— А, ты здесь, брат! — Дейли, мой ирландский друг, принес флягу в кожаной оплетке. Он сел напротив меня по-турецки, открыл флягу и сделал изрядный глоток.

— Ей-бо, в такую холодрыгу только жидкий свитер и спасет!

Он вздохнул и передал мне флягу.

— Здравье! — выдавил я и отпил. Содержимое фляги оказалось совсем не тем, на что настроился мой желудок, но он и не изверг выпитое обратно, потому что мой вестибулярный аппарат уже вполне освоился с качкой. Да и черт с ним, с моим желудком. Хороший глоток доброго ирландского вискаря — как раз то, чего так не хватало моему утомленному мозгу, и в тот момент я счел это наиважнейшим аргументом в споре тела и души.

— Ох уж эти вон-нючие русичи и украиничи или черт их разберет кто они, — пророкотал Дейли. Он отпил из фляги и вернул ее мне. И я в свой черед с готовностью выпил. — Вот приходится тянуть жилы на этой вонючей работенке. Неужели два таких клевых мужика, как мы с тобой, не найдут себе работенки получшей, чем плыть с ними в этой вонючей лоханке по этому вонючему каналу? Слышь, еще полчаса — и мы с тобой во Франции, парень!

— Далековато от графства Мэйо, — заметил я.

— Далековато, если пешочком топать по прямой!

Мы оба расхохотались. Он отпил из фляги, а потом и я за ним.

— Да, далековато от графства Мэйо, но еще далече от твово Ливерпуля! Но Франция, она-то, пожалуй, поближе будет, чем этот вонючий Афганистан…

Я так и обомлел. Потом осторожно спросил:

— А с чего ты взял, что я в Афганистан еду?

Он взглянул на меня, я на него, и так мы удивленно пялились друг на друга, пока затянувшаяся пауза не заставила меня занервничать.

— Мать моя богородица! — наконец разродился он. — Так и ты тоже туда намылился?

— А кто еще?

— Да эти вонючие русичи, кто ж еще! Нет, но ты можешь себе такое представить? Чтобы два нормальных ирландских мужика, вроде нас с тобой, попали на этот вонючий баркас и не расчухали, что на этом самом баркасе землячок плывет! Скажи: ты когда-нибудь такое видел?

Каким же я оказался идиотом! Он ведь совсем не меня имел в виду, говоря, что от Ирландии до Афганистана путь не близкий. Он имел в виду себя ! Другими словами, Джон Дейли вместе с троицей «вонючих русичей» направлялся в Афганистан. Это, в свою очередь, означало, что я теперь точно знал, правительство какой страны они планировали свергнуть. И наконец это означало, что, раз уж я по глупости сболтнул лишку, Дейли решил, будто я тоже член диверсионной группы, направляющейся в ту же самую страну с той же самой целью…

О Боже!

— А тут все болтают, что ты типа бабок дал капитану, и этому хмырю хватило жадности у тебя бабки взять… И что ты ни хрена не знаешь про нас, а мы про тебя… Вот что, брат, пойду-ка я вправлю им мозги, пусть знают, как оно на самом деле обстоит…

— Не надо!

— Как это не надо? Что мне, прикажешь, одному с этими вонючими иностранцами джигу отплясывать? Пусть, сволочи, усекут, что имеют дело с двумя нормальными ирландскими мужиками!

— Ты лучше еще выпей, — предложил я.

— Выпей сам за мое здоровье! — Он отдал мне флягу.

