала вам лечь спать. Я заблудилась. А утром, когда вы поможете мне выбраться из этого леса, я сделаю для вас все, что вы хотите!
— Отлично, — сказал неизвестный. — Я не любопытен, крошка, и не жаден. Огонь огнем, и я вас выведу, если только вам есть куда идти. Но не хотите ли вы поесть?
— Нет. Я хочу пить, только пить! Нет ли у вас воды?
— Вы больны?
— Я очень больна. Пожалуйста, дайте мне хоть глоток воды! Видя, как жадно смотрит она на бутылки, старик подошел к ней и сел рядом. Он ничего не говорил, а только смотрел на девушку, пытаясь правильно оценить ее появление. Наконец, ему стало жаль ее, и сквозь крепчайший спиртной заряд, настолько привычный для него, что даже опытный глаз не сразу бы определил принятую им порцию, старик почувствовал, что видит совершенно живого человека, а не нечто среднее между действительностью и воображением.
— Глаза ваши не хороши, а сама бледная и дрожите, — сказал он. — Значит, больная. Но только, дитя мое, в той бутылке вода не для детей. О воде этой уже сто лет пишут книги, что она вредная, и чем больше пишут, тем больше ее пьют. Не знаю, можете ли вы ее пить.
— Что же это такое?
— Виски, друг мой.
— О, дайте мне виски! — взмолилась Джесси, приподнявшись и прикладывая руку к груди, — я не пила виски, но я читала, что оно освежает. А мне плохо! Я согреюсь тогда! Хотя бы только стакан!
— Все-таки я рискну дать вам стакан. У вас лихорадка, а при ней полезна водка с хиной. Хина у меня есть.
— Не лихорадка, нет, — сказала Джесси. — Я отравлена и, может быть, должна умереть. Хина не поможет мне победить яд.
— Раз вы это говорите, значит, у вас сильный жар. От этого мысли мешаются. Я сам десять лет страдал лихорадкой. Возьмите стакан. Держите крепче! А это хина. Держите другой рукой!
Говоря так, старик совал в ее ладонь облатку, столь затасканную по тряпочкам и бумажкам его карманов, что она больше напоминала игральную фишку какого-нибудь притона, чем знаменитое лекарство графини Цинхоны. Джесси тоскливо рассматривала облатку, но ей почему-то хотелось слушаться.
— Но только напрасно, — сказала девушка, глотая хину и прижимая ко рту конец шарфа. — Теперь я буду пить, чтобы согреться.
С твердостью, хотя покраснев от непривычного питья, сотрясающего тело и разум, Джесси осушила стакан так счастливо, что даже не поперхнулась.
— Да, вы никогда не пили виски, — сказал старик, смотря на ее изменившееся, с закрытыми глазами лицо, по которому прошла судорога. — Ничего, так будет хорошо!
Джесси перестала дрожать. Ее истерзанная душа затихла, тело согрелось. Особая, заманчивая теплота алкоголя, при ее горе и страхе, напоминала временное прекращение мучительных болей, и, глубоко вздохнув, она прислонилась к камню, отражавшему вокруг нее жар костра. Костер слегка летал перед ней, в то время как старик то приближался, то отдалялся.
— Отвратительное снадобье! — сказала Джесси, получив дар слова. — Но жажды у меня теперь нет. Лишь голова кружится. Благодарю вас; но как же вас зовут и кто вы такой?
Старик налил себе стакан и, выпив, задумчиво погладил усы.
— Мое имя Сайлас Шенк. Я был бродячий фотограф. Что зарабатывал, то проживал; жил один и умру один. Для работы уже не гожусь; виски хочет, чтобы ему платили по счету, а счет большой. И я увидел, что жизнь кончена. Теперь я направляюсь к одному приятелю в Лисс; ему тоже шестьдесят лет. Мы вместе с ним проживем конец жизни, смотря, как живут другие.
— До восьмидесяти лет не надо сдаваться! — возразила Джесси. — За двадцать лет может много случиться нового! Я убеждена в этом!
— Самомнение молодости! — сказал Шенк, бросая сучья в костер. — А куда вы идете?
— Я скоро пойду к сестре, — ответила Джесси, смотря на драгоценные камни костра. — Ее тоже зовут Джесси. Она живет на красивой дороге, — там, внизу, где лес висит над морем. Она меня спасет. Одна женщина отравила меня.
