На рассвете солнце, пронизав лучами хрустальные колонны, растворило туман, на котором покоилась спящая Илла. Всю ночь она парила над полом, как бы плавая на мягком ложе из тумана, который пролился из стен, едва Илла прилегла. Всю ночь она проспала на этой недвижной реке, точно челн среди немого потока. Теперь туман улетучивался, и наконец река спала, оставив Иллу на берегу пробуждения.
Она открыла глаза.
Над ней стоял муж. Было похоже, что он стоит тут, наблюдая, уже не один час. Почему‑то Илла не могла смотреть ему в глаза.
– Тебе опять снился этот сон! – сказал он. – Ты разговаривала, не давала мне уснуть. Тебе непременно надо показаться врачу.
– Ничего со мной не случится.
– Ты много говорила во сне!
– Да? – Она поспешно села.
В комнате было холодно. Серый утренний свет проявил черты Иллы.
– Что тебе снилось?
Она молчала, вспоминая.
– Корабль. Он снова спустился с неба, и из него вышел высокий человек и заговорил со мной. Он шутил, смеялся, и мне было хорошо.
Мистер К коснулся рукой колонны. Окутанные паром струйки теплой воды вытеснили холодок из комнаты. Лицо мистера К было бесстрастно.
– А потом, – продолжала она, – этот мужчина, у которого такое странное имя Натаниел Йорк, сказал, что я прекрасна, и… и поцеловал меня.
– Ха! – крикнул муж и отвернулся, играя желваками.
– Но это всего лишь сон. – Ей стало весело.
– Ну и помалкивай про свои нелепые женские сны!
– Ты ведешь себя, как ребенок. – Она откинулась на последние клочья химического тумана. Мгновение спустя тихо рассмеялась.
– Я еще что‑то вспомнила, – призналась она.
– Ну, что, говори, что! – вскричал муж.
– Илл, ты такой раздражительный!
– Говори!– потребовал он.– У тебя не должно быть секретов от меня!
На нее смотрело сверху его мрачное, суровое лицо.
– Я никогда не видела тебя таким, – ответила Илла; ей было и страшно и забавно. – Ничего такого не было, просто этот Натаниел Йорк сказал… словом, он сказал мне, что увезет меня на своем корабле, увезет на небеса, возьмет меня с собой на свою планету. Конечно, чепуха.
– Вот именно, чепуха! – Он едва не сорвал голос. – Ты бы послушала себя со стороны: заигрывать с ним, разговаривать с ним, петь с ним, и так всю ночь напролет, о боги! Послушала бы себя!
– Илл!
– Когда он сядет? Где он опустится на своем проклятом корабле?
– Илл, не повышай голос.
– К черту мой голос! – Он в гневе наклонился над ней. – В этом твоем сне … – он стиснул ее запястье, – корабль сел в Зеленой долине, да? Отвечай!
– Ну, в долине…
– Сел сегодня, под вечер, да? – не унимался он.
– Да, да, кажется, так. Но это же только сон!
– Ладно. – Он сердито отбросил ее руку. – Хорошо, что ты не лжешь! Я слышал все, что ты говорила во сне, каждое слово. Ты сама назвала и долину, и время.
Тяжело дыша, он побрел между колоннами, будто ослепленный молнией. Постепенно его дыхание успокоилось. Она не отрывала от него глаз – уж не сошел ли он с ума!.. Наконец встала и подошла к нему.
– Илл, – прошептала она.
– Ничего, ничего…
– Ты болен.
– Нет. – Он устало, через силу улыбнулся. – Ребячество, только и всего. Прости меня, дорогая. – Он грубовато погладил ее. – Заработался. Извини. Я, пожалуй, пойду, прилягу…
– Ты так вспылил.
– Теперь все прошло. Прошло. – Он перевел дух. – Забудем об этом. Да, я вчера слышал анекдот про Уэла, хотел тебе рассказать. Ты приготовишь завтрак, я расскажу анекдот, а об этом больше не будем говорить, ладно?
– Это был только сон.
– Разумеется. – Он машинально поцеловал ее в щеку. – Только сон.
В полдень солнце палило, и очертания гор струились в его лучах.
– Ты не поедешь в город? – спросила Илла.
– В город? – Его брови чуть поднялись.
– Ты всегда уезжаешь в этот день. – Она поправила цветочную клетку на подставке. Цветы зашевелились и раскрыли голодные желтые рты.