Я сделал большой глоток, передернул плечами, ощутив огненный ручеек в пищеводе, и завинтил крышку. Я, конечно, допустил непростительную ошибку, но по здравом размышлении понял, что она может сослужить мне добрую службу. Если на этом баркасе и впрямь оказалась группа диверсантов и шпионов, направляющихся в Афганистан, и если они настолько глупы, что приняли меня за сообщника, я сумею достичь своей цели без особого труда. Теперь можно было забыть обо всех трудностях нелегального перехода границ. Надо просто увязаться за ними, и когда наша группа доберется до Афганистана, я улизну от них и отправлюсь на поиски Федры, а они пускай себе подстрекают и свергают кого хотят. Я имел слабое представление об афганском правительстве, но у меня всегда было стойкое ощущение, что любое правительство заслуживает быть свергнутым, а уж если афганские власти смотрят сквозь пальцы на работорговлю, то им сам аллах велел оказаться на свалке истории. Так что если мои попутчики доставят меня в Афганистан, я готов был предоставить им там полную свободу действий.

Я еще отпил из фляги и еще, и когда Дейли вернулся в компании четырех приятелей, мне уже было совсем хорошо.

— Значит, все мы едем в Афганистан, — проговорил я. — Ну это ж просто класс!

— Нас про тебя не предупреждали! — заявил бородатый.

— Так и меня про вас тоже не предупредили. Я получил инструкции, как переправиться через Ла-Манш и куда потом ехать. Я думал, мы соединимся уже на той стороне.

— Где?

— Новые инструкции я должен получить в Шербуре.

Они переглянулись.

— А от кого ты получил приказ?

— От человека по кличке Жонкиль. Его настоящее имя мне не известно.

— А ты из какого подразделения?

— Восьмое управление, — не моргнув глазом ответил я.

— Ты служишь в «восьмерке» и тебя бросили на эту операцию? — недоверчиво переспросил бородач.

— Меня прикомандировали к группе переводом из третьего управления.

— А, ну это еще куда ни шло…

Слава тебе, Господи, подумал я, попал в точку.

— Хотя вообще-то странно все это… — Бородач по-русски обратился к приземистому крепышу с лысым черепом и пластмассовой челюстью. — Приведи Якова!

— Он спит.

— Он спит с самого момента погрузки. Пойди разбуди!

— Ему это не понравится!

— Ну так скажи ему, что таковы издержки руководящей должности.

Бородач снова повернулся ко мне. Я сделал равнодушное лицо. Он поинтересовался, говорю ли я по-русски, я ответил, что нет, а он сообщил, что руководитель операции Яков сейчас придет поглядеть на меня. Дожидаясь командира, мы мило обсудили погоду и волнение на море. Переход, сообщил мне бородач, отнял больше времени, чем планировалось, но до французского берега осталось каких-то четверть часа пути. Я стал всматриваться вперед с надеждой увидеть Францию, но не увидел ничего кроме кромешной тьмы.

А потом явился Яков.

Меньше всего он был похож на командира. Скорее, на Вуди Аллена — эдакий худощавый коротышка-увалень. Близоруко щурясь, он вылупился на меня сквозь очки в массивной роговой оправе, а бородач стал ему по-русски объяснять, кто я такой и что тут делаю.

Яков спросил, понимаю ли я русский язык. Я только беспомощно развел руками, а бородач ответил за меня, что нет. Яков кивнул, ввинтил в меня взгляд и как-то сконфуженно улыбнулся.

Я тоже улыбнулся в ответ.

Тогда он сказал по-русски:

— Все вы болваны! Этот парень никакой не ирландец, он американец. Его имя Эван Таннер. Это тот самый, который убил человека в Лондоне. И к нам он не имеет никакого отношения. Он шпион и убийца! — При этом на его губах висела вся та же сконфуженная улыбка. И говорил он тихо и вкрадчиво. — Я иду вниз. Не беспокойте меня, пока мы не бросим якорь. А его убейте и труп вышвырните за борт!

Все смотрели на меня. Мой друг Дейли явно не понял ни слова. А другие поняли. И выражение их лиц свидетельствовало, что они резко изменили свое мнение обо мне.

Тут я скосил взгляд направо и истошно завопил:

— Человек за бортом!

