Я слишком страстно любил Анриетту, чтобы не ревновать ее, ведь я-то ничего не мог ей преподнести! В своей бессильной ярости я старался придумать, как мне пожертвовать жизнью ради нее. Она спросила, чему следует приписать мою внезапную мрачность, и в ответ я простодушно поведал ей свои мысли; она была тронута ими гораздо больше, чем любым подарком, и, выйдя со мной на крыльцо, постаралась успокоить ласковыми словами мое исстрадавшееся сердце.
— Любите меня так, как любила тетушка, — прошептала она, — ведь это и значит пожертвовать ради меня жизнью! И если я приму этот дар, то буду навеки вашей должницей. Пора было окончить мое вышивание, — продолжала она, возвратясь в гостиную, где я поцеловал ей руку, как бы для того, чтобы скрепить свои клятвы. — Вы, верно, не знаете, Феликс, почему я взялась за это бесконечное вышивание? Мужчины черпают забвение в деловой жизни, хлопоты, суета развлекают их в несчастье, но мы, женщины, не находим у себя в душе опоры, когда нас постигает горе. Вот почему мне надо было побороть страдание каким-нибудь физическим трудом, иначе под гнетом тяжелых мыслей я не могла бы по-прежнему улыбаться детям и мужу. Вышивание спасло меня и от упадка сил, который следует за сильным потрясением, и от болезненной экзальтации. Поднимая и опуская руку через равные промежутки времени, я баюкала свою мысль, и буря, бушевавшая в моей душе, сменялась мерным звуком прибоя. Я подавляла волнение, сообщая свою тайну каждому стежку. Понимаете ли вы меня? Сознаюсь, что, вышивая последний чехол для кресла, я много думала о вас, да, слишком много, мой дорогой! Ведь то, что вы вкладывали в свои букеты, я поверяла узорам, нанесенным на ткань.
Обед прошел весело. Увидев цветы, которые я преподнес ему вместо венка, Жак бросился мне на шею, по-детски радуясь этому вниманию. Графиня сделала вид, что рассердилась на меня за измену. Легко себе представить, с какой милой улыбкой мальчуган подарил матери букет! После обеда мы втроем сели за триктрак; я играл один против супругов де Морсоф, и граф был в превосходном настроении. Наконец, когда стемнело, они проводили меня до дороги, ведущей во Фрапель; стоял один из тех вечеров, которые успокаивают душу, и наши чувства, теряя свою пылкость, становятся лишь еще глубже. Это был неповторимый день в жизни бедной женщины, светлый луч среди мрака, и часто в тяжелые минуты она мысленно возвращалась к нему. В самом деле, уроки верховой езды вскоре стали причиной раздора в семье. Графиня не без основания опасалась для Жака резких выходок отца. Мальчик уже похудел, его прекрасные голубые глаза запали, однако он предпочитал страдать молча, лишь бы не беспокоить свою мать. Я решил помочь ему и посоветовал ссылаться на усталость всякий раз, как граф выйдет из себя, но все было напрасно: пришлось взять учителем верховой езды старика берейтора, хоть граф и сердился, не желая уступать своего ученика. Придирки и сцены возобновились; г-н де Морсоф беспрестанно жаловался на женскую неблагодарность и раз двадцать на дню попрекал жену коляской, лошадьми и ливрейным лакеем. Наконец произошел один из тех случаев, которые особенно раздражают взбалмошных и неуравновешенных людей, вроде г-на де Морсофа: расходы по перестройке Кассина и Реторьера оказались вдвое больше, чем он предполагал, ибо пришлось заново возводить стены и настилать полы. Рабочий, принесший эту весть, к несчастью, сообщил ее не графине, а графу. Начавшаяся ссора понемногу обострилась, ибо ипохондрический нрав г-на де Морсофа, не проявлявшийся уже несколько дней, как бы стремился наверстать упущенное.
В тот день я вышел из Фрапеля в половине одиннадцатого, тотчас же после утреннего завтрака, чтобы вместе с Мадленой нарвать букеты для гостиной. Девочка принесла и поставила на балюстраду террасы две вазы, а я тем временем бродил по окрестным садам в поисках осенних цветов, таких прекрасных, но уже редких. Вернувшись из последнего похода, я не застал на прежнем месте свою маленькую помощницу в кружевной пелеринке и платьице с розовым поясом. Вскоре я заметил ее плачущей в уголке террасы.