– Нет. Слишком жарко. И поздно.
– Вот как. – Она закончила свое дело и пошла к двери. – Я скоро вернусь.
– Постой! Ты куда? Она была уже в дверях.
– К Пао. Она пригласила меня!
– Сегодня?
– Я ее сто лет не видела. Это же недалеко.
– В Зеленой долине, если не ошибаюсь?
– Ну да, тут рукой подать, и я решила… – Она очень торопилась.
– Извини меня, – сказал он, догоняя ее с видом крайней озабоченности. – Я совершенно забыл: я же пригласил к нам сегодня доктора Нлле!
– Доктора Нлле! – Она подалась к двери.
Он поймал ее за локоть и решительно втащил в комнату.
– Да.
– А как же Пао…
– Пао подождет, Илла. Мы должны принять Нлле.
– Я на несколько минут…
– Нет, Илла.
– Нет?
Он отрицательно качнул головой.
– Нет. К тому же до них очень далеко идти. Через всю Зеленую долину, за большой канал, потом вниз… И сегодня очень, очень жарко, и доктору Нлле будет приятно увидеть тебя. Хорошо?
Она не ответила. Ей хотелось вырваться и убежать. Хотелось кричать. Но она только сидела в кресле, словно пойманная в западню, и с окаменевшим лицом разглядывала свои пальцы, медленно шевеля ими.
– Илла, – буркнул он, – ты останешься дома, ясно?
– Да, – сказала она после долгого молчания. – Останусь.
– Весь день?
Ее голос звучал глухо:
– Весь день.
Шли часы, а доктор Нлле все не появлялся. Казалось, муж Иллы не очень‑то удивлен этим. Уже под вечер он, пробормотав что‑то, подошел к стенному шкафу и достал зловещее оружие – длинную желтоватую трубку с гармошкой мехов и спусковым крючком на конце. Он обернулся – на его лице была лишенная всякого выражения маска, вычеканенная из серебристого металла, маска, которую он всегда надевал, когда хотел скрыть свои чувства; маска, выпуклости и впадины которой в точности отвечали его худым щекам, подбородку, лбу. Поблескивая маской, он держал в руках свое грозное оружие и разглядывал его. Оно непрерывно жужжало – оружие, способное с визгом извергнуть полчища золотых пчел, которые жалят, убивают своим ядом и падают замертво, будто семена на песок.
– Куда ты собрался? – спросила она.
– Что? – Он прислушивался к мехам, к зловещему жужжанию. – Раз доктор Нлле запаздывает, черта с два стану я его ждать. Пойду поохочусь. Скоро вернусь. А ты останешься здесь, и никуда отсюда, ясно? – Серебристая маска сверкнула.
– Да.
– И скажи доктору Нлле, что я приду. Только поохочусь.
Треугольная дверь затворилась. Его шаги удалились вниз по откосу.
Она смотрела, как муж уходит в солнечную даль, пока он не исчез. Потом вернулась к своим делам: наводить чистоту магнитной пылью, собирать свежие плоды с хрустальных стен. Она работала усердно и расторопно, но порой ею овладевала какая‑то истома, и она ловила себя на том, что напевает эту странную, не идущую из ума песню и поглядывает на небо из‑за хрустальных колонн.
Она затаила дыхание и замерла в ожидании.
Приближается…
Вот‑вот это произойдет.
Бывают такие дни, когда слышишь приближение грозы, а кругом напряженная тишина, и вдруг едва ощутимо меняется давление – это дыхание непогоды, летящей над планетой, ее тень, порыв, марево. Воздух давит на уши, и ты натянут как струна в ожидании надвигающейся бури. Тебя охватывает дрожь. Небо в пятнах, небо цветное, тучи сгущаются, горы отливают металлом. Цветы в клетках тихонько вздыхают, предупреждая. Волосы чуть шевелятся на голове. Где‑то в доме поют часы: «Время, время, время, время…» Тихо так, нежно, будто капающая на бархат вода.
И вдруг – гроза! Электрическая вспышка, и сверху непроницаемым заслоном рушатся всепоглощающие волны черного прибоя и громовой черноты.
Так было и теперь. Близилась буря, хотя небо было ясным. Назревала молния, хотя не было туч.
Илла бродила по комнатам притихшего летнего дома. В любой миг с неба может пасть молния, и будет раскат грома, клуб дыма, безмолвие, шаги на дорожке, стук в хрустальную дверь – и она стрелой метнется навстречу…
«Сумасшедшая Илла! – мысленно усмехнулась она. – Что за мысли будоражат твой праздный ум?»
