— Экое чудовище неблагодарное, — сказала тетка Соваж, оглядываясь на неожиданно появившегося в дверях господина, от одного вида которого Шмуке вздрогнул.
Вошедший был облачен в черный суконный фрак, короткие черные суконные штаны, черные шелковые чулки, наряд довершала серебряная цепь с бляхой, белые манжеты, белый муслиновый очень строгий галстук и белые перчатки; этот официальный представитель бюро похоронных процессий, на котором лежал стереотипный отпечаток соболезнования чужому горю, держал в руке жезл черного дерева, олицетворявший его функции, а под мышкой — треуголку с трехцветной кокардой.
— Я церемониймейстер, — сказал он елейным голосом.
По своим обязанностям этот человек ежедневно возглавлял похоронные процессии и не раз видел семьи, погруженные в горе — иногда подлинное, иногда притворное, — он привык, так же как и все его коллеги, говорить тихим и елейным голосом. Подобно статуе, изображающей гения смерти, он был благопристоен, вежлив, обходителен, как ему и полагалось по профессии. При словах церемониймейстера Шмуке охватила нервная дрожь, словно перед ним предстал палач.
— Сударь, кем вы приходитесь покойнику — сыном, братом, отцом?.. — обратился к несчастному официальный представитель бюро похоронных процессий.
— И тем, и другим, и третьим... больше того, я прихошусь ему другом! — сказал Шмуке, заливаясь слезами.
— Вы наследник? — спросил церемониймейстер.
— Наследник? — повторил Шмуке. — Мне нитшего на этом звете не нушно.
И Шмуке снова погрузился в мрачное отчаяние.
— Где остальные родственники и друзья? — спросил церемониймейстер.
— Вот они все тут зобрались! — воскликнул Шмуке, указывая на картины и редкости. — Эти друзья никогда не притшинили страданий бедному моему Понс! Я и они — вот все, што он любиль!
— Он помешался, — сказала тетка Соваж церемониймейстеру. — С ним не стоит и разговаривать.
Шмуке сел, машинально утирая слезы, и лицо его опять приняло тупое выражение. Тут появился Вильмо — старший писец г-на Табаро, и церемониймейстер, признав в нем посетителя, заказавшего в бюро похоронную процессию, обратился к нему:
— Пора двигаться, сударь... колесница приехала; но мне не случалось еще видеть таких похорон. Где родственники и близкие?
— Мы очень спешили, — ответил г-н Вильмо. — Господин Шмуке в таком горе, что обо всем позабыл; впрочем, у покойного только один родственник...
Церемониймейстер сочувственно посмотрел на Шмуке, этот эксперт по людскому горю давно научился отличать подлинное от притворного; он подошел к бедному немцу:
— Возьмите себя в руки, сударь!.. Подумайте о том, что вам надо достойным образом почтить память друга.
— Мы позабыли разослать приглашения на похороны, но я позаботился известить господина де Марвиля, председателя суда, единственного родственника, о котором я вам уже говорил... Друзей у него не было... Не думаю, чтобы пришли сослуживцы, покойный состоял капельмейстером в театре... Но, насколько я знаю, господин Шмуке единственный наследник.
— Значит, он должен возглавлять похоронную процессию, — сказал церемониймейстер. — У вас нет черного фрака? — спросил он, оглядывая костюм бедняги музыканта.
— У менья здесь в груди все тшерное! — сказал тот раздирающим душу голосом. — Тшерное, тотшно в зердце у менья смерть... Господь бог смилюется надо мной и зоединяет менья в могиле с моим другом, за што я буду блягодарить его.
И он молитвенно сложил руки.
— Наша администрация уже сильно улучшила постановку дела, и все же необходимо, — о чем я уже не раз говорил — приобрести надлежащий гардероб и давать напрокат наследникам соответствующий костюм, с каждым днем в этом ощущается все большая потребность, — сказал церемониймейстер. — Но раз этот господин наследник, ему следует надеть траурную мантию; в ту, которую я захватил с собой, его можно завернуть с головы до пят, и никто и не заметит, что он одет неподобающим образом... Не будете ли вы так любезны встать? — попросил он Шмуке.
Тот поднялся со стула, но едва устоял на ногах.
— Поддержите его, — обратился церемониймейстер к старшему писцу, — ведь вам же переданы все полномочия.
