Сжалился Бог и к спасению
Схимнику путь указал:
Старцу в молитвенном бдении
Некий угодник предстал,
Рек: «Не без Божьего промысла
Выбрал ты дуб вековой,
Тем же ножом, что разбойничал,
Срежь его, той же рукой!
Будет работа великая,
Будет награда эа труд,
Только что рухнется дерево —
Цепи греха упадут».
Смерил отшельник страшилище:
Дуб – три обхвата кругом!
Стал на работу с молитвою,
Режет булатным ножом,
Режет упругое дерево,
Господу славу поет,
Годы идут – подвигается
Медленно дело вперед.
Что с великаном поделает
Хилый, больной человек?
Нужны тут силы железные,
Нужен не старческий век!
В сердце сомнение крадется,
Режет и слышит слова:
«Эй, старина, что ты делаешь?»
Перекрестился сперва,
Глянул – и пана Глуховского
Видит на борзом коне,
Пана богатого, знатного,
Первого в той стороне.
Много жестокого, страшного
Старец о пане слыхал
И в поучение грешнику
Тайну свою рассказал.
Пан усмехнулся: «Спасения
Я уж не чаю давно,
В мире я чту только женщину,
Золото, честь и вино.
Жить надо, старче, по-моему:
Сколько холопов гублю,
Мучу, пытаю и вешаю,
А поглядел бы, как сплю!»
Чудо с отшельником сталося:
Бешеный гнев ощутил,
Бросился к пану Глуховскому,
Нож ему в сердце вонзил!
Только что пан окровавленный
Пал головой на седло,
Рухнуло древо громадное,
Эхо весь лес потрясло.
Рухнуло древо, скатилося
С инока бремя грехов!..
Слава Творцу вездесущему
Днесь и во веки веков.
Иона кончил; крестится;
Народ молчит. Вдруг прасола
Сердитым криком прорвало:
– Эй вы, тетери сонные!
Па-ром, живей, па-ром!
«Парома не докличешься
До солнца! перевозчики
И днем-то трусу празднуют (боятся),
Паром у них худой,
Пожди! Про Кудеяра-то…»
– Паром! пар-ром! пар-ром! —
Ушел, с телегой возится,
Корова к ней привязана —
Он пнул ее ногой;
В ней курочки курлыкают,
Сказал им: – Дуры! цыц! —
Теленок в ней мотается —
Досталось и теленочку
По звездочке на лбу.
Нажег коня саврасого
Кнутом – и к Волге двинулся.
Плыл месяц над дорогою.
Такая тень потешная
Бежала рядом с прасолом
По лунной полосе!
«Отдумал, стало, драться-то?
А спорить – видит – не о чем, —
Заметил Влас. – Ой, Господи!
Велик дворянский грех!»
– Велик, а все не быть ему
Против греха крестьянского, —
Опять Игнатий Прохоров
Не вытерпел – сказал.
Клим плюнул: «Эк, приспичило!
Кто с чем, а нашей галочке
Родные галченяточки
Всего милей… Ну, сказывай,
Что за великий грех?»
Крестьянской грех
Аммирал-вдовец по морям ходил,
По морям ходил, корабли водил,
Под Ачаковом бился с туркою ,
Наносил ему поражение,
И дала ему государыня
Восемь тысяч душ в награждение.
В той ли вотчине припеваючи
Доживает век аммирал-вдовец,
И вручает он, умираючи,
Глебу-старосте золотой ларец.
«Гой ты, староста! береги ларец!
Воля в нем моя сохраняется:
Из цепей-крепей на свободушку
Восемь тысяч душ отпускается!»
Аммирал-вдовец на столе лежит…
Дальний родственник хоронить катит…
Схоронил, забыл! Кличет старосту
И заводит с ним речь окольную;
Всё повыведал, насулил ему
Горы золота, выдал вольную…
Глеб – он жаден был – соблазняется:
Завещание сожигается!
На десятки лет, до недавних дней
Восемь тысяч душ закрепил злодей,
С родом, с племенем; что народу-то!
Что народу-то! с камнем в воду-то!
Все прощает Бог, а Иудин грех
Не прощается.
Ой мужик! мужик! ты грешнее всех,
И за то тебе вечно маяться!
Суровый и рассерженный,
Громовым, грозным голосом
Игнатий кончил речь.
Толпа вскочила на ноги,
Пронесся вздох, послышалось:
«Так вот он, грех крестьянина!
И впрямь страшенный грех!»
– И впрямь: нам вечно маяться,
Ох-ох!.. – сказал сам староста,
Опять убитый, в лучшее
Не верующий Влас.
И скоро поддававшийся
Как горю, так и радости,
«Великий грех! великий грех!» —
Тоскливо вторил Клим.
Площадка перед Волгою,
Луною освещенная,
Переменилась вдруг.
Пропали люди гордые,
С уверенной походкою,
Остались вахлаки,
Досыта не едавшие,
Несолоно хлебавшие,
Которых вместо барина
Драть будет волостной.
К которым голод стукнуться
Грозит: засуха долгая,
А тут еще – жучок!
Которым прасол-выжига
Урезать цену хвалится
На их добычу трудную.
Смолу, слезу вахлацкую, —
Урежет, попрекнет:
«За что платить вам много-то?
У вас товар некупленный,
Из вас на солнце топится
Смола, как из сосны!»