Джесси прилегла, а Шенк смотрел на нее, размышляя, как много девушек, брошенных своими возлюбленными. Некоторые умирают, другие сходят с ума…
— Та женщина считалась моей сестрой, — говорила Джесси, и ей чудилось, что она лежит у пылающего камина. — На красивой дороге, в том доме, где синие стекла и золотая крыша, живет моя сестра, Джесси. Но ту женщину уличили, она призналась сама. Та была привезена с севера. Я сейчас пойду к Джесси. Не правда ли, странно, что одно имя? Этого еще нигде не бывало, но так вышло. Я сразу узнала ее, а она меня. Моргиана сделала так, что у меня теперь старая душа. А мне всего двадцать лет! Да, силы вернулись, я могу скоро идти…
Ее глаза закрылись, и лицо Джесси стало глухим. Темный конь сна мчал ее к горизонту, за которым нет ничего, кроме полного ничего. От костра вылетел уголек и упал на ее волосы. Шенк вытащил уголек.
— Не надо снимать шарф, — неясно пробормотала Джесси. — Детрей! — вдруг закричала она, все вспомнив, вскочив и дико глядя вокруг. — Детрей, я вас умоляю! Ведь вы стали мой друг! О, увезите меня отсюда!
Это была последняя вспышка. Шенк с трудом усадил ее, порывавшуюся встать на ноги, и силой заставил лечь снова. Она вначале оттолкнула его, но тут конь сна перелетел пропасть, и Джесси потеряла сознание, уснув при свете костра, в лесу, совершенно охмелевшая, в расстоянии не более полукилометра от «Зеленой флейты».
Было два часа ночи.
Глава XXI
Приехав к Еве Страттон, Детрей увидел молодую женщину готовой отправиться. Она была в дорожной шляпе, в пальто и, говоря с Детреем, поспешно засовывала в сумку различные мелочи. Ее лицо выражало нежелание вступать в предположения и объяснения, пока еще надо двигаться самой ради ускорения дела. Она кивнула Детрею и сбежала по лестнице, значительно опередив офицера, который догнал ее, только-только успев раскрыть дверцу гоночного автомобиля Готорна. Они сели один против другого. Машина сверкнула, вызвав страшный ветер в лицо Еве и заставляя глаза схватывать мелькание уличного движения, проносящегося вокруг с быстротой падающих огненных декораций. За те десять минут, пока автомобиль сокращал город, десять полицейских отметили его номер в записной книжке, потому что были нарушены все правила уличного движения, с неизбежным бегством врассыпную встречных и поперечных.
Заметив одобрительную улыбку Детрея, Ева сказала:
— Отец подсчитает штрафы. Я ненавижу экстравагантность, но никак нельзя сегодня поступать иначе. Я беспокою вас этой поездкой? Совершенно некого было пригласить помочь, кроме вас. Я просила отца ехать со мной. В это время вы стали говорить. Он мне сказал: «Если, по счастью, у телефона Детрей, попроси его, а меня уволь». Он находит, что в столь тревожных обстоятельствах вы более отвечаете положению.
Устранив, таким образом, подозрение в «перемене ветра», Ева продолжала:
— Она не была в бреду. Я говорила с сиделкой и Гердой. Джесси получила какое-то письмо, уловкой отослала сиделку, оделась и исчезла.
— Верно ли, что она поехала к своей сестре? Быть может, она в городе?!
— Нет, чувство говорит мне, что это так. Она у сестры. При их отношениях! Я хочу сказать, что между ними нет близости. Между тем, девушка, больная, срывается ночью и уходит из дома! Только Джесси способна к таким вещам. Она
— там, но я ничего не понимаю.
— Предположим, — сказал Детрей, — что случилось несчастье, — там, у сестры.
— Тогда не пишут писем, потому что у Моргианы есть автомобиль.
— Это верно.
— Вот видите. Но какое мученье! Мы еще едва отъехали от города.
Быстрота и ветер заставили их говорить с напряжением, отчего разговор смолк.
— У нас нет никаких серьезных догадок? — спросил Детрей. — Что может означать эта история?
— Я ничего не скрываю! — прокричала Ева, — я боюсь и хочу ее разыскать! Все дело в письме! Теряю голову!
