Сидя в конце стола у двери, в которую входила подававшая прислуга, папаша Горио приподнял голову и нюхал взятый из-под салфетки кусок хлеба, по старой коммерческой привычке, еще проявлявшейся иногда.

— Ну, по-вашему, не хорош, что ли, хлеб? — резко крикнула Воке, покрывая своим голосом звон тарелок, ложек и голоса других.

— Наоборот, сударыня, он испечен из этампской муки первого сорта, ответил Горио.

— Откуда вы это знаете? — спросил Эжен.

— По белизне, на вкус.

— На вкус носа? Ведь вы же нюхаете хлеб, — сказала г-жа Воке. — Вы становитесь так бережливы, что в конце концов найдете способ питаться запахом из кухни.

— Тогда возьмите патент на это изобретение — наживете большое состояние! — крикнул музейный чиновник.

— Полноте, он это делает, чтобы убедить нас, будто был вермишельщиком, — заметил художник.

— Так у вас не нос, а колба? — снова ввязался музейный чиновник.

— Кол?.. как? — спросил Бьяншон.

— Кол-о-бок.

— Кол-о-кол.

— Кол-о-брод.

— Кол-ода.

— Кол-баса.

— Кол-чан.

— Кол-пик.

— Кол-рама.

Восемь ответов прокатились по зале с быстротою беглого огня и вызвали тем больше смеха, что папаша Горио бессмысленно глядел на сотрапезников, напоминая человека, который старается понять чужой язык.

— Кол?.. — спросил он Вотрена, сидевшего с ним рядом.

— Кол-пак, старина! — ответил Вотрен и, хлопнув ладонью по голове папаши Горио, нахлобучил ему шляпу по самые глаза. Бедный старик, озадаченный этим внезапным нападением, продолжал сидеть некоторое время неподвижно. Кристоф унес его тарелку, думая, что старик кончил есть суп, и когда папаша Горио, сдвинув со лба шляпу, взялся за ложку, он стукнул ею по пустому месту. Раздался взрыв общего смеха.

— Сударь, — сказал старик, — вы шутник дурного тона, и, если вы позволите себе еще раз так нахлобучивать…

— То что будет, папенька? — прервал его Вотрен.

— То когда-нибудь вы дорого поплатитесь за это…

— В аду, не правда ли? — спросил художник. — В том темном уголке, куда ставят в наказанье озорных ребят!

— Мадмуазель, что же вы не кушаете? — обратился Вотрен к Викторине. Видно, ваш папенька оказался упористым?

— Один ужас, — ответила г-жа Кутюр.

— Надо наставить его на ум.

— Но, поскольку мадмуазель не ест, — сказал Растиньяк, сидевший рядом с Бьяншоном, — она могла бы возбудить иск о возврате денег за питание. Э! Э! Глядите, как папаша Горио уставился на мадмуазель Тайфер.

Старик, забыв обиду, разглядывал бедную девушку, в чертах которой ярко отражалось неподдельное страдание, страдание дочери, любящей своего отца и отвергнутой им.

— Дорогой мой, — говорил шопотом Эжен Бьяншону, — мы ошибались относительно папаши Горио. Это не дурак и не человек без нервов. Приложи к нему твою систему Галля и поделись со мной своими мыслями на этот счет. Я видел этой ночью, как он скручивал серебряное золоченое блюдо, точно оно из воска, и сейчас его лицо говорит о незаурядных чувствах. Жизнь его кажется мне очень таинственной и стоит изучения. Напрасно смеешься, Бьяншон, я не шучу.

— Что этот человек — врачебный случай, я согласен, — ответил Бьяншон, и если он захочет, я готов произвести вскрытие.

— Нет, ты пощупай его голову.

— Ишь ты, а вдруг его глупость заразительна!