Диверсанты тут же как по команде повернули головы, а я сдернул с себя дождевик и быстро обмотал его вокруг головы и плеч ближе всех стоящего ко мне русского. Пока он пытался высвбодиться, я обежал его и помчался к поручням. За две секунды, что я бежал, мне вновь вспомнилось адское пекло и черти со сковородками, но в следующую секунду я уже перепрыгнул через борт, а еще через секунду бухнулся в ледяную воду.

 

Глава 6

 

Водная процедура напрочь отбила у меня все мысли об адском пламени и чертях с раскаленными сковородками. Если бы температура воды в Ла-Манше была бы еще чуточку ниже, я смог бы играть в хоккей. Я совершил прыжок в спасательном жилете, широко раскинув руки и расставив ноги, но только в самый последний момент понял, что проделал все как-то не так, потому что вместо того, чтобы остаться на плаву, камнем пошел вниз. И когда я уже приготовился увидеть короткометражный фильм про свою пропащую жизнь, мой мозг послал последнее китайское предупреждение конечностям, и обе их пары тут же засучили в пароксизме лихорадочного отчаяния. Думаю, такое случается только если человек действительно готовится стать утопленником. Я пробкой вылетел из пучины морской, пробив водную гладь и несколько раз порывисто вдохнул, после чего сразу услыхал крики и заметил скользящий по направлению ко мне луч прожектора. Я набрал полные легкие воздуха и снова нырнул поглубже как раз в тот момент, когда пули начали с жужжанием раздирать поверхность воды.

Я попытался плыть под водой, что у меня никогда особенно удачно не получалось даже в благоприятных условиях, а условия, в которые я попал теперь, вряд ли можно было отнести к разряду благоприятных. Я выплыл наружу, глотнул свежего воздуха и опять нырнул прежде, чем они успели направить на меня свои стволы. Плыл я с превеликим трудом и в конце концов понял, что главную трудность мне создает намокшая и потяжелевшая одежда. Но без одежды я бы совсем продрог. Наконец я пришел к выводу, что от намокшей одежды все равно никакого проку нет — в смысле обогрева тела.

Много лет назад, когда я проходил курс применения спасательного жилета в опасной для жизни ситуации на море, нас учили перед заходом в воду раздеваться догола. На суше этот стриптиз отнимет всего-то несколько секунд, причем ту потерю можно легко компенсировать уже в воде, если на вас надет лайкровый плавательный комбинезон. Но я покинул баркас в такой спешке, что времени на раздевание у меня просто не было. Сделав пару-тройку кульбитов на глубине, я кое-как вывинтился из пиджака и рубашки, сбросил башмаки и носки, и, совладав с заклинившей молнией на ширинке, избавился и от штанов. Я бы оставил на себе только трусы — они же никак не способны затруднить пловцу жизнь — но беда в том, что трусы остались валяться в спальне Джулии в Лондоне. Так что я поплыл без трусов, опасаясь появления акул.

Впрочем, акулы на том баркасе представляли для меня куда более реальную опасность. Они еще с полчаса кружили на одном месте, шаря по воде прожектором и стреляли наугад в мою сторону. Насколько мне известно, ни один выстрел не достиг цели. Вокруг лежала сплошная темень, большую часть заплыва я проводил под, а не над водой, при этом довольно-таки сильное волнение на море только усложняло им задачу взять меня на прицел, не говоря уж о том, чтобы произвести точный залп. По прошествии получаса, они, видимо, сочли, что если я еще не утонул, то рано или поздно это со мной произойдет. Баркас перестал ходить кругами и быстро уплыл прочь. Я еще немного поиграл в водолаза, дожидаясь, когда стук дизеля растает вдали. Потом закрыл глаза и, когда перед моим мысленным взором побежала документальная короткометражка о самых последних событиях в моей жизни, пришел к выводу, что удел утопленника был бы для меня куда более предпочтительным.

Девственницы, поставщики белых рабынь, контрабандисты, шпионы… Я со стоном вздохнул. Волны вокруг меня ходили ходуном, как оно обычно и происходит в непогоду. Я попытался припомнить, в какую сторону горизонта уплыл баркас и взял тот же курс, намереваясь в одиночку переплыть Ла-Манш.