Вильмо поддержал Шмуке, схватив его под мышки, а церемониймейстер взял отвратительную черную широкую мантию, которую накидывают на плечи наследникам, провожающим катафалк от дома покойника до церкви, и облачил в нее Шмуке, завязав под самым подбородком черные шелковые шнуры.
И Шмуке нарядили наследником.
— У нас еще одно большое затруднение, — сказал церемониймейстер. — Надо пристроить четыре кисти на покрове... А держать их некому... Половина одиннадцатого, — прибавил он, посмотрев на часы. — В церкви уже ждут.
— А вот и Фрезье! — весьма неосторожно воскликнул Вильмо.
Но присутствующим было невдомек, что эти слова прямое признание в сообщничестве.
— Кто этот господин? — спросил церемониймейстер.
— Это от семьи.
— От какой семьи?
— От семьи, обделенной покойным. Это уполномоченный господина Камюзо, председателя суда.
— Хорошо, — сказал с удовлетворенным видом церемониймейстер. — Хоть две кисти пристроены. Одну возьмете вы, другую — он.
Церемониймейстер, обрадованный тем, что пристроил две кисти, взял две пары прекрасных белых замшевых перчаток и любезно предложил их Фрезье и Вильмо.
— Вы, милостивый государь, не откажетесь держать кисти покрова? — спросил он.
Подчеркнуто строгий костюм Фрезье, его черный фрак и белый галстук, холодная официальность его манер вызывали содрогание — он казался олицетворением сутяжничества.
— Охотно, милостивый государь, — ответил он.
— Еще бы двух, и все четыре кисти пристроены, — сказал церемониймейстер.
В эту минуту подошел ретивый агент фирмы Сонэ в сопровождении единственного человека, который вспомнил Понса и пришел отдать ему последний долг. Этот человек служил в театре ламповщиком, он раскладывал по пюпитрам оркестровые партитуры, и Понс, знавший, что у него большая семья, давал ему ежемесячно пять франков.
— Ах, Топинар!.. — воскликнул Шмуке, узнав его. — Ти любиль Понс!..
— Я, сударь, которое утро захожу, справляюсь о здоровье господина Понса.
— Которое утро, голюбтшик Топинар? — сказал Шмуке, пожимая ему руку.
— Да меня, должно быть, принимали за родственника и встречали очень нелюбезно. Я уж и то говорил, что из театра, что пришел проведать господина Понса, а мне в ответ — «знаем мы вас». Хотелось мне повидать болящего, только меня ни разу к нему не допустили.
— Безбошная Зибо! — сказал Шмуке, прижимая к сердцу заскорузлую руку театрального служителя.
— Какой наш господин Понс человек был! Каждый месяц давал мне сто су... Он знал, что у меня жена и трое детей. Жена уже дожидается в церкви.
— Я буду разделить с тобой последний кусок хлеба! — воскликнул Шмуке, обрадованный, что с ним человек, любивший Понса.
— Не угодно ли вам держать кисть от покрова? — обратился к Топинару церемониймейстер. — Тогда у нас все четыре пристроены.
Агент фирмы Сонэ тут же согласился держать кисть от покрова, особенно после того, как церемониймейстер показал ему прекрасную пару перчаток, которые, по обычаю, должны были достаться ему в собственность.
— Без четверти одиннадцать! Пора выходить... в церкви ждут, — заявил церемониймейстер.
И шестеро мужчин вышли на лестницу.
— Заприте квартиру и никуда не отлучайтесь, — сказал неумолимый Фрезье обеим женщинам, которые стояли на площадке. — Особенно если вы, мадам Кантине, хотите, чтобы вам поручили сторожить имущество. Ведь это сорок су в день!..
По довольно обычной в Париже случайности у подъезда стояло два катафалка, а следовательно, налицо были и две похоронные процессии — катафалк Сибо, скончавшегося привратника, и катафалк Понса. Никто не подходил к великолепному катафалку, чтоб отдать последний долг другу муз, зато все соседние привратники теснились вокруг тела Сибо, чтоб окропить его святой водой. Тот же разительный контраст — толпа народа у гроба Сибо и одинокий гроб Понса — наблюдался не только у подъезда, но и на всем пути следования похоронной процессии; за катафалком Понса шел один только Шмуке, и спотыкавшегося на каждом шагу наследника поддерживал факельщик. От Нормандской улицы до церкви св. Франциска, что на Орлеанской, обе процессии двигались между двумя рядами любопытных, ибо, как уже было сказано, в этом квартале всякое событие в диковинку. Все обращали внимание на роскошный белый катафалк, на котором красовался гербовый щит с огромным вышитым П , — но за этим катафалком шел всего один провожающий, — и на огромную толпу, шедшую за простыми дрогами, какие полагаются, когда хоронят по последнему разряду. К счастью, Шмуке, который совсем оторопел при виде любопытных, глядевших из всех окон, и зевак, стоявших сплошной стеной, ничего не понимал и сквозь слезы, застилавшие глаза, как сквозь пелену, смотрел на сбежавшийся народ.