На следующий день, часа в три, Растиньяк, одетый очень элегантно, отправился к графине де Ресто, предаваясь дорогой тем безрассудно-ветреным надеждам, что вносят в жизнь молодых людей столько прекрасных волнующих переживаний; тогда для них не существует ни препятствий, ни опасностей, они во всем видят успех, поэтизируют свою жизнь одной игрой воображения, а когда рушатся их планы, основанные только на необузданных желаньях, то сразу впадают в уныние и чувствуют себя несчастными; хорошо, что они неопытны и робки, иначе общественный порядок стал бы невозможен. Эжен шел, принимая все предосторожности, чтобы не запылиться, но в то же время обдумывал свой разговор с графиней де Ресто, запасался остроумием, сочинял ответы в воображаемой беседе, оттачивал тонкие выражения и фразы в духе Талейрана, предполагая всякие счастливые возможности для любовного признания, на котором он строил свое будущее. Студент, однако, запылился, — пришлось в Пале-Рояле чистить штаны и сапоги.

«Будь я богат, — размышлял Эжен, разменивая монету в сто су, взятую на крайний случай, — ехал бы я себе в карете и мог бы думать на свободе».

Наконец он добрался до Гельдерской улицы и спросил графиню де Ресто. Как человек, уверенный в своем конечном торжестве, Эжен с немою яростью, но все же выдержал презрительные взгляды челяди, заметившей, что он шел пешком по двору, не слыхавшей шума экипажа у ворот. Эти взгляды ощущались тем острее, что Эжен пережил чувство унижения еще входя во двор, где била копытами о землю красивая лошадь в богатой сбруе, запряженная в щегольской кабриолет такого пошиба, какой гласит о расточительно широкой жизни и вызывает мысль о привычке ко всем парижским благам. Предоставленный самому себе, Эжен впал в уныние. Ящички, открывшиеся у него в мозгу и, по его расчетам, наполненные остроумием, вдруг захлопнулись: он поглупел. Пока лакей ходил докладывать графине о пришедшем госте, Эжен ждал ответа в передней у окна и, упираясь одной ногою в пол, облокотясь на шпингалет, машинально смотрел во двор. Время тянулось бесконечно, и он ушел бы, не будь в нем южного упорства, способного делать чудеса, когда оно идет напролом.

— Сударь, — обратился к нему лакей, — графиня в будуаре и очень занята, она мне не ответила; если вам угодно, пройдите в гостиную, там уже есть гость.

Изумляясь страшной власти этой челяди, способной одним словом вынести приговор своим хозяевам, Растиньяк, — наверно, думая показать наглецам-лакеям, что ему все в доме известно, — смело открыл дверь, откуда только что вышел лакей, и влетел в комнату, где находились буфеты, лампы и прибор для нагревания купальных полотенец; там же был выход в темный коридор и на внутреннюю лестницу. Подавленный смех донесся из передней и довершил смущение Эжена.

— Сударь, в гостиную пожалуйте сюда, — сказал ему лакей с деланной почтительностью, звучавшей, как новая насмешка.

Эжен бросился обратно так стремительно, что наскочил на ванну, но, к счастью, удержал на голове цилиндр, который чуть не упал в налитую воду. В эту минуту в конце длинного коридора, освещенного небольшой лампой, растворилась дверь, и Растиньяк услышал голос графини де Ресто и папаши Горио, а затем звук поцелуя. Эжен вошел в столовую, пересек ее в сопровождении лакея и, наконец, попав в первую гостиную, где и остановился у окна, заметив, что оттуда виден двор. Ему хотелось посмотреть на этого папашу Горио: был ли он настоящим папашей Горио? У Эжена забилось сердце: он вспомнил страшные рассуждения Вотрена. Лакей ждал Растиньяка у дверей второй гостиной, как вдруг оттуда вышел изящный молодой человек, досадливо сказав:

— Морис, я ухожу. Передайте графине, что я ждал ее больше получаса.

Этот нахал, — вероятно, пользовавшийся здесь особыми правами, — напевая вполголоса итальянскую руладу, подошел к окну, где стоял Эжен, чтобы разглядеть лицо студента и посмотреть во двор.