Это продолжалось целую вечность. Когда-то я неплохо плавал и, как говорят, навыки никогда не забываются — что оказалось чистой правдой. И тем не менее с каждым взмахом руки я все ждал, что силы мои вот-вот иссякнут, и не сомневался, что в один прекрасный момент огромная волна накроет меня с головой и утянет на глубину, и мне не удастся вынырнуть. Но я упрямо продолжал плыть вперед. Вода ничуть не потеплела, но мое тело довольно быстро перестало чувствовать холод.

И наконец наступило мгновение, когда пришла неотвратимая уверенность: все у меня получится! Волны и ветер гнали меня в нужном направлении, и это служило мне мощным допингом. Временами совсем выбившись из сил, я просто ложился на спину и отдавался на волю волн. Конечно, подобный вида отдыха не был столь же действенным, как несколько часиков сна в гамаке, но все равно это мне помогало.

Я сбился с курса, чего вполне можно было ожидать, хотя от осознания этого факта легче мне не стало. Полуостровок, на оконечности которого стоит Шербур, остался далеко в стороне, и этот крюк, наверное, стоил мне лишних двух часов пребывания в холодной воде. Когда же я достиг суши, существенно позже восхода солнца, на берегу уже было немало людей. На подкашивающихся ногах я выбрался из моря, и стоило мне обратиться к ним по-французски, как одна из женщин закричала:

— Говард, да он же голый как пингвин!

Говард навел на меня свою «Минолту» и щелкнул затвором.

Только потом уже выяснилось, что старина Говард сам вышел из моря именно в этом самом месте ровно четверть века назад, в июне 1944 года. Он тогда служил в частях американской армии, участвовавших в высадке в Нормандии, и финишем моего заплыва через Ла-Манш оказался знаменитый плацдарм Омаха-Бич. Еще Говард сказал, что хочет познакомить меня со своей женой и показать ей то историческое место и что ему наплевать на недавнее высказывание президента про опасное снижение золотого запаса страны. Жена Говарда, отводя от меня глаза, заявила, что я умру от переохлаждения — вероятность такого исхода уже пришла мне в голову.

Я весь посинел, а мои зубы выбивали чечетку. Хуже того, голова у меня кружилась, и еще немного — я бы упал в обморок. Если бы они начали задавать мне вопросы, я, скорее всего, дал бы им ответы более или менее приближенные к правде, и они, наверное, либо бросились бы от меня как от чумного, либо сдали бы в полицию.

Но они ничего не спросили. Только американские туристы способны на такой интеллектуальный подвиг. Они не задали мне ни единого вопроса вовсе не потому, что страдали переизбытком тактичности. Я потом долго думал об этом и пришел к выводу, что им просто было начихать. Говард пустился взахлеб вещать про высадку в Нормандии и про то, как девушки Парижа встречали американских воинов-освободителей. А жена Говарда — не помню, как ее звали, — без умолку трещала, как они мудро поступили, захватив с собой во Францию несколько рулонов американской туалетной бумаги.

Справедливости ради должен сказать, что им на меня не совсем было начихать. Говард нашел у себя в багажнике махровый банный халат, купленный где-то в Европе на большой распродаже, и я обтерся им насухо, решив, что это такая простыня, а потом, осознав свою ошибку, напялил на себя. Теперь жена Говарад смогла поднять на меня глаза. До того я был, конечно, чуть более наг, чем пингвин, потому что чресла мои опоясывал тайник с долларами, но ремень, будучи единственной деталью моего одеяния лишь подчеркивал выдающиеся подробности моего тела.