— Генерал, — сказала мне Мадлена сквозь слезы, и в ее устах это прозвище говорило о затаенной ненависти к отцу, — генерал бранит маменьку, идите скорее, надо ее защитить.
Я мигом поднялся по лестнице и вбежал в гостиную; ни граф, ни его жена не только не поклонились мне, но даже не заметили моего появления. Услышав исступленные вопли безумца, я поспешил закрыть все двери и тут же вернулся: Анриетта была белее своего белого платья.
— Никогда не женитесь, Феликс! — воскликнул граф, обращаясь ко мне. — Женщины — исчадие ада; самая добродетельная из них способна выдумать зло, даже если его не существовало. К тому же все они дуры набитые!
И полился поток нелепых, бессвязных фраз. Восхваляя свою проницательность, г-н де Морсоф принялся повторять те глупости, которые говорили крестьяне, отказываясь от новых методов в земледелии. Он заявил даже, что был бы вдвое богаче, если бы управлял Клошгурдом без вмешательства жены.
Несправедливо нападая на нее, крича и грубо бранясь, он бегал по гостиной, опрокидывал мебель и натыкался на стены; затем, прервав себя на полуслове, начинал жаловаться, что у него ломит спину, а голова раскалывается и мозг испаряется из черепной коробки, как, впрочем, испаряются из кармана его кровные деньги. Жена разоряет его. Безумец, ведь он же знал, что из тридцати тысяч ливров дохода, которые он получает, г-жа де Морсоф принесла ему более двадцати тысяч! Да и владения герцога и герцогини де Ленонкур, завещанные Жаку, давали около пятидесяти тысяч франков в год. Графиня молча улыбалась, устремив взгляд на небо.
— Да, Бланш, — вскричал он, — вы мой палач, вы меня губите, я вам в тягость! Вы хотите отделаться от меня, вы лживы, лицемерны. И она еще смеется! Знаете ли вы, почему она смеется, Феликс?
Я молчал, опустив голову.
— Эта женщина, — продолжал он, сам отвечая на свой вопрос, — лишила меня счастья, она так же мало принадлежит мне, как и вам, хотя выдает себя за мою жену! Она носит мое имя, но не выполняет ни одной обязанности, налагаемой на нее божескими и человеческими законами, она обманывает и бога и людей. Она взваливает на меня самые тяжелые дела, чтобы я, утомившись, оставлял ее в покое. Я ей не нравлюсь, видите ли, она ненавидит меня и пускает в ход все средства, чтобы пребывать в девственном целомудрии; она доводит меня до безумия этим вынужденным воздержанием, ибо от него кровь ударяет мне в голову. Она подвергает меня нескончаемой муке и при этом считает себя святой и каждый месяц ходит к причастию!
Графиня горько плакала, оскорбленная низостью мужа, и тихо твердила:
— Сударь!.. Сударь!.. Сударь!..
Хотя, слушая графа, я и краснел от стыда за него и за Анриетту, это признание радостно взволновало меня: ведь первая любовь всегда стремится к нравственной чистоте и непорочности.
— Она блюдет свое целомудрие за мой счет, — возмущенно сказал граф.
При этих словах графиня вновь воскликнула:
— Сударь!..
— В чем дело? — спросил он. — Что означает ваш властный тон? Разве не я здесь хозяин? Или вы еще не убедились в этом?
Он вплотную подошел к жене, приблизив к ней свое лицо, похожее на морду белого волка, которое в эту минуту было отвратительно, ибо желтые глаза графа смотрели жадно, словно глаза голодного зверя, увидевшего добычу. Анриетта соскользнула с кресла в ожидании удара, которого, однако, не последовало, и теперь лежала на полу, сломленная, почти без сознания. Граф был ошеломлен, как убийца, в лицо которого брызнула кровь его жертвы. Я взял несчастную женщину на руки, и муж не препятствовал этому, словно считал себя недостойным нести ее; но он пошел вперед, чтобы открыть дверь спальни, смежной с гостиной, — священной обители, куда я ни разу не проникал. Здесь я поставил Анриетту на пол и обнял ее, чтобы она не упала, а г-н де Морсоф снял с кровати покрывало, перину и поудобнее взбил подушки. Затем мы вместе подняли графиню и положили ее на постель. Очнувшись, она жестом попросила расшнуровать ее; г-н де Морсоф отыскал ножницы и разрезал все, что стягивало талию жены; я дал ей понюхать нашатырного спирта, она открыла глаза. Граф вышел скорее пристыженный, нежели огорченный. Два часа прошли в глубоком молчании. Я держал руку Анриетты в своей, и она пожимала мою руку, не в силах произнести ни слова. Время от времени она устремляла на меня взор, и я читал в нем жажду тишины и покоя; потом она приподнялась на кровати и сказала мне на ухо:
— Как он жалок! Если бы вы только знали...