— Не изволите ли, господин граф, подождать еще минутку, графиня закончила свои дела, — сказал Морис, возвращаясь к себе в переднюю.

Как раз в эту минуту папаша Горио вышел по черной лестнице к воротам. Старичок расправлял свой зонтик и собирался его раскрыть, не обратив внимания на то, что ворота открыты настежь и в них въезжает тильбюри, которым правит молодой человек с орденом в петлице. Папаша Горио едва успел отскочить назад, чтобы его не раздавили. Лошадь испугалась зонтика, кинулась в сторону и понеслась к подъезду. Молодой человек в тильбюри обернулся и, увидав папашу Горио, приветствовал его таким поклоном, каким скрепя сердце изъявляют уважение к нужному ростовщику или навязанное обстоятельствами почтение к запятнанному человеку, за что приходится потом краснеть. Папаша Горио добродушно ответил дружеским кивком. Все это произошло молниеносно. Обратив все свое внимание на этот эпизод, Эжен не замечал, что он в гостиной не один, и вдруг услышал голос графини де Ресто.

— Как, Максим, вы уходите? — сказала она с упреком и некоторой досадой.

Прибытие тильбюри ускользнуло от внимания графини. Растиньяк круто повернулся и увидел графиню: она была кокетливо одета в пеньюар из белого кашемира с розовыми бантами, причесана небрежно, как это бывает у парижанок по утрам; от нее шел аромат духов; она, наверно, приняла ванну, и красота ее, так сказать смягченная, носила более чувственный характер, глаза подернулись влагой. Взор молодых людей все видит, их чувства собирают воедино все излучения женщины, как растение вбирает в себя из воздуха необходимые для жизни вещества. Эжену не было надобности касаться рук графини, чтобы почувствовать их молодую свежесть. Ее грудь розоватыми тонами просвечивала сквозь кашемир и временами, когда чуть-чуть распахивался пеньюар, немного обнажалась, приковывая к себе взор Эжена. Графиня не нуждалась в помощи корсета, и только пояс подчеркивал стройность ее талии; шея призывала к любви, а ножки в ночных туфельках пленяли красотой. Лишь в тот момент, когда Максим взял ее руку, чтобы поцеловать, Эжен его заметил, а графиня заметила Эжена.

— Это вы, господин де Растиньяк? Очень рада вас видеть, — сказала она таким тоном, что умные люди сразу поняли бы, как надо поступить.

Де Трай поглядывал то на Эжена, то на графиню достаточно многозначительно, чтобы заставить непрошенного гостя удалиться. «Это еще что! надеюсь, дорогая, ты выставишь молодчика за дверь!» Эта фраза ясно, точно передала бы то, что нагло выражал взглядом высокомерный молодой человек — Максим, как называла его графиня Анастази, всматриваясь ему в лицо с такой готовностью повиноваться, которая разоблачает все тайны женщины, помимо ее сознания и воли.

Растиньяк проникся дикой ненавистью к этому молодому человеку. Прежде всего, глядя на белокурые, красиво завитые волосы Максима, он понял, насколько его собственная прическа отвратительна. К тому же Максим был в тонких чистых сапогах, а на сапогах Эжена, несмотря на все его заботы, обозначался легкий налет пыли. В довершение всего, сюртук на этом денди изящно облегал талию и придавал ему сходство с красивой женщиной, а на Эжене днем, в половине третьего был черный фрак. Умный юноша с берегов Шаранты сообразил, какое превосходство давал костюм высокому и тонкому денди с ясным взглядом, с бледной кожей — из числа тех, кто может обобрать и сироту.