Они напоили меня кофе. У них в багажнике нашелся и термос с кипятком, а жена Говарда оказалась настолько мудра, что помимо туалетной бумаги она прихватила с собой еще и банку растворимого «Фолджерса». Они предложили подбросить меня до Парижа, но мой измученный мозг просто отказывался верить, что за долгие часы, проведенные с ними в машине, со мной опять не произойдет что-то из ряда вон выходящее. К тому же я испугался, что это может быть элементарная ловушка и они отвезут меня в Париж, а там сдадут в американское посольство или в парижскую жандармерию. Да глупости все это, возражал я себе. Однако коль скоро мой мозг способен рождать подобные фантазии, решил я, мне и впрямь требуется хорошенько отдохнуть, прежде чем принимать какие-то ответственные решения. Словом, я доехал с ними до Кана и всю дорогу Говард рассуждал о фундаментальном превосходстве боевой и тактической подготовки американского солдата. Жена Говарда все повторяла: «да, дорогой», а когда у Говарда кончился завод, — то есть в фигуральном, а не буквальном смысле, слава богу, — сообщила, что они из Сентралии, штат Иллинойс. На что я ей сказал, что у меня тетка живет в Сентралии, но в штате Вашингтон. Сам не знаю, зачем я это сморозил. Ведь это неправда. А жена Говарда заохала, что эти два города часто путают, и иногда письма их знакомых по ошибке доставляют в штат Вашингтон, а не в Иллинойс. А я вспомнил, что и моя тетушка жалуется на ту же проблему.

Мы расстались в пригороде Кана.

— Халат оставьте себе, — сказал Говард. — Не разгуливать же вам голым, хоть тут у них во Франции и свободные нравы…

— О, Гови! — смущенно хихикнула его жена.

— Вот моя карточка, — продолжал великодушный Говард, — там адрес. Когда этот халат вам больше не понадобится, вышлите мне его по почте.

Интересно, получил ли он свой халат. Я оставил его в бараке на краю огромного яблоневого сада в пригороде Кана. В этом бараке жили сезонные поденщики и, когда я добрался туда, они все были на сборе урожая. Я стал ходить от одной кровати к другой в поисках какой-нибудь одежонки подходящего размера, пока не нашел вельветовые штаны с ширинкой на пуговицах и плотную фланелевую рубаху. Из-под другой койки я выудил пару белых шерстяных носков и пару коричневых сапожек, подбитых гвоздями. Взамен я оставил работягам этот махровый халат, сунув в карман карточку Говарда — на тот случай, если бы им захотелось вернуть его хозяину.

Как же было приятно снова ходить в нижнем белье!

В соседнем саду я вытянулся на травке под яблоней и, смежив веки, мысленно попросил человечество не тревожить меня хотя бы некоторое время. День был ясный и солнечный, и постепенно жаркое солнышко вытопило из моего организма последние остатки льдистого холода. Ну вот, я почти реализовал свою давнишнюю детскую мечту переплыть Ла-Манш. Я выжил, лежал на суше и уже почти согрелся. Я был одет, обут, а в двойном ремне лежали девять сотен долларов.

Таковы были мои активы. И я не хотел забивать себе голову мыслями о пассивах. Мне просто хотелось поскорее вернуться в Штаты.

Еще как!

А что я могу сделать, в самом-то деле? Я не мог прямиком полететь в Кабул, как планировалось изначально, потому что там меня поджидала со своими стволами шайка русских головорезов, собирающихся свергнуть законное афганское правительство. Я вообще не мог никуда полететь, потому что у меня не было паспорта. Если меня на улице остановит полицейский, меня депортируют в Англию, а попасть в лапы англичанам — это верная смерть…

А как же Федра, спросил я себя. Милая невинная Федра Харроу. Или Дебора Гурвиц, если вам так больше нравится. Подумай о Федре!

Да ну ее к лешему! Я и так сделал все, что в моих силах…

Но из-за нее ты убил человека, разве нет? Конечно, ей это убийство едва ли могло помочь, потому что несчастное дитя томилось в застенках афганского борделя, где ее по двадцати или тридцати раз на дню насиловали вонючие бородатые шахтеры, и ко всему прочему…

Ну и ладно, злорадствовал я, так ей и надо, сама виновата!