И вновь опустила голову на подушку. Воспоминание о былых невзгодах и только что перенесенное оскорбление вызвало у нее нервную дрожь, которую мне удалось успокоить лишь с помощью магнетизма любви; действие его было мне незнакомо, но интуиция подсказала мне, что надо делать. Я обнял Анриетту за плечи и долго держал ее, крепко и нежно сжимая в объятиях; она же так горестно на меня смотрела, что я не мог побороть слез. Когда нервный припадок прекратился, я привел в порядок ее рассыпавшиеся волосы, — это был первый и последний раз, что я прикасался к ним; затем опять взял ее руку и погрузился в созерцание этой комнаты, выдержанной в серо-коричневых тонах; простая кровать с ситцевыми занавесками, туалетный столик, накрытый старомодным покрывалом, плохонький диван со стеганым тюфяком — вот и все ее убранство. Но сколько поэзии было в этом убежище! Какое пренебрежение к роскоши чувствовалось во всем! Ведь единственной роскошью спальни Анриетты была ослепительная чистота. Поистине, она походила на келью замужней монахини, исполненной святого смирения! Здесь не было никаких украшений, кроме распятия в головах кровати и портрета тетушки-графини над ним; да еще по обеим сторонам кропильницы висели на стене портреты Жака и Мадлены, нарисованные самой Анриеттой, с прядями волос, срезанных, когда дети были совсем маленькими. Какая скромная обитель для добровольной затворницы, которая затмила бы в высшем свете самых прославленных красавиц! Здесь лила слезы наследница знатнейшего рода, которая безутешно скорбела в эту минуту, и все же отвергала любовь, сулившую ей утешение. Затаенное непоправимое горе! Слезы жертвы над палачом и слезы палача над жертвой! Когда к графине пришли дети и Манетта, я вышел из спальни. Граф ждал меня в гостиной: он уже признавал мою роль посредника в своих отношениях с женой; схватив меня за руки, он воскликнул:
— Не уходите, Феликс, прошу вас!
— К несчастью, у господина де Шесселя сегодня гости, — ответил я, — неудобно, если они станут доискиваться причины моего отсутствия; но после обеда я вернусь.
Г-н де Морсоф в полном молчании проводил меня до входной двери, а затем, не сознавая, что делает, дошел со мной до Фрапеля. Прощаясь с ним, я сказал:
— Во имя всего святого, граф, предоставьте госпоже де Морсоф руководить хозяйством, если ей это нравится, и не мучьте ее больше.
— Мне немного осталось жить, — заметил он мрачно, — ей не придется долго страдать из-за меня; я чувствую, что голова моя раскалывается.
После этих эгоистических слов он оборвал разговор и тут же ушел. Пообедав во Фрапеле, я вернулся в Клошгурд: мне не терпелось справиться о здоровье г-жи де Морсоф, которой, к счастью, стало лучше. Если таковы были для бедной женщины радости гименея, если подобные сцены часто повторялись, оставалось только удивляться, что она еще жива. Ведь это была не жизнь, а медленное безнаказанное убийство! В тот вечер я понял, каким невероятным мукам граф подвергает жену. Перед каким судом искать защиты от подобных злодеяний? Я был ошеломлен, растерян и ничего не сумел сказать Анриетте, зато провел всю ночь за письмом к ней. Из трех-четырех черновиков, которые я набросал, у меня сохранилось это неоконченное письмо, которое тоже не понравилось мне тогда. Но хотя мне и казалось, что я ничего не сумел выразить в нем или слишком много говорил о себе вместо того, чтобы думать только о ней, вы поймете, прочтя его, в каком душевном состоянии я находился в ту пору.