Графиня де Ресто не стала дожидаться ответа Растиньяка и порхнула в другую гостиную, как на крыльях, распустив полы пеньюара, — они свивались, развивались и придавали ей вид бабочки; Максим последовал за ней. Взбешенный Эжен устремился за Максимом и графиней… Все трое сошлись на середине большой гостиной, против камина. Студент отлично сознавал, что служит помехой ненавистному Максиму; и все-таки, рискуя возбудить против себя неудовольствие графини, решил помешать денди. Эжен вспомнил, что видел этого молодого человека на балу у г-жи де Босеан, и в один миг сообразил, какую роль играл Максим у графини де Ресто; он с юношеской дерзостью, которая приводит к большим глупостям или к большим успехам, сказал себе: вот мой соперник, хочу торжествовать над ним!

Безрассудный юноша! Он не знал, что граф Максим де Трай, намеренно вызвав на дерзость, стрелял первым и убивал противника. Эжен был опытный охотник, но в тире он из двадцати двух фигур-мишеней еще не сбивал двадцати.

Молодой граф сел на диванчик у камина и, взяв щипцы, начал с такой яростью, с такой досадой мешать уголь, что красивое лицо Анастази сразу затуманилось. Молодая женщина обернулась к Эжену и бросила на него холодно-вопросительный взгляд, говоривший настолько ясно: «Почему же вы не уходите?» — что благовоспитанные люди сейчас же нашли бы соответствующую фразу, одну из тех, что можно бы назвать фразами на прощанье.

Эжен, сделав приятное лицо, сказал:

— Мадам, я поспешил увидеть вас, чтобы… — он запнулся.

Дверь отворилась. Внезапно появился господин без шляпы, — тот, что правил тильбюри, — не поздоровался с графиней, взглянул угрюмо на студента и подал руку Максиму, произнеся: «Добрый день» каким-то братским тоном, что чрезвычайно удивило Растиньяка. Провинциальным молодым людям неведома вся прелесть жизни треугольником.

— Господин де Ресто, — представила графиня Эжену своего мужа.

Эжен отвесил глубокий поклон.

— Господин де Растиньяк, — продолжала графиня, представляя Эжена графу де Ресто. — Он родственник виконтессы де Босеан — через Марсийяков, и я имела удовольствие с ним встретиться у нее на последнем бале.

Графиня произнесла это почти напыщенно, с особой гордостью, свойственной хозяйкам дома, когда они могут доказать, что у них бывают только избранные; слова «родственник виконтессы де Босеан — через Марсийяков»  произвели магическое действие — граф оставил свой холодно-церемонный тон и приветствовал Эжена:

— Счастлив с вами познакомиться.

Даже граф Максим де Трай тревожно взглянул на Растиньяка и сразу утратил свой наглый вид. Это прикосновение волшебной палочки, совершенное могуществом одного только имени, раскрыло все тридцать ящичков в мозгу южанина, вернув Эжену заготовленное остроумие. Какой-то свет внезапно озарил ему всю атмосферу в парижском высшем обществе, для него еще неясную. «Дом Воке», папаша Горио ушли из его мыслей куда-то очень далеко.

— Род Марсийяков я считал угасшим, — сказал граф де Ресто.

— Да, — отвечал Эжен. — Мой двоюродный дед, шевалье де Растиньяк, женился на последней представительнице рода де Марсийяков. У него была только одна дочь, вышедшая замуж за маршала де Кларембо, деда госпожи де Босеан с материнской стороны. Мы — младшая линия, линия бедная, тем более что мой двоюродный дед, вице-адмирал, потерял все на королевской службе. Революционное правительство, ликвидируя Индийскую компанию, не захотело признать наших долговых претензий к ней.

— Не командовал ли ваш двоюродный дед «Мстителем» до 1789 года?

— Совершенно верно.

— В таком случае он знал моего деда, который командовал «Варвиком».

Максим взглянул на графиню де Ресто и слегка пожал плечами, как бы говоря: «Если он примется толковать о флоте с этим господином, то все для нас пропало». Анастази поняла его взгляд. С удивительным сознаньем женской власти она сказала, улыбаясь:

— Идемте, Максим, у меня есть к вам одна просьба. Господа, мы предоставляем вам свободу совместно плавать на «Мстителе» и «Варвике».