— Э, да это щелкунчик, — говорили в толпе, — знаете, тот музыкант!
— А кто держит кисти покрова?
— Известно кто! Актеры!
— Гляди-ка, гляди, никак, хоронят бедного папашу Сибо! Еще одним тружеником стало меньше! А как на работу был лют, рук не покладал!
— День-деньской за работой!
— А жену как любил!
— Осиротела, бедняжка!
Ремонанк шел за гробом своей жертвы и выслушивал соболезнования по поводу смерти соседа.
Обе процессии подошли к церкви одновременно; Кантине договорился с привратником, и к Шмуке не подпускали нищих, ибо Вильмо, обещавший наследнику, что к нему не будут ни с чем приставать, оберегал своего клиента и сам выдавал на расходы. Дроги привратника Сибо до самого кладбища провожало человек шестьдесят-восемьдесят. Для сопровождающих тело Понса к церкви было подано четыре экипажа; один для духовенства и три для родственников; но понадобился только один, так как, пока шло отпевание, агент фирмы Сонэ побежал предупредить хозяина о том, что похоронная процессия сейчас тронется, дабы г-н Сонэ мог показать наследнику набросок памятника и смету уже при выходе с кладбища. Фрезье, Вильмо, Шмуке и Топинар поместились в одном экипаже. Два другие, вместо того чтоб вернуться в бюро похоронных процессий, поехали порожняком на кладбище Пер-Лашез. Такие пустые экипажи, зря едущие на кладбище, дело обычное. Когда покойник не пользуется известностью, похороны не вызывают стечения народа, и экипажей всегда бывает больше, чем требуется. В Париже, где никому не хватает двадцати четырех часов в сутки, редко какого покойника провожают до самого кладбища даже родственники или близкие, разве только он был уж очень любим при жизни. Но кучера не хотят упускать чаевые и потому исполняют свой долг до конца. Есть ли седок или нет, экипажи все равно едут в церковь и на кладбище, а оттуда обратно к дому покойного, где кучера просят на чаек. Даже представить трудно, сколько людей кормятся от покойников. Причт, нищие, факельщики, кучера, могильщики, вся эта братия отличается поразительной поглощающей способностью, после похорон они разбухают, как губка. От церкви, при выходе из которой на Шмуке набросилась целая орава нищих, сейчас же оттиснутых сторожем, до кладбища Пер-Лашез бедный немец ехал словно преступник, которого везут из здания суда на Гревскую площадь (площадь в Париже, которая с XIV в. до Июльской революции 1830 г. служила местом публичных казней.) . Он хоронил самого себя. Всю дорогу он держал за руку Топинара, единственного человека, который искренне сокрушался о Понсе. Топинар, польщенный оказанной ему честью, тем, что ему доверили держать кисть покрова, что он едет в экипаже, что он теперь счастливый обладатель пары новых перчаток, решил в конце концов, что похороны Понса — величайший день в его жизни. А убитый горем Шмуке, который чувствовал поддержку только в Топинаре, в сердечном пожатии его руки, сидел в карете с таким покорным видом, словно он теленок, которого везут на убой. Па передней скамеечке поместились Фрезье и Вильмо. Те, кто имел несчастье несколько раз провожать своих близких к месту вечного успокоения, знают, что лицемерие сбрасывает маску во время подчас слишком длительного пути от церкви до Восточного кладбища, где собраны богатые памятники и где живые соперничают друг с другом в тщеславии и роскоши. Люди, посторонние умершему, заводят разговоры, и те, кто искренне огорчен, в конце концов начинают к ним прислушиваться и понемногу отвлекаются от грустных мыслей.
— Господин председатель уже отправился в присутствие, — рассказывал Фрезье старшему писцу, — и я не счел нужным ехать в суд и отрывать его от исполнения обязанностей, все равно бы он опоздал. Поскольку он законный наследник, но лишенный наследства в пользу господина Шмуке, то я подумал, что достаточно будет моего присутствия, ибо я представляю его интересы.