Госпоже де Морсоф
«Как много мне хочется вам сказать, когда я иду в Клошгурд; я обдумываю свои слова по дороге, но все забываю, как только вижу вас. Да, увидев вас, дорогая Анриетта, я понимаю, что мои речи недостойны души, которая светится в ваших чертах, одухотворяя их красоту; к тому же я испытываю подле вас такое безграничное счастье, что оно затмевает все мои прошлые чувства. Всякий раз я рождаюсь для иной, более значительной жизни и бываю похож на путника, который при подъеме на высокий утес открывает все новые и новые горизонты. При каждом разговоре с вами к моим несметным сокровищам прибавляется новое сокровище. В этом, мне кажется, кроется тайна всякой длительной, постоянной, неистощимой привязанности. Итак, я могу говорить о вас лишь с самим собой. В вашем присутствии я так ослеплен вами, что ничего не вижу вокруг, так счастлив, что не вдумываюсь в свое счастье, так полон вами, что перестаю быть самим собой, так опьянен вашими словами, что теряю дар речи, так увлечен настоящим, что забываю о прошлом. Поймите же это упоение чувств и не сердитесь на меня за недомолвки. Подле вас я могу жить лишь жизнью сердца. И все же я решаюсь вам признаться, дорогая Анриетта, что никогда я не знал такого блаженства, как вчера: ведь после ужасной бури, во время которой вы с великим мужеством боролись против зла, вы нашли прибежище только в моем сердце; когда вы лежали обессиленная в полумраке вашей спальни, куда привела меня эта злосчастная сцена, мне одному было дано познать, каким светом может сиять женская душа, если, побывав у порога смерти, страдалица возвращается к жизни и заря обновления освещает ее чело. Как мелодичен был ваш голос! Как ничтожны казались мне слова, даже ваши слова, когда в вашем обожаемом голосе отзвуки пережитой муки смешивались с ангельской лаской, которой вы наконец успокоили меня, обратив ко мне свои первые мысли. Я знал вас во всем земном блеске, но вчера я увидел новую Анриетту, которая была бы моей, если бы этого пожелал бог. Да, вчера я увидел женщину, освобожденную от телесных пут, сковывающих полет нашей души. Ты была так хороша в своем изнеможении, так величественна в своей слабости! Вчера я открыл нечто более прекрасное, чем твоя красота, нечто более сладостное, чем твой голос, я нашел свет более яркий, чем сияние твоих глаз, я ощутил аромат, для описания которого нет слов на человеческом языке: вчера твоя душа стала зримой и осязаемой для меня. Как я страдал оттого, что не умел открыть тебе своего сердца и показать, какое место ты занимаешь в нем! Наконец вчера я освободился от почтительного страха, который ты внушаешь мне. Ведь твой обморок сблизил нас, не правда ли? И, видя, что ты пришла в себя, я понял, что значит дышать, если дышишь вместе с тобой. Сколько молитв вознес я к всевышнему! Если я не умер, когда моя душа, устремляясь к богу, молила не отнимать у меня любимой, значит, ни горе, ни радость не могут убить человека. Эти мгновения навсегда запечатлелись в моей памяти, и я знаю, всякий раз, как они будут возникать передо мной, мои глаза увлажнятся слезами; каждая радость углубит след, оставленный ими, каждое горе вызовет их с новой силой. Да, смертельная тревога, охватившая меня вчера, послужит мерилом всех грядущих страданий, а радости, которые ты принесла мне, моя путеводная звезда, затмят все радости, какие дарует мне когда-либо десница всевышнего. Ты дала мне познать незыблемую божественную любовь, чуждую подозрений и ревности, ибо она уверена в своей силе и не страшится измен».
Глубокое уныние охватило меня, ибо зрелище этой семейной драмы надрывало мое неискушенное сердце, незнакомое с изнанкой общественной жизни; как тяжело было увидеть эту пропасть при своем вступлении в общество, бездонную пропасть, застывшее мертвое море. Невзгоды графини навели меня на нескончаемые размышления, и, совершая свои первые шаги в свете, я всегда обращался к этому великому образцу, рядом с которым все остальное казалось ничтожно, мелко. Видя мою грусть, супруги де Шессель решили, что мне не повезло в любви, и моя страсть, к счастью, ничем не повредила репутации моей дорогой, возвышенной Анриетты...
Когда на следующий день я вошел в гостиную, графиня была там одна; она внимательно посмотрела на меня и, протягивая мне руку, спросила:
— Итак, мой друг неисправим? Он по-прежнему слишком нежен?