Графиня встала, с лукавой усмешкой подала знак Максиму, и оба направились к будуару. Едва эта морганатическая  чета — прекрасное немецкое выражение, не имеющее соответствия во французском языке — дошла до двери, как граф прервал свой разговор с Эженом, сказав недовольным тоном:

— Анастази! Останьтесь, дорогая, здесь, — вы хорошо знаете, что…

— Сейчас! Сейчас! — ответила она, не дав ему договорить. — Я только на одну минуту: дать поручение Максиму.

Графиня быстро вернулась. Все женщины, вынужденные считаться с характером мужей, чтобы иметь возможность вести себя, как хочется, хорошо знают, до какого предела можно доходить, не теряя драгоценного доверия, и тщательно избегают столкновений с мужьями из-за мелочей жизни, — поэтому и графиня сразу заметила по изменившемуся тону графа де Ресто, что пребывание в будуаре не лишено опасности. Этой помехой она была обязана Эжену. Выражая всем своим видом досаду, графиня глазами указала Максиму на студента, тогда де Трай, обращаясь к графу, его жене и Растиньяку, насмешливо сказал:

— Вы заняты серьезными делами, я не хочу мешать вам, прощайте, — и быстро вышел.

— Останьтесь, Максим! — крикнул ему граф.

— Приходите обедать, — добавила графиня и, вторично оставив Эжена с графом, пошла вслед за Максимом в первую гостиную, где они пробыли довольно долго, рассчитывая, что за это время граф де Ресто выпроводит студента.

Растиньяк слышал, как они то заливались смехом, то говорили, то смолкали; но коварный студент щеголял остроумием перед графом де Ресто, льстил ему и вступал с ним в спор, надеясь вновь увидать графиню и определить характер ее отношений с папашей Горио. Женщина, явно влюбленная в Максима, жена, вертевшая своим мужем и связанная таинственными узами со старым вермишельщиком, представляла для Растиньяка загадку. Он жаждал проникнуть в ее тайну, надеясь таким образом достигнуть полного господства над этой женщиной, парижанкой с ног до головы.

— Анастази! — снова позвал свою жену граф.

— Ну, бедный мой Максим, — сказала она молодому человеку, — надо покориться. До вечера…

— Нази, — сказал Максим ей на ухо, — когда приоткрывался ваш пеньюар, у этого молодчика глаза горели, как угли, — надеюсь, вы больше не пустите его к себе в дом. Он станет объясняться вам в любви, будет вас компрометировать, и ради вас я буду вынужден его убить.

— Да вы с ума сошли, Максим! — сказала она. — Наоборот, такие студентики могут служить замечательным громоотводом. Разумеется, я постараюсь, чтобы он пришелся не по вкусу графу де Ресто.

Максим расхохотался и вышел в сопровождении графини; она остановилась у окна и наблюдала, как он садился в экипаж, горячил лошадь и помахивал бичом. Графиня де Ресто вернулась лишь тогда, когда за ним закрылись главные ворота.

— Представьте себе, — обратился к ней граф, — имение, где живет семья господина де Растиньяка, оказывается, недалеко от Вертэй, на Шаранте. Двоюродный дед господина де Растиньяка и мой дед были знакомы.

— Я рада, что у нас есть общие знакомые, — рассеянно ответила графиня.

— И больше, чем вы предполагаете, — заметил студент, понизив голос.

— Каким образом? — оживленно спросила она.

— Я только что видел, — продолжал студент, — как от вас вышел господин, с которым я живу дверь в дверь, в одном и том же пансионе; я говорю о папаше Горио.

Услышав это имя, приправленное словом «папаша», граф, мешавший жар в камине, бросил щипцы в камин, словно они обожгли ему руки, и встал.

— Милостивый государь, вы могли бы сказать: «господин Горио»! воскликнул он.