Топинар насторожился.
— А что это за тип держал четвертую кисть? — спросил Фрезье.
— Агент мастерской могильных памятников, добивающийся заказа на надгробие в виде трех мраморных фигур, которые должны изображать Музыку, Живопись и Скульптуру, оплакивающих покойного.
— Мысль неплохая, — отозвался Фрезье. — Старичок вполне заслужил такое надгробие. Но памятник обойдется не меньше семи-восьми тысяч.
— Еще бы!
— Если господин Шмуке закажет такой памятник, наследники за это отвечать не могут, ведь этак все наследство ухлопать недолго...
— Начнется тяжба, но фирма выиграет...
— Ну, это его дело! Знаете, с фирмой можно проделать хорошую шутку! — шепнул Фрезье на ухо старшему писцу. — Ведь если завещание будет признано недействительным, а за это я ручаюсь... или если вообще не окажется завещания, с кого тогда получать прикажете?
Вильмо ухмыльнулся. Теперь старший писец г-на Табаро и стряпчий пододвинулись друг к другу и зашептались; но, несмотря на грохот колес и уличный шум, театральный служитель, привыкший к закулисным интригам, разгадал, что они оба измышляют всякие подвохи против бедного немца, и под конец уловил знаменательное слово «Клиши» (парижская долговая тюрьма во времена Бальзака.). С этой минуты достойный и честный служитель актерской братии решил не оставлять на произвол судьбы друга Понса.
На кладбище, где собралась толпа любопытных, церемониймейстер вел Шмуке под руку к вырытой уже могиле, под которую стараниями маклера фирмы Сонэ, заявившего о намерении наследника воздвигнуть великолепный памятник, было куплено у города три метра земли. Но когда Шмуке увидел четырехугольную яму, над которой могильщики держали гроб Понса, напутствуемый последними молитвами духовенства, у него сжалось сердце и он лишился чувств. Топинар с помощью маклера и самого г-на Сонэ перенес несчастного немца в заведение мраморщика, где хозяйка и г-жа Витло, жена компаньона фирмы Сонэ, захлопотали вокруг несчастного, проявляя самую сердечную заботливость. Топинар не уходил, так как заметил, что Фрезье, физиономия которого не внушала ему доверия, что-то обсуждает с агентом фирмы Сонэ.
Бедный простодушный немец очнулся примерно через час, то есть около половины третьего. Он надеялся, что события двух последних дней — дурной сон, что, проснувшись, он увидит Понса живым и здоровым. Ему столько раз сменяли мокрое полотенце на лбу, столько раз давали нюхать разные соли и туалетный уксус, что он наконец открыл глаза. Г-жа Сонэ насильно влила ему в рот чашку крепкого бульона, так как у мраморщиков как раз варился суп.
— Не часто случается нам иметь дело с такими чувствительными заказчиками; раз в два года, правда, бывает...
Наконец Шмуке запросился домой.
— Сударь, — сказал тогда хозяин фирмы, — вот рисунок, Витло приготовил его специально для вас, всю ночь просидел!.. Но мысль прекрасная!.. Памятник получился очень красивый.
— Он будет украшением кладбища Пер-Лашез! — прибавила миловидная г-жа Сонэ. — Ведь вы должны почтить память друга, который оставил вам все свое состояние.
Проект, который аттестовали как сделанный специально по этому случаю, был изготовлен еще для де Марсе, известного министра; но вдове заблагорассудилось заказать памятник Стидману, и проект фирмы Сонэ был отвергнут как слишком безвкусный. Тогда три фигуры должны были изображать июльские дни, во время которых проявил себя сей крупный государственный деятель. Затем, внеся кое-какие изменения, Сонэ и Витло переделали эти исторические аллегории в Армию, Финансы и Семью и предназначали их на памятник Шарля Келлера, но и этот памятник тоже был заказан Стидману. Уже одиннадцать лет проект приспосабливался к разным случаям, и теперь, перерисовывая его еще раз, Витло превратил три фигуры в гениев музыки, скульптуры и живописи.
— Это еще что! А какие будут детали и все сооружение в целом! Через полгода памятник будет готов, — сказал Витло. — Вот смета и заказ... семь тысяч франков, не считая оплаты каменотесов.