Глаза ее наполнились слезами, она встала и проговорила со страстной мольбой:
— Никогда не пишите мне больше с таким чувством!
Г-н де Морсоф был предупредителен со мной. Графиня вновь обрела мужество и ясность духа; однако ее бледность говорила о пережитых страданиях, которые утихли, хотя и не миновали. Гуляя со мной вечером по аллее, где сухие осенние листья шуршали у нас под ногами, она сказала:
— Скорбь безгранична, радость имеет пределы.
Эти слова выдали ее тайные мысли, ибо она сравнивала свою постоянную муку с мимолетными проблесками счастья.
— Не клевещите на жизнь, — возразил я, — вы не знаете любви: она дает блаженство, которое возносит душу на небеса.
— Замолчите, — молвила она, — я ничего не хочу знать о любви. Переселившись в Италию, житель Гренландии не вынесет южного климата! Я спокойна и счастлива подле вас, я говорю вам все, что думаю, не подрывайте же моего доверия! Почему вы не можете быть добродетельны, как священник, и сохранять при этом обаяние светского человека?
— Вы заставили бы меня выпить даже кубок цикуты, — сказал я, прижимая ее руку к своему неистово бьющемуся сердцу.
— Вы опять за свое! — воскликнула Анриетта и отдернула руку, словно почувствовала острую боль. — Неужели вы хотите лишить меня печальной радости, какую вы мне даете, врачуя дружеской рукой раны моего сердца? Не умножайте же моих страданий: они не все вам известны! Ведь затаенные муки всего труднее переносить. Будь вы женщиной, вы поняли бы, какая глубокая скорбь овладевает душой, когда супруг оказывает тебе внимание, которым думает все исправить, но не исправляет ничего. В течение нескольких дней он будет ухаживать за мной, чтобы загладить свою вину. Стоит мне пожелать тогда, и он исполнит мои самые сумасбродные прихоти. Я горда, и меня оскорбляют эти любезности, ведь он отказывается от них в тот день, когда полагает, что я все простила. Пользоваться благосклонностью своего повелителя как выкупом за его ошибки...
— Нет, преступления! — подхватил я с живостью.
— Что за ужасная жизнь! — продолжала она с печальной улыбкой. — К тому же я не умею извлекать выгоду из своей временной победы, подобно рыцарям, которые никогда не наносили ударов побежденному противнику. Видеть поверженным того, кого мы обязаны уважать, помогать ему подняться и получать за это лишь новые удары, страдать больше, чем он, от его унижения, испытывать укоры совести, если воспользуешься своим мимолетным влиянием, растрачивать силы, расточать сокровища души в этой недостойной борьбе, властвовать лишь тогда, когда получаешь смертельные раны... Нет, лучше умереть! Если б у меня не было детей, я безвольно покорилась бы течению жизни; но что станется с ними, если я потеряю мужество? Я должна жить ради них, как бы тяжела ни была моя жизнь. Вы говорите мне о любви?.. Подумайте, мой друг, в какой ад я попаду, если дам право презирать себя этому человеку, безжалостному, как все слабые люди? Я не вынесу его укоров. Безупречное поведение — моя единственная опора. В добродетели, дорогое дитя, я черпаю силу, которая поддерживает меня, и, преисполнившись благодати, моя душа устремляется к богу!
— Послушайте, дорогая Анриетта, до моего отъезда осталось не более недели, и я хочу...
— Неужели вы скоро покинете нас? — спросила она, прерывая меня.
— Но ведь должен же я узнать, как распорядился моей судьбой батюшка? Вот уже скоро три месяца...
— Я не вела счета дням, — ответила она, не пытаясь скрыть свое волнение.
Она помолчала, как бы собираясь с мыслями, и предложила:
— Давайте погуляем. Идемте во Фрапель.
Анриетта, обычно такая спокойная, неторопливая, проявила нервную суетливость парижанки, она позвала графа, детей, велела принести шаль, и, когда все было готово, мы отправились все вместе с визитом, который графиня вовсе не должна была отдавать. Во Фрапеле она постаралась казаться веселой и вступила в беседу с г-жой де Шессель, которая, к счастью, отвечала очень пространно на вопросы Анриетты. Граф и г-н де Шессель заговорили о своих делах. Я опасался, как бы г-н Морсоф не стал расхваливать свой новый выезд, но на этот раз он проявил безупречный такт. Когда разговор зашел о работах, начатых в Кассине и Реторьере, я взглянул на графа, полагая, что он побоится затрагивать столь щекотливую тему, связанную для него с тягостными воспоминаниями; однако он стал доказывать, что необходимо срочно улучшить положение сельского хозяйства в округе, построить фермы с просторными и удобными помещениями, словом, хвастливо приписал себе все идеи жены. Я смотрел на графиню, краснея от стыда за него. Это отсутствие чуткости у человека, который бывал иногда столь деликатен, эта странная забывчивость, это присвоение чужих идей, которые он еще недавно яростно оспаривал, эта самоуверенность ошеломили меня.