Графиня, заметив раздражение мужа, сначала побледнела, затем покраснела и явно пришла в замешательство; стараясь придать своему голосу естественность, она с деланной развязностью заметила:

— Нет человека, которого бы мы так любили…

Не докончив, она, словно под влиянием какой-то мелькнувшей у нее мысли, взглянула на фортепьяно и спросила Растиньяка:

— Вы любите музыку?

— Очень, — ответил ей Эжен, покраснев и растерявшись от смутного сознания, что сделал какой-то нелепый промах.

— Вы поете? — отрывисто спросила она, направляясь к фортепьяно, и, сильно ударяя по клавишам, пробежала их все от нижнего до и до верхнего фа рррра!

— Нет, мадам.

Граф де Ресто ходил взад и вперед по комнате.

— Жаль: вы лишены очень верного средства иметь успех. Ca-a-ro, Ca-a-aro, Ca-a-a-a-ro, non dubitare!..(Милый, оставь сомненья! -итал.) — спела графиня.

Назвав имя папаши Горио, Эжен опять привел в действие волшебную палочку, но оно было обратно тому, какое вызвали слова: «родственник виконтессы де Босеан». Он оказался в положении человека, который удостоился получить доступ к любителю редкостей и нечаянно задел за шкап со статуэтками, отчего у трех или четырех из них отскочили плохо приклеенные головки. Эжен готов был провалиться сквозь землю. Лицо графини де Ресто стало холодным и сухим, глаза смотрели безразлично и избегали взгляда злосчастного студента.

— Мадам, — сказал он, — вам нужно поговорить с графом де Ресто, соблаговолите принять дань моего уважения и разрешите мне…

— Когда бы вы ни пришли, — поспешно заговорила графиня, жестом остановив Эжена, — вы можете быть уверены, что доставите огромное удовольствие и мне и графу де Ресто.

Эжен низко поклонился супружеской чете и вышел; граф де Ресто последовал за ним и, несмотря на настояния Эжена не делать этого, проводил его до самой передней.

— Когда бы ни явился господин де Растиньяк, ни графини, ни меня нет дома, — сказал граф Морису.

Выйдя на крыльцо, Эжен увидел, что идет дождь.

«Ну-с, я допустил какую-то неловкость, но ни причины, ни значения ее не понимаю, — подумал Эжен, — а в довершение всего испорчу фрак и шляпу. Сидеть бы мне в своем углу да зубрить право и думать только о том, как бы стать прилежным судейским чиновником. Мне ли бывать в свете! — ведь для того, чтобы вращаться в нем приличным образом, необходима уйма всякой всячины: кабриолеты, сверкающие сапоги, золотые цепочки и прочая обязательная оснастка, вроде белых замшевых перчаток по утрам, шесть франков пара, а по вечерам непременно желтых. Старый плут папаша Горио, эх!»

Когда он очутился под воротами, кучер наемной кареты, должно быть только что доставивший новобрачных к ним на дом и не желавший ничего другого, как получить тайно от хозяина плату за несколько концов, знаком предложил свои услуги Растиньяку, увидав, что тот во фраке, в белом жилете, желтых перчатках, чистых сапогах, но без зонтика. Эжена обуревала глухая ярость, которая обычно толкает молодого человека еще глубже в пропасть, куда он уже начал спускаться, точно надеясь там отыскать благополучный выход. Эжен кивнул головой на предложенье кучера и сел в карету, где несколько цветочков флер-доранжа и обрывков канители напоминали о поездке молодых.

— Куда прикажете? — спросил кучер, уже сняв белые перчатки.

«Черт побери, — решил Эжен, — коль пропадать, так не напрасно!»

— К де Босеанам! — добавил он громко.

— К каким? — спросил кучер.

Высоковажный вопрос смутил Эжена. Этот еще не оперившийся щеголь не знал, что было два особняка де Босеанов, и не имел понятия, насколько он богат родней, которой не было до него никакого дела.