— Если вам угодно из мрамора, — добавил Сонэ, специалист-мраморщик, — это обойдется в двенадцать тысяч франков, зато вы увековечите и себя, и своего друга...
— Я только что слышал, что завещание собираются оспаривать и наследство, вероятно, достанется законным наследникам, — шепнул Топинар на ухо Витло. — Поезжайте лучше к председателю суда господину Камюзо, а этот бедный простак останется ни при чем...
— Вечно вы таких заказчиков приводите! — набросилась г-жа Витло на агента и начала его бранить.
Топинар пешком повел Шмуке на Нормандскую улицу, куда отправились экипажи.
— Не покидайте менья!.. — взмолился Шмуке, когда Топинар хотел уйти, передав бедного немца с рук на руки тетке Соваж.
— Уже четыре, дорогой господин Шмуке. Мне еще пообедать надо. Ведь жена у меня капельдинершей при театре, она будет волноваться, куда я пропал. Вы же знаете, что театр открывается без четверти шесть...
— Снаю, снаю... Но послюшайте, ведь я зовсем один на свете, один как перст. Ви шалель Понса, помогайте мнье, я брошу сльовно во тьме, а Понс сказаль мне, што вокруг мерзавцы и негодяи...
— Я и сам заметил; не будь меня, вас бы запрятали в Клиши.
— В Клиши? — воскликнул Шмуке. — Нитшего не могу понимать.
— Ах бедняга! Ну, будьте спокойны, я еще зайду, прощайте!
— Прошшайте и как мошно скорей приходите! — прошептал Шмуке, чуть не падая от усталости.
— Прощайте, любезный! — сказала Топинару тетка Соваж тоном, задевшим театрального служителя.
— Что вы о себе воображаете, прислужница! — отпарировал он. — Ни дать ни взять мелодраматический злодей!
— Сам злодей! Нечего вам сюда таскаться и в наши дела нос совать. Небось хотите у хозяина денежки выманить!
— Денежки выманить! Умолкни, услужающая! — величественно изрек Топинар. — Я в театре простым служителем состою, но артистам всей душой предан. Знайте, что я еще ни у кого ничего не просил! И у вас ведь никто ничего не просит? Никто вам не задолжал, а, старая?
— Вы служите в театре, а величают вас как? — поинтересовалась эта бой-баба.
— Топинаром, с вашего позволения...
— Очень приятно, — сказала тетка Соваж. — Передайте мой низкий поклон вашей супружнице, ежели вы, любезный, женаты... Вот и все, что мне от вас нужно.
— Что с вами, моя красавица? — спросила мадам Кантине, входя.
— А то, голубушка, что вам надо присмотреть за обедом, пока я сбегаю к своему хозяину.
— Да он внизу, — перебила мадам Кантине, — разговаривает с мадам Сибо, она бедняжка все глаза выплакала.
Тетка Соваж, перепрыгивая через две ступеньки, помчалась вниз, только лестница дрожала у нее под ногами.
— Сударь, — отозвала она Фрезье в сторонку от мадам Сибо и указала на Топинара, который как раз выходил из дому.
Театральный служитель был горд сознанием, что ему удалось отплатить добром своему покойному благодетелю, спасши его друга от расставленной ловушки при помощи хитрости в чисто театральном духе, ибо в театре все в той или иной мере мастера на плутовские проделки. И Топинар дал себе слово и впредь защищать старого музыканта от всех ловушек, в которые, при его простодушии, он, конечно, попадет.
— Видите этого голодранца? Так вот он корчит из себя честного человека и потому сует свой нос в дела господина Шмуке...
— Кто это? — спросил Фрезье.
— Да так, мелкая сошка...
— В делах нет мелких сошек...
— Фамилия ему Топинар, служит при театре...
— Хорошо, мадам Соваж! Действуйте в том же духе, табачная лавочка вам обеспечена.
И Фрезье возобновил прерванный разговор с мадам Сибо.
— Итак, дорогая клиентка, я утверждаю, что вы вели двойную игру, а раз один компаньон надувает другого, все обязательства прекращаются.
— Когда же это я вас надувала? — сказала тетка Сибо, уперев руки в боки. — Подумаешь, испугалась я ваших кислых слов и покойницкой физиономии... Вы ищете, к чему бы придраться, чтоб отделаться от своих обещаний, а еще называете себя честным человеком! Сказать вам, кто вы такой — мерзавец! Да, да, да, нечего руку-то расчесывать! Придется вам это скушать!..