И когда г-н де Шессель спросил у него:
— Надеетесь ли вы вернуть свои затраты?
— Верну, и с лихвой! — убежденно сказал граф.
Столь резкие переходы можно было объяснить лишь словом «безумие». Анриетта, эта ангельски кроткая душа, сияла. Разве граф не казался в эту минуту практичным, здравомыслящим человеком, хорошим хозяином, прекрасным агрономом? И она с улыбкой гладила по головке Жака, радуясь за себя, радуясь за своего сына! Какая чудовищная комедия, какая нелепая драма! Это зрелище потрясло меня. Впоследствии, когда поднялся занавес, скрывавший от меня сцену социальной жизни, сколько я увидел других Морсофов, у которых не было ни проблесков чистосердечия, ни набожности графа. Что за непонятная и злобная сила неизменно соединяет безумца с ангелом, чуткого, искренне любящего человека с дурной женщиной, коротышку с жердью, урода с прекрасным, возвышенным созданием, благородную Хуану (героиня повести Бальзака «Марана».) с капитаном Диаром, историю которых вы слышали в Бордо, г-жу де Босеан (о ней говорится в романе «Отец Горио» и в рассказе «Покинутая женщина».) с каким-нибудь Ажуда, г-жу д'Эглемон (— героиня повести «Тридцатилетняя женщина») с ее супругом, маркиза д'Эспар (главный персонаж повести «Дело об опеке») с его женой? Признаюсь, я долго доискивался смысла столь странного явления. Я исследовал много тайн, я открыл значение некоторых естественных законов, смысл иных божественных иероглифов, но перед этой загадкой я теряюсь, я все еще раздумываю над ней, словно решаю индусскую головоломку, символическое построение которой известно одним браминам. Здесь слишком явно господствует дух зла, однако я не смею обвинять бога. Кто забавляется, создавая эти безвыходные положения? Неужели права Анриетта со своим Неведомым философом? Неужели их мистицизм открывает нам общий смысл жизни?
Под конец моего пребывания в Турени осень вступила в свои права, деревья облетели, серые облака заволокли небо, всегда такое ясное и теплое у нас в это чудесное время года. Накануне моего отъезда г-жа де Морсоф увела меня перед обедом на террасу.
— Дорогой Феликс, — сказала она после того, как мы в полном молчании несколько раз прошлись под унылыми, голыми деревьями, — вы вступаете в свет, и я хочу мысленно сопутствовать вам. Тот, кто много страдал, много прожил. Не думайте, что, оставаясь в одиночестве, люди ничего не знают о свете; они умеют судить о нем. Если мне предстоит жить жизнью моего друга, я хочу быть уверенной в его сердце, в чистоте его совести; в пылу битвы трудно помнить обо всех правилах борьбы. Позвольте же мне дать вам несколько советов, какие мать дала бы своему сыну. В день вашего отъезда, дорогое дитя, я вручу вам длинное письмо, где вы найдете мои размышления о людях, о свете, о том, как следует преодолевать препятствия в этом огромном водовороте корыстных интересов. Но обещайте мне прочесть его только в Париже. Пусть не удивляет вас эта просьба: женское сердце имеет свои причуды. Их не так уж трудно понять, но нам не хочется порой, чтобы нас разгадали. Не ходите же за мной по тем тропинкам, где женщина любит прогуливаться одна.
— Хорошо, — проговорил я, целуя ее руки.
— Да, вот еще что! — продолжала она. — Я хочу потребовать от вас клятвы, обещайте заранее, что дадите ее.
— Обещаю, — сказал я, думая, что она говорит о верности.
— Речь идет не обо мне, — заметила она с горькой усмешкой. — Никогда не играйте в азартные игры, Феликс, я не делаю исключения ни для одной светской гостиной.