Я сел и с трудом поднялся на ноги. Было бы несправедливо считать, что принятое мною решение продолжить эту опасную миссию, целиком и полностью моя заслуга. Конечно, мне бы хотелось приписать это чувству сострадания к Федре или могучему моральному позыву, но вынужден признаться, что у меня нашлись совсем иные побудительные причины. Как ни крути, а попасть в Афганистан представлялось легче, чем вернуться в Нью-Йорк. В любом случае паспорта у меня не было. И в любом случае я сидел у английской полиции на крючке как беглый убийца, поэтому из Штатов меня вполне могли депортировать по запросу Скотланд-Ярда. Словом, куда ни кинь всюду клин, а быть героем, когда тебе это ничего не стоит, — не велика доблесть.

И я отправился в Париж автостопом. У всех в Париже есть знакомые, и у меня там обнаружились весьма полезные знакомства. Семья репатрианта из Алжира накормила меня и напоила, а их друзья переправили меня через весь город в разбитом «ситроене» к старому оасовцу*, который ютился на чердаке обветшалого дома на бульваре Распай на Монпарнасе. Физическая форма этого ветерана явно не позволяла ему участвовать в конкурсе «Мистер Вселенная»: он лишился руки и половины лица, когда пластиковая мина с часовым механизмом взорвалась раньше времени. Тем не менее он проворно цапнул у меня пять стодолларовых бумажек и растворился в ночи, и после трехчасового ожидания я вопросительно посмотрел на водителя «ситроена».

— Все говорят, что Леону можно доверять, — спокойно сказал тот.

Я промолчал.

— Хотя пятьсот долларов немаленькая сумма, — задумчиво продолжал водитель. — Что-то около двух с половиной тысяч франков, да?

Я мрачно согласился.

— Не стоит доверять отару овец стае голодных собак!

Я не стал возражать.

— Остается одно: сидеть и ждать, — резюмировал французский мудрец.

Леон вернулся к рассвету с бельгийским паспортом на имя Поля Морнэ. Месье Морнэ, пятидесяти трех лет, имел рост сто шестьдесят пять сантиметров и весил девяносто семь килограммов, причем мне пришлось все эти сантиметры и килограммы перевести в футы, дюймы и фунты, чтобы понять, насколько разительно не похожи друг на друга были мы с месье Морнэ. Несовпадение его фотографии и моей внешности оказалось столь же разительным. У него было кругленькое лицо, плешивая голова и крошечные усики, и он скорее смахивал на поросенка Ниф-Нифа, чем на Эвана Таннера.

— Зато ксива настоящая, — уверил меня Леон.

— А месье Морнэ?

— Месье Морнэ вчера вечером решил порезвиться в койке с самой заводной девчонкой на Монмартре.

— Судя по этой фотке, он из койки отправится прямиком в гроб, — заметил я.

— То-то и оно! — кивнул Леон. — Он испытал летальный оргазм. Что ж, толстые коротышки всегда кончают до смешного нелепо. Вот каким образом его паспорт и попал на черный рынок. Зато можно быть уверенным, что месье Морнэ не заявит в полицию о пропаже.

— Уж если суждено умереть, нет смерти милее, чем эта! — выдал очередной афоризм мой шофер.

А в машине он добавил:

— Вынужден извиниться за Леона. Я-то думал, ему можно доверять.

— Что такое? — не пронял я. — Он же достал паспорт.

— Если он заплатил за этот паспорт больше, чем тысячу франков, то тогда я внебрачный сын Даймлера-Бенца и румынской королевы. За две с половиной куска можно раздобыть чистый британский или американский паспорт, а не потрепанную бельгийскую хреновину, с которой хлопот потом не оберешься. Понятно, что Леон не будет работать себе в убыток, но это уж форменный грабеж.

— Я думал, он вообще не вернется.

— Ну ты даешь! — обиделся мой шофер. — Я же тебе сказал, что ему можно доверять.