Опять упали бедные
На дно бездонной пропасти,
Притихли, приубожились,
Легли на животы;
Лежали, думу думали
И вдруг запели. Медленно,
Как туча надвигается,
Текли слова тягучие.
Так песню отчеканили,
Что сразу наши странники
Упомнили ее:
Голодная
Стоит мужик —
Колышется,
Идет мужик —
Не дышится!
С коры его
Распучило,
Тоска-беда
Измучила.
Темней лица
Стеклянного
Не видано
У пьяного.
Идет – пыхтит,
Идет – и спит,
Прибрел туда,
Где рожь шумит.
Как идол стал
На полосу,
Стоит, поет
Без голосу:
«Дозрей, дозрей,
Рожь-матушка!
Я пахарь твой,
Панкратушка!
Ковригу съем
Гора горой,
Ватрушку съем
Со стол большой!
Все съем один,
Управлюсь сам.
Хоть мать, хоть сын
Проси – не дам!»
«Ой батюшки, есть хочется!» —
Сказал упалым голосом
Один мужик; из пещура (Пещур – небольшой заплечный мешок.)
Достал краюху – ест.
«Поют они без голосу,
А слушать – дрожь по волосу!» —
Сказал другой мужик.
И правда, что не голосом —
Нутром – свою «Голодную»
Пропели вахлаки.
Иной во время пения
Стал на ноги, показывал,
Как шел мужик расслабленный,
Как сон долил голодного,
Как ветер колыхал.
И были строги, медленны
Движенья. Спев «Голодную»,
Шатаясь, как разбитые,
Гуськом пошли к ведерочку
И выпили певцы.
«Дерзай!» – за ними слышится
Дьячково слово; сын его
Григорий, крестник старосты,
Подходит к землякам.
«Хошь водки?» – Пил достаточно.
Что тут у вас случилося?
Как в воду вы опущены?.. —
«Мы?.. что ты?..» Насторожились,
Влас положил на крестника
Широкую ладонь.
– Неволя к вам вернулася?
Погонят вас на барщину?
Луга у вас отобраны? —
«Луга-то?.. Шутишь, брат!»
– Так что ж переменилося?..
Закаркали «Голодную»,
Накликать голод хочется? —
– «Никак и впрямь ништо!» —
Клим как из пушки выпалил;
У многих зачесалися
Затылки, шепот слышится:
«Никак и впрямь ништо!»
«Пей, вахлачки, погуливай!
Все ладно, все по-нашему,
Как было ждано-гадано.
Не вешай головы!»
– По-нашему ли, Климушка?
А Глеб-то?.. —
Потолковано
Немало: в рот положено,
Что не они ответчики
За Глеба окаянного,
Всему виною: крепь!
– Змея родит змеенышей.
А крепь – грехи помещика,
Грех Якова несчастного,
Грех Глеба родила!
Нет крепи – нет помещика,
До петли доводящего
Усердного раба,
Нет крепи – нет дворового,
Самоубийством мстящего
Злодею своему,
Нет крепи – Глеба нового
Не будет на Руси!
Всех пристальней, всех радостней
Прослушал Гришу Пров:
Осклабился, товарищам
Сказал победным голосом:
«Мотайте-ка на ус!»
Пошло, толпой подхвачено,
О крепи слово верное
Трепаться: «Нет змеи —
Не будет и змеенышей!»
Клим Яковлев Игнатия
Опять ругнул: «Дурак же ты!»
Чуть-чуть не подрались!
Дьячок рыдал над Гришею:
«Создаст же Бог головушку!
Недаром порывается
В Москву, в новорситет!»
А Влас его поглаживал:
«Дай Бог тебе и серебра,
И золотца, дай умную,
Здоровую жену!»
– Не надо мне ни серебра,
Ни золота, а дай Господь,
Чтоб землякам моим
И каждому крестьянину
Жилось вольготно-весело
На всей святой Руси! —
Зардевшись, словно девушка,
Сказал из сердца самого
Григорий – и ушел.
Светает. Снаряжаются
Подводчики. «Эй, Влас Ильич!
Иди сюда, гляди, кто здесь!» —
Сказал Игнатий Прохоров,
Взяв к бревнам приваленную
Дугу. Подходит Влас,
За ним бегом Клим Яковлев;
За Климом – наши странники
(Им дело до всего):
За бревнами, где нищие
Вповалку спали с вечера,
Лежал какой-то смученный,
Избитый человек;
На нем одежа новая,
Да только вся изорвана.
На шее красный шелковый
Платок, рубаха красная,
Жилетка и часы.
Нагнулся Лавин к спящему,
Взглянул и с криком: «Бей его!» —
Пнул в зубы каблуком.
Вскочил детина, мутные
Протер глаза, а Влас его
Тем временем в скулу.
Как крыса прищемленная,
Детина пискнул жалобно —
И к лесу! Ноги длинные,
Бежит – земля дрожит!
Четыре парня бросились
В погоню за детиною.
Народ кричал им: «Бей его!» —
Пока в лесу не скрылися
И парни, и беглец.
«Что за мужчина? – старосту
Допытывали странники. —
За что его тузят?»
– Не знаем, так наказано
Нам из села из Тискова,
Что буде где покажется
Егорка Шутов – бить его!
И бьем. Подъедут тисковцы.
Расскажут. Удоволили? —
Спросил старик вернувшихся
С погони молодцов.
назад<<< 1 . . . 24 25 26 >>>далее