— Не надо зря говорить, не надо злиться, голубушка, — остановил ее Фрезье. — Послушайте лучше, что я скажу. Вы денежек уже достаточно хапнули... Вот что я нашел сегодня утром, пока шли приготовления к похоронам: каталог в двойном экземпляре, написанный рукой господина Понса, и совершенно случайно мне на глаза попались следующие строки.
И он раскрыл рукописный каталог и прочитал:
«№ 7. Великолепный портрет, написанный на мраморе Себастьяном дель Пьомбо в 1546 г., продан семьей, изъявшей его из собора в Терни. Этот портрет, парный с портретом епископа, купленным одним англичанином, изображает молящегося мальтийского рыцаря, он находился над семейной усыпальницей фамилии Росси. Если бы не дата, картину можно было бы приписать Рафаэлю. Я ставлю эту вещь выше, чем портрет Баччо Бандинелли Луврского музея, который считаю несколько суховатым по манере, в то время как краски Мальтийского рыцаря сохранились во всей своей свежести благодаря тому, что это живопись на lavagna (шифер)».
— Но на месте номера семь, — продолжал Фрезье, — я нашел женский портрет, подписанный Шарденом, и без всякого номера... Пока церемониймейстер набирал людей, чтоб держать кисти на покрове, я проверил наличие картин; восьми полотен, которые указаны покойным господином Понсом в числе шедевров, недостает, они заменены другими, менее ценными и незанумерованными... Кроме того, не хватает одной небольшой картины на дереве, принадлежащей кисти Метсу и упомянутой в числе шедевров...
— А я, что ли, при его картинах сторожем была? — огрызнулась тетка Сибо.
— Нет, но вы пользовались доверием господина Понса, вели его хозяйство и дела, а здесь налицо кража...
— Кража! Так эти картины, сударь, были проданы господином Шмуке по распоряжению господина Понса, чтоб было на что жить. Так-то вот!
— Кому?
— Господину Элиасу Магусу и Ремонанку...
— За сколько?..
— Запамятовала!..
— Послушайте, голубушка мадам Сибо, вы денежек хапанули, и не так мало!.. — продолжал Фрезье. — Я с вас глаз теперь не спущу, вы у меня в руках!.. Поможете мне, и я буду держать язык за зубами. Как бы там ни было, на господина Камюзо вам рассчитывать не приходится, раз вы сочли возможным его ограбить.
— Я так и знала, дорогой господин Фрезье, что останусь при пиковом антересе , — ответила тетка Сибо, на которую благотворно подействовало обещание ходатая держать язык за зубами.
— Что вы к ней придираетесь, — вмешался вошедший в эту минуту Ремонанк. — Нехорошо! Сделка совершена по обоюдному согласию между господином Понсом и господином Магусом вместе со мной, мы три дня никак не могли договориться с покойником, ведь он по своим картинам прямо обмирал! Расписка у нас по всей форме, а что мы дали заработать мадам Сибо десяток-другой франков, так это уж так водится, она попользовалась не больше, чем другие; в каком доме мы что приторгуем, всегда прислугу отблагодарим. А если вы, господин хороший, хотите обидеть беззащитную женщину, чтоб свои делишки обделать, так это не выйдет!.. Так и запишите! Тут господин Магус всему голова; ежели вы не поладите полюбовно с мадам Сибо, ежели не дадите ей то, что пообещали, так мы с вами еще встретимся на распродаже коллекции, вы еще пожалеете, что вооружили против себя нас с господином Магусом, уж мы натравим на вас торговцев. Вместо семи— или восьмисот тысяч франков вы и двухсот не выручите!
— Хватит, хватит! Там видно будет. Может, мы еще не станем продавать, — сказал Фрезье, — или продадим в Лондоне.
— Лондоном нас не запугаешь, — отпарировал Ремонанк, — господин Магус там свой человек, не хуже чем в Париже.
— Прощайте, голубушка, я вас выведу на чистую воду, — сказал Фрезье, — не советую вам выходить из моей воли.
— Мазурик!
— Осторожней, — крикнул Фрезье, — я скоро буду мировым судьей!
Они расстались, осыпая друг друга угрозами, значение которых было в достаточной мере оценено обеими сторонами.
— Спасибо, Ремонанк! — сказала тетка Сибо. — Какое утешение для бедной вдовы знать, что есть кому за нее заступиться.
назад<<< 1 2 . . . 20 . . . 22 >>>далее