Немногочисленные вопросы Детрея, с виду совершенно спокойного, рассердили ее. Так как он теперь умолк, смотря в сторону, Ева подумала, что он, вероятно, не очень благодарен ей за эту поездку, нарушившую, быть может, более приятный план поздних часов. Она сказала:
— Теперь скоро. Я начинаю думать спокойнее. Джесси должна быть там. Жаль, что вы мало знаете ее. Тогда вы простили бы меня за то, что я вас похитила.
— Я ее знаю, — сказал Детрей.
— Да?.. Как скоро..
Детрей помолчал, обдумывая ответ:
— Некоторых узнаешь скоро, — задумчиво сообщил он своей, слегка потешающейся про себя, компаньонке. — Все главное о них узнаешь сразу; а затем — целую жизнь — узнаешь какую-то мелочь, которая дает тон всему, вместе взятому.
— Значит, мелочь важнее?
— Должно быть, так.
— Ну, вы в противоречиях!
— Может быть, — согласился Детрей, не любивший никаких препирательств.
— Если вы знаете Джесси, скажите мне, какая она?
— Такая, какой вы ее знаете за время, более значительное, чем две мои встречи.
— Не увиливайте. Так какой же я ее знаю?
— Да именно той, такой.
— Какой такой?
— Какая она известна вам.
— Значит, не знаете!
— Отлично знаю!
— Самоуверенность!
— Нет, уверенность.
Неуязвимый с этой стороны, Детрей попался на коварное обещание:
— Если вы скажете, как определяете Джесси, я вам скажу, что она сказала о вас!
— А что?
— То, что вы знаете о себе.
— Однако, — сказал Детрей с тревогой, вызванной ее обещанием, — во-первых, вы явно подражаете мне. А, во-вторых, я уверен и знаю, что нет на свете лучшей девушки, как Джермена Тренган. Об этом говорит ее дыхание, весь ее вид, и я считаю большой честью для себя помогать вам в цели этой поездки.
— Большая речь, — сказала Ева, задумавшись. — Но я ваг обманула, Детрей. Джесси ничего не сказала.
Детрей остался в уверенности, что Ева, из сожаления к нему, умалчивает о каком-нибудь маленьком издевательстве. Особенного внимания он на это не обратил, но легкомысленная пытливость Евы ему была неприятна. И все же — говорить о Джесси, произносить ее имя — было для него утешением. Его начала грызть тоска; но уже приехали, и второй раз за эту ночь у ворот «Зеленой флейты» остановился автомобиль, заявив о себе криком кларнета.
Гобсон, лежа в постели возле жены, размышлял вслух о причинах внезапного появления Джесси Тренган; ему не спалось.
— Не наше дело; потуши, наконец, огонь, — сказала ему жена. — Вот бьет три часа, и я не могу уснуть, так как ты то встаешь и куришь, то опять ворочаешься на кровати.
— Помолчи, кажется, кто-то еще приехал? — сказал Гобсон. В этот момент раздался автомобильный сигнал. Гобсон встал. оделся и пошел к двери.
— Что-то серьезное, — сказал он. — Если хочешь, туши огонь; мне теперь не уснуть.
Жена выбранила его за то, что он накликал своим бдением так много автомобилей, а Гобсон, с зажатым в руке ключом, прошел к воротам и отомкнул решетчатую дверь. Заглушая звон ключа, Ева крикнула:
— Мы ищем Джесси Тренган! Она здесь?
— Приехала часа три назад, — сказал Гобсон, распахивая дверь и придерживая рукой поднятый воротник пиджака.
Услыхав это, Детрей сразу устал. Слова Гобсона произвели впечатление лихорадочно распечатанной телеграммы, которая прекращает тревогу, после чего, вздохнув, хочется смеясь сесть.
— Фу, даже голова закружилась! — сказала Ева Страттон. — Я довольна. Они спят?
Гобсон прошел в глубь двора и заглянул по окнам бокового фасада. Два окна наверху были освещены.
— Есть свет, — сообщил он. — Но свет часто бывает ночью за последние дни. Наша горничная Нетти говорила, что барышня страдает бессонницей.
— Во всяком случае, мы войдем, — решила Ева. — Будьте добры похлопотать, чтобы нас приняли — Еву Страттон и Финеаса Детрея.