И тут – свершилось.
Порыв жаркого воздуха, точно мимо пронеслось могучее пламя. Вихревой стремительный звук. В небе блеск, сверкание металла.
У Иллы вырвался крик.
Она побежала между колоннами, распахнула дверь. Она уставилась на горы. Но там уже ничего…
Хотела ринуться вниз по откосу, но спохватилась. Она обязана быть здесь, никуда не уходить. Доктор должен прийти с минуты на минуту, и муж рассердится, если она убежит.
Она остановилась в дверях, часто дыша, протянув вперед одну руку.
Попыталась рассмотреть что‑нибудь там, где простерлась Зеленая долина, но ничего не увидела.
«Сумасшедшая! – Она вернулась в комнату. – Это все твоя фантазия. Ничего не было. Просто птица, листок, ветер или рыба в канале. Сядь. Приди в себя».
Она села.
Выстрел.
Ясный, отчетливый, зловещий звук. Она содрогнулась.
Выстрел донесся издалека. Один. Далекое жужжание быстрых пчел. Один выстрел. А за ним второй, четкий, холодный, отдаленный.
Она опять вздрогнула и почему‑то вскочила на ноги, крича, крича и не желая оборвать этот крик. Стремительно пробежала по комнатам к двери и снова распахнула ее.
Эхо стихало, уходя вдаль, вдаль…
Смолкло.
Несколько минут она простояла во дворе, бледная. Наконец, медленно ступая, опустив голову, она побрела сквозь обрамленные колоннами покои, из одного в другой, руки ее машинально трогали вещи, губы дрожали; в сгущающемся мраке винной комнаты ей захотелось посидеть одной. Она ждала. Потом взяла янтарный бокал и стала тереть его уголком шарфа.
И вот издалека послышались шаги, хруст мелких камешков под ногами.
Она поднялась, стала в центре тихой комнаты. Бокал выпал из рук, разбился вдребезги.
Шаги нерешительно замедлились перед домом.
Заговорить? Воскликнуть: «Входи, входи же!»?
Она подалась вперед.
Вот шаги уже на крыльце. Рука повернула щеколду. Она улыбнулась двери.
Дверь отворилась. Улыбка сбежала с ее лица. Это был ее муж. Серебристая маска тускло поблескивала.
Он вошел и лишь на мгновение задержал на ней взгляд. Резким движением открыл мехи своего оружия, вытряхнул две мертвые пчелы, услышал, как они шлепнулись о пол, раздавил их ногой и поставил разряженное оружие в угол комнаты, а Илла, наклонившись, безуспешно пыталась собрать осколки разбитого бокала.
– Что ты делал? – спросила она.
– Ничего, – ответил он, стоя спиной к ней. Он снял маску.
– Ружье… я слышала, как ты стрелял. Два раза.
– Охотился, только и всего. Потянет иногда на охоту… Доктор Нлле пришел?
– Нет.
– Постой‑ка. – Он противно щелкнул пальцами. – Ну, конечно, теперь я вспомнил. Мы же условились с ним на завтра . Я все перепутал.
Они сели за стол. Она глядела в свою тарелку, но руки ее не прикасались к еде.
– В чем дело? – спросил он, не поднимая глаз, бросая куски мяса в бурлящую лаву.
– Не знаю. Не хочется есть, – сказала она.
– Почему?
В небе родился ветер; солнце садилось. Комната вдруг стала маленькой и холодной.
– Я пытаюсь вспомнить, – произнесла она в тиши комнаты, глянув в золотые глаза своего холодного, безупречно подтянутого мужа.
– Что вспомнить? – Он потягивал вино.
– Песню. Эту красивую, чудесную песню.– Она закрыла глаза и стала напевать, но песня не получилась. – Забыла. А мне почему‑то не хочется ее забывать. Хочется помнить ее всегда. – Она плавно повела руками, точно ритм движений мог ей помочь. Потом откинулась в кресле. – Не могу вспомнить.
Она заплакала.
– Почему ты плачешь? – спросил он.
– Не знаю, не знаю, я ничего не могу с собой поделать. Мне грустно, и я не знаю почему, плачу – не знаю почему, но плачу.
Ее ладони стиснули виски, плечи вздрагивали.