Моему парикмахеру я тоже мог доверять. Среди белогвардейцев, бежавших когда-то из России в Париж, он один из немногих, кто не настаивает, что до революции был великим князем. Он говорит, что был парикмахером, да так парикмахером и остался. Его мастерство, правда, со временем несколько поблекло из-за появившейся дрожи в старческих пальцах. Он проницательно заметил, что было бы разумнее подкорректировать не меня, а фотографию в паспорте. Но все же он взялся за дело и побрил меня, оставив на верхней губе щеточку для придания мне сходства с месье Морнэ и с помощью карандаша для подводки бровей придал усикам более отчетливые очертания. Он зачернил мои волосы и даже предложил выбрить на темени залысины, но в итоге мы решили, что бритая голова совсем не похожа на лысую, поэтому вместо того, чтобы лишить себя немного волос, я пририсовал их на плешь месье Морнэ.

Больше изменить свою внешность я навряд ли мог. Мастеровитые изготовители паспортов, вооруженные необходимыми инструментами и многолетним опытом, способны творить чудеса. Я знаю двух таких виртуозов — одного в Афинах, а другого на Манхэттене, но в Париже у меня не было ни возможности, ни времени кого-то искать. Эти художники-паспортисты играючи исправили бы и рост, и вес месье Морнэ, так чтобы его приметы соответствовали моим физическим данным*. Теперь же мне приходилось уповать на вероятность того, что задерганный инспектор службы пограничного контроля не станет долго изучать фотографию в паспорте и сверять ее с моей физиономией.

Поздно вечером того же дня я покинул Париж. Другой алжирский репатриант, но в том же «ситроене», довез меня до аэропорта Орли. На мне был недорогой неброский костюм, чей жуткий покрой подтвердил для меня правоту европейцев, которые предпочитают шить на заказ или подгонять одежду строго по мерке. Тем не менее, даже этот мешковатый костюм оказался куда удачнее для моей новой роли, нежели рабочая одежда сборщика яблок, которую я тоже прихватил с собой в чемоданчике из кожзаменителя…

Я вылетел рейсом на Цюрих через Женеву и на следующее утро пошел в цюрихский «Банк Лье», где у меня открыт номерной счет для валюты, которую я не имею возможности ввезти легально в Штаты. Я проверил текущий баланс и выяснил, что на счету имеется пятнадцать тысяч швейцарских франков, что соответствовало трем с половиной тысячам долларов США.

Я попросил клерка еще раз проверить баланс, и он подтвердил мне ту же самую сумму. Трудно было поверить, что я потратил так много за такой короткий срок. В мире существует масса движений за свободу и независимость, которым я оказываю посильную материальную поддержку, и создавалось впечатление, что я поддерживаю их с куда большим рвением, чем следовало.

— Мне казалось, остаток должно быть больше, — пробормотал я.

— Если месье желает получить полный финансовый отчет…

— Да нет, не стоит, — поспешил я с ответом. — Я вам верю…

Но моя интонация была видимо, не вполне убедительной, так как клерк скроил страдальческое лицо.

— То есть я хочу сказать, что я, должно быть, забыл, когда снял крупную сумму. В этом все дело…

— Ну конечно, — произнес клерк с сомнением.

— Вот подзаработаю, и надо будет доложить… Как только я найду Федру и вернусь из Аф… — только тут я понял, что болтаю лишнее, — оттуда, куда я собираюсь, — закончил я.

Мне не хотелось закрывать этот счет. Я снял три тысячи долларов, оставив на счету такую маленькую сумму, что банк согласился продолжать меня обслуживать исключительно из принципа noblesse oblige. Потом я обменял небольшую сумму в долларах на швейцарские франки и британские фунты и на всякий случай приобрел на пару сотен долларов золотых украшений в оптовой ювелирной лавке на Хиршенграбен.

назад<<< 1 . . . 6 . . . 13 >>>далее