— Я никогда не буду играть, — сказал я.
— Хорошо. Я нашла для вас более полезное занятие, нежели игра. Вот увидите, там, где другие рано или поздно окажутся в проигрыше, вы неизменно будете выигрывать.
— Каким образом?
— Письмо вам все откроет, — ответила она весело, и благодаря этому тону ее советы звучали не так торжественно, как звучат обычно советы старших.
Графиня беседовала со мной около часа и доказала мне глубину своей привязанности, обнаружив, как тщательно она изучила мой характер за последние три месяца; она проникла в самые потайные уголки моего сердца, озарив их светом материнской любви; ее голос звучал проникновенно, убедительно, а смысл и тон слов говорил о том, как крепки связывавшие нас узы.
— Если бы вы знали, — сказала она в заключение, — с какой тревогой я буду мысленно следовать за вами, как буду радоваться, если вы пойдете прямой дорогой, сколько слез пролью, если вы пораните себе ноги об острые камни! Верьте, моя привязанность к вам не имеет себе равной: она непроизвольна и вместе с тем разумна. Мне так хочется видеть вас счастливым, могущественным, окруженным почетом, ведь вы будете для меня как бы воплощенной мечтой!
Я не мог слушать ее без слез. Анриетта была одновременно нежна и неумолима; ее чувство смело обнаруживало себя, но оно было слишком чисто, чтобы дать хоть малейшую надежду юноше, жаждавшему наслаждения. В обмен на мою мучительную страсть она, не скупясь, дарила мне свою непорочную святую любовь, которая могла насытить лишь душу. Она возносилась на такую высоту, куда я не мог следовать за ней на огненных крыльях желания, от которого на том памятном балу помутился мой разум; дабы приблизиться к ней, мужчине следовало обрести белые крылья серафима.
— Я постоянно буду думать: «А что сказала бы моя Анриетта?» — заверил я ее.
— Хорошо, я буду для вас звездой и алтарем, — проговорила она, намекая на мои детские грезы и пытаясь осуществить их, чтобы обмануть мои желания.
— Вы будете моей верой и моим светочем, вы будете всем для меня! — воскликнул я.
— Нет, я не могу быть для вас источником наслаждений.
Она вздохнула, и на ее губах промелькнула улыбка, выдававшая тайную боль: так улыбается внезапно взбунтовавшаяся рабыня.
С этого дня она стала для меня не только возлюбленной, но и великой любовью; она не только пленила меня, как женщина, которая покоряет нас своей преданностью или страстью, нет, она заполонила мое сердце целиком, и отныне каждое его биение было нераздельно связано с ней; она стала для меня тем, чем была Беатриче для флорентийского поэта и безупречная Лаура для поэта венецианского (Речь идет о Петрарке. Петрарка, так же как и Данте, был уроженцем Флоренции. В Венеции он жил в последние годы своей жизни) — матерью великих мыслей, скрытой причиной спасительных поступков, опорой в жизни, светом, что сияет в темноте, как белая лилия среди темной листвы. Она подсказала мне те возвышенные решения, которые помогают предотвратить пожар и спасти обреченное на гибель дело; она наделила меня стойкостью доблестного Колиньи (адмирал, один из вождей французских протестантов (гугенотов), храбрый и решительный человек; был убит в Варфоломеевскую ночь - 1572), научив побеждать победителей, подниматься после поражения и брать измором самых выносливых противников.
На следующий день я позавтракал во Фрапеле и, простившись с любезными хозяевами замка, столь снисходительными к эгоизму моей любви, пришел в Клошгурд. Супруги де Морсоф собирались проводить меня до Тура, откуда я должен был выехать ночью в Париж. Во время пути графиня была ласкова и молчалива; сперва она сослалась на мигрень, затем, покраснев от этой лжи, внезапно опровергла свои слова, признавшись, что ей жаль со мной расставаться. Граф пригласил меня приезжать в Клошгурд всякий раз, как в отсутствие Шесселей мне захочется побывать в прекрасной долине Эндра. Мы расстались мужественно, без видимых слез. Но Жак вдруг задрожал, как это случается порой с болезненными детьми, и из глаз его брызнули слезы; Мадлена держалась стойко, как маленькая женщина, и только сжимала руку матери.
— Бедный мальчик! — воскликнула графиня, порывисто целуя сына.
назад<<< 1 2 . . . 8 . . . 20 >>>далее