— Мне кажется, — сказал Детрей, — что вам приятнее будет пойти одной. Я подожду.
— Пожалуй. Но тут холодно и темно.
— Не желаете ли посидеть у огня? — сказал Гобсон. Детрей согласился. Гобсон отвел его в комнату, где спали дети. Теперь они все проснулись и, подняв головы со сбитых кроватей, широкими глазами изучали посетителя. Детрей уперся руками в бедра и подмигнул. Раздался подлый смех толпы, польщенной выходкой актера. Тогда вошла жена управляющего и пригласила гостя в столовую. Любопытство освежило ее грузное, недоспавшее тело, как умывание холодной водой. Убедившись из короткого ответа Детрея на ее замечание о погоде (он сказал: «двадцать минут четвертого»), что настаивать далее неделикатно, она со скорбью пошла к детям и накричала на них, чтобы те спали. Детрей сидел на стуле у покрытого клеенкой стола и курил. Хозяйка была поражена, когда, опять зайдя в столовую, услышала его, запоздавший минут на десять, ответ:
— Это верно: после заката солнца делается свежо. «Муж прав, будет торжествовать, что прав. У них что-то произошло, — подумала жена Гобсона. — Этот человек даже не видит, что я хожу здесь, перед самым его носом».
Между тем Гобсон проводил Еву в дом и, когда Нетти закрыла за ней дверь, вернулся к своей встревоженной семье, а Ева, как только вошла, увидала поджидавшую ее Моргиану. Она стояла в двери гостиной.
— Четвертый час ночи, — сказала Моргиана. — Нетти, вы не нужны. Итак, дорогая Ева, что значит этот скандал?
Ева, у которой захватило дыхание, слегка побледнела.
— Джесси нужно быть дома, — сказала она с твердостью. — Вы знаете, что она больна. Я хочу ее видеть, чтобы отвезти в город.
— Вы за этим приехали?
— Единственное мое оправдание.
— Со мной вам не о чем говорить?
— Нет, Моргиана. Я все сказала вчера.
— Пройдите, Ева. Я вас простила. Так Джесси вас надула, исчезла, да?
— Моргиана, проведите меня к Джесси. Разговор становится странен, — поймите это! Где Джесси!
— Как же я могу знать наверное? Вы, Ева, очень настойчивы. Что же вы подозреваете, что я ее прячу?
— Не знаю. Я знаю, что она здесь.
— Была здесь, — хотите вы сказать. Да, Джесси приехала сюда в двенадцатом часу, точно не помню. Пять минут назад я вышла; когда вернулась, ее уже не было. Я думаю, что она дома и спокойно спит, в то время как вы будите моих служащих.
— Постойте, я испугалась! — воскликнула Ева. — Джесси ушла?
— Вероятно, уехала. Но еще вернее, что она прячется где-нибудь неподалеку от дома, чтобы вызвать переполох. О, я не такова! Пусть выкидывает свои штуки. Пойдемте в гостиную.
— Гобсон сказал, что она здесь. Как же она ушла? Почему ушла? Почему она явилась сюда?
— Мне очень неприятно видеть вас, Ева, особенно после вчерашнего вашего нравоучения. На все ваши вопросы вам может ответить сама Джесси, а я вам говорю еще раз, что она воспользовалась моим отсутствием и убежала через окно, так как дверь была заперта. Окно выходит в сад; я обошла сад, сделав эту уступку ее дикой фантазии.
— О! Я мало вас знаю! — сказала Ева, отступая перед ее угрюмым взглядом.
— Если вы можете так говорить теперь, когда Джесси неизвестно где, — я имею право подумать многое. Но я узнаю, какое и от кого она получила письмо. Стыдитесь, Моргиана! Нельзя вымещать злобу против меня на ребенке! Конечно, вы ее выгнали.
— Остановитесь! Я не позволю вам клеветать! — крикнула Моргиана. — Это вы стали между мной и сестрой! Вы шпионка, праведная Ева Страттон! Я не знаю, о каком письме идет речь. Посещение Джесси объясняется очень просто, но я не доставлю вам удовольствия и не удостою вас объяснением. Довольно бредней; я иду спать, а вы можете расположиться с вашим штабом в гостиной и сочинять диверсии.