— К Босеанам, на улицу…

— Гренель, — подхватил кучер, мотнув головой. — А то есть другой особняк — графа и маркиза де Босеанов, на улице Сен-Доминик, — добавил он, поднимая подножку.

— Знаю, — сухо ответил Эжен.

«Сегодня все издеваются надо мной! — сказал он про себя, бросая цилиндр на переднее сиденье. — Вот это баловство мне обойдется дорого. Но я по крайней мере нанесу визит так называемой кузине вполне по-аристократически. Старый злодей папаша Горио мне уже стоит не меньше десяти франков, честное слово! Опишу-ка я свое приключение госпоже де Босеан, — быть может, рассмешу ее. Она, конечно, знает тайну преступных связей этой бесхвостой старой крысы с красавицей графиней. Лучше понравиться моей кузине, чем расшибить себе лоб об эту безнравственную женщину, да и стоит она, как видно, не мало денег. Если одно имя красавицы виконтессы имеет такую силу, — какое же значение должна иметь она сама? Прибегнем к высшим сферам. Когда атакуешь небеса, надо брать на прицел самого бога!»

Эти разговоры с самим собой передавали вкратце тысячу и одну мысль, среди которых метался Растиньяк. Глядя на дождь, он немного успокоился и почувствовал себя увереннее. Он говорил себе, что если истратит две драгоценные последние монеты по сто су, то не без пользы, сохранив в целости свои ботинки, фрак и цилиндр. Веселым чувством отозвался в нем возглас кучера: «Отворите ворота, будьте любезны!» Красный с золотом швейцар толкнул ворота, петли заскрипели… и Растиньяк со сладостным удовлетворением наблюдал, как его карета миновала въезд, объехала кругом двора и остановилась под навесом у крыльца. Кучер, в грубом синем балахоне с красной оторочкой, слез, чтобы откинуть подножку. При выходе из кареты Эжен услыхал приглушенные смешки из-за колонн особняка. Три или четыре лакея уже подшучивали над свадебным мещанским экипажем. Студент только тогда уразумел их смех, когда сравнил этот рыдван с двухместной каретой, одной из самых щегольских в Париже: в запряжке пара горячих лошадей с розами на ушах грызла удила; кучер, в пудре, в отличном галстуке, натянул вожжи, как будто лошади вот-вот готовы были вырваться. На Шоссе д'Антен, во дворе графини де Ресто, стоял изящный кабриолет двадцатишестилетнего молодого человека; в предместье Сен-Жермен знатного вельможу ждала роскошная карета, какой не купишь и за тридцать тысяч франков.

«Кто же это? — мысленно спросил Эжен, с некоторым опозданием сообразив, что в Париже, конечно, мало женщин, никем не занятых, и завоевание одной из этих королев стоит не только крови. — Черт побери! Наверняка и у моей кузины есть свой Максим».

С замиранием сердца Эжен поднялся на крыльцо. При появлении его стеклянная дверь распахнулась: он увидал лакеев, степенных, какими бывают ослы, когда их чистят. Парадный бал, на котором присутствовал Эжен, давался в больших покоях для приемов, занимавших нижний этаж особняка де Босеанов. Не успев сделать визит кузине в промежуток времени между приглашением и балом, он еще не побывал в комнатах самой виконтессы де Босеан, где предстояло ему впервые увидеть чудеса ее личного изящества, говорящего о душе и жизни знатной женщины. Знакомство с ним представляло для Эжена тем больший интерес, что гостиная графини де Ресто давала ему меру для сравнения. С половины пятого виконтесса принимала. Явись ее кузен на пять минут раньше, она бы его не приняла. По белой широкой, уставленной цветами лестнице с золочеными перилами и красною дорожкой Эжена, ничего не понимавшего в различиях парижского этикета, провели к г-же де Босеан; он не знал ее изустной биографии, одной из вечно меняющихся повестей, какие в парижских гостиных рассказывают на ухо друг другу каждый вечер.

 

назад<<< 1 2 . . . 4 . . . 19 >>> далее