– До завтра все пройдет, – сказал он.
Она глядела на него, глядела только на нагую пустыню и на яркие‑яркие звезды, которые высыпали на черном небе, а издали доносился крепнущий голос ветра и холодный плеск воды в длинных каналах. Она закрыла глаза, дрожа всем телом.
– Да, – повторила она, – до завтра все пройдет.
Август 1999
ЛЕТНЯЯ НОЧЬ
Люди стояли кучками в каменных галереях, растворяясь в тени между голубыми холмами. Звезды и лучезарные марсианские луны струили на них мягкий вечерний свет. Позади мраморного амфитеатра, скрытые мраком и далью, раскинулись городки и виллы, серебром отливали недвижные пруды, от горизонта до горизонта блестели каналы. Летний вечер на Марсе, планете безмятежности и умеренности. По зеленой влаге каналов скользили лодки, изящные, как бронзовые цветки. В нескончаемо длинных рядах жилищ, извивающихся по склонам, подобно оцепеневшим змеям, в прохладных ночных постелях лениво перешептывались возлюбленные. Под факелами на аллеях, держа в руках извергающих тончайшую паутину золотых пауков, еще бегали заигравшиеся дети. Тут и там на столах, булькающих серебристой лавой, готовился поздний ужин. В амфитеатрах сотен городов на ночной стороне Марса смуглые марсиане с глазами цвета червонного золота собирались на досуге вокруг эстрад, откуда покорные музыкантам тихие мелодии, подобно аромату цветов, плыли в притихшем воздухе.
На одной эстраде пела женщина. По рядам слушателей пробежал шелест. Пение оборвалось. Певица поднесла руку к горлу. Потом кивнула музыкантам, они начали сначала.
Музыканты заиграли, она снова запела; на этот раз публика ахнула, подалась вперед, кое‑кто вскочил на ноги – на амфитеатр словно пахнуло зимней стужей. Потому что песня, которую пела женщина, была странная, страшная, необычная. Она пыталась остановить слова, срывающиеся с ее губ, но они продолжали звучать:
Идет, блистая красотой
Тысячезвездной ясной ночи.
В соревнованьи света с тьмой
Изваяны чело и очи.
Руки певицы метнулись ко рту. Она оцепенела, растерянная.
– Что это за слова? – недоумевали музыканты.
– Что за песня?
– Чей язык?
Когда же они опять принялись дуть в свои золотые трубы, снова родилась эта странная музыка и медленно поплыла над публикой, которая теперь громко разговаривала, поднимаясь со своих мест.
– Что с тобой? – спрашивали друг друга музыканты.
– Что за мелодию ты играл?
– А ты сам что играл?
Женщина расплакалась и убежала с эстрады. Публика покинула амфитеатр. Повсюду, во всех смятенных марсианских городах, происходило одно и то же. Холод объял их, точно с неба пал белый снег.
В темных аллеях под факелами дети пели:
…Пришла, а шкаф уже пустой,
Остался песик с носом!
– Дети! – раздавались голоса. – Что это за песенка? Где вы ее выучили?
– Она просто пришла нам в голову, ни с того ни с сего. Какие‑то непонятные слова!
Захлопали двери. Улицы опустели. Над голубыми холмами взошла зеленая звезда.
На всей ночной стороне Марса мужчины просыпались от того, что лежавшие рядом возлюбленные напевали во мраке.
– Что это за мелодия?
В тысячах жилищ среди ночи женщины просыпались, обливаясь слезами, и приходилось их утешать:
– Ну, успокойся, успокойся же. Спи. Ну, что случилось? Дурной сон?
– Завтра произойдет что‑то ужасное.
– Ничего не может произойти, у нас все в порядке. Судорожное всхлипывание.
– Я чувствую, это надвигается все ближе, ближе, ближе!..
– С нами ничего не может случиться. Полно! Спи. Спи…
Тихо на предутреннем Марсе, тихо, как в черном студеном колодце, и свет звезд на воде каналов, и в каждой комнате дыхание свернувшихся калачиком детей с зажатыми в кулачках золотыми пауками, и возлюбленные спят рука в руке, луны закатились, погашены факелы, и безлюдны каменные амфитеатры.
И лишь один‑единственный звук, перед самым рассветом: где‑то в дальнем конце пустынной улицы одиноко шагал во тьме ночной сторож, напевая странную, незнакомую песенку…
назад<<< 1 2 . . . 19 >>>далее