Вот Олег сел за столик сестры – и как бы шагнул в общественном положении и в осознании мира. Уже тот «он», которому нельзя помочь, тот «он», за которым не следует держать койку, те инкурабельные больные – всё это был не он, Костоглотов. А с ним, Костоглотовым, уже так разговаривали, будто он не мог умереть, будто он был вполне курабельный. Этот прыжок из состояния в состояние, совершаемый так незаслуженно, по капризу внезапных обстоятельств, смутно напомнил ему что-то, но он сейчас не додумывал.

 – Да, это всё логично. Но вот списали Азовкина. А вчера при мне выписали tumor cordis, ничего ему не объяснив, ничего не сказав, – и было ощущение, что я тоже участвую в обмане.

 Он сидел к Зое сейчас не той стороной, где шрам, и лицо его выглядело совсем не жестоким.

 Слаженно, в тех же дружеских отношениях, они работали дальше и прежде обеда кончили всё.

 Ещё, правда, оставила Мита и вторую работу: переписывать лабораторные анализы на температурные листы больных, чтоб меньше было листов и легче подклеивать к истории болезни. Но жирно было бы ей это всё в одно воскресенье. И Зоя сказала:

 – Ну, большое вам, большое спасибо, Олег Филимонович.

 – Нет уж! Как начали, пожалуйста: Олег!

 – Теперь после обеда вы отдохнёте…

 – Я никогда не отдыхаю.

 – Но ведь вы же больной.

 – Вот странно, Зоенька, вы только по лестнице поднимаетесь на дежурство, и я уже совершенно здоров!

 – Ну хорошо, – уступила Зоя без труда. – На этот раз приму вас в гостиной.

 И кивнула на комнату врачебных заседаний.

 Однако после обеда она опять разносила лекарства, и были срочные дела в большой женской. По противоположности с ущербностью и болезнями, окружавшими здесь её, Зоя вслушивалась в себя, как сама она была чиста и здорова до последнего ноготочка и кожной клеточки. С особенной радостью она ощущала свои дружные тугоподхваченные груди, и как они наливались тяжестью, когда она наклонялась над койками больных, и как они подрагивали, когда она быстро шла.

 Наконец дела проредились. Зоя велела санитарке сидеть тут у стола, не пускать посещающих в палаты и позвать её, если что. Она прихватила вышиванье, и Олег пошёл за ней в комнату врачей.

 Это была светлая угловая комната с тремя окнами. Не то чтоб она была обставлена со свободным вкусом – и рука бухгалтера и рука главного врача ясно чувствовались: два стоявших тут дивана были не какие-нибудь откидные, а совершенно официальные – с высокими отвесными спинками, ломавшими шею, и зеркалами в спинках, куда можно было посмотреться разве только жирафу. И столы стояли по удручающему учрежденческому уставу: председательский массивный письменный стол, покрытый толстым органическим стеклом, и поперёк ему, обязательной буквой Т, – длинный стол для заседающих. Но этот последний был застелен, как бы на самаркандский вкус, небесно-голубой плюшевой скатертью – и небесный цвет этой скатерти сразу овеселял комнату. И ещё удобные креслица, не попавшие к столу, стояли прихотливой группкой, и это тоже делало комнату приятной.

 Ничто не напоминало тут больницу, кроме стенной газеты «Онколог», выпущенной к седьмому ноября.

 Зоя и Олег сели в удобные мягкие кресла в самой светлой части комнаты, где на подставках стояли вазоны с агавами, а за цельным большим стеклом главного окна ветвился и тянулся ещё выше дуб.

 Олег не просто сел – он всем телом испытывал удобство этого кресла, как хорошо выгибается в нём спина и как плавно шея и голова ещё могут быть откинуты дальше.

 – Что за роскошь! – сказал он. – Я не попирал такой роскоши… наверно, лет пятнадцать.

 (Если уж ему так нравится кресло, почему он себе такого не купил?)

 – Итак – что вы загадали? – спросила Зоя с тем поворотом головы и тем выражением глаз, которые для этого подходили.

 Сейчас, когда они уединились в этой комнате и сели в эти кресла с единственной целью разговаривать, – от одного слова, от тона, от взгляда зависело, пойдёт ли разговор порхающий или тот, который взрезывает суть. Зоя вполне была готова к первому, но пришла она сюда, предчувствуя второй.

 И Олег не обманул. Со спинки кресла, не отрывая головы, он сказал торжественно – в окно, выше её:

 – Я загадал… Поедет ли одна девушка с золотой чёлкой… к нам на целину.

 И лишь теперь посмотрел на неё.

 Зоя выдержала взгляд:

 – Но что там ждёт эту девушку?

 Олег вздохнул:

 – Да я вам уже рассказывал. Весёлого мало. Водопровода нет. Утюг на древесном угле. Лампа керосиновая. Пока мокро – грязь, как подсохнет – пыль. Хорошего никогда ничего не наденешь.

 Он не упускал перечислить дурного – будто для того, чтоб не дать ей возможности пообещать! Если нельзя никогда хорошо одеться, то действительно – что это за жизнь? Но, как ни удобно жить в большом городе, знала Зоя, что жить – не с городом. И хотелось ей прежде не тот посёлок представить, а этого человека понять.

 – Я не пойму – что вас там держит?

 Олег рассмеялся:

 – Министерство внутренних дел! – что!

 Он всё так же лежал головой на спинке, наслаждаясь.

 Зоя насторожилась.

 – Я – так и заподозрила. Но, позвольте, вы же… русский?

 – Да стопроцентный русак! Могу я иметь чёрные волосы?

 И поправил их.

 Зоя пожала плечами:

 – Но тогда – почему ж вас?..

 Олег вздохнул:

 – Эх, до чего ж несведущая растёт молодёжь! Мы росли – понятия не имели об уголовном кодексе, и что там есть за статьи, пункты, и как их можно толковать расширительно. А вы живёте здесь, в центре этого всего края, и даже не знаете элементарного различия между ссыльнопоселенцем и административно-ссыльным.

 – А какая же?..

 – Я – административно-ссыльный. Я сослан не по национальному признаку, а – лично, как Олег Филимонович Костоглотов, понимаете? – Он рассмеялся. – «Личный почётный гражданин», которому не место среди честных граждан.

 И блеснул на неё тёмными глазами.

 Но она не испугалась. То есть испугалась, но как-то поправимо.

 – И… на сколько же вы сосланы? – тихо спросила она.

 – Навечно! – громыхнул он.

 У неё даже в ушах зазвенело.

 – Пожизненно? – переспросила она полушёпотом.

 – Нет, именно навечно! – настаивал Костоглотов. – В бумаге было написано навечно. Если пожизненно – так хоть гроб можно оттуда потом вывезти, а уж навечно – наверно, и гроба нельзя. Солнце потухнет – всё равно нельзя, вечность-то – длинней.

 Вот теперь действительно сердце её сжалось. Всё неспроста – и шрам этот, и вид у него бывает жестокий. Он, может быть, убийца, страшный человек, он, может быть, тут её и задушит, недорого возьмёт…

 Но Зоя не повернула кресла, чтобы легче бежать. Она только отложила вышиванье (ещё к нему и не притронулась). И, глядя смело на Костоглотова, который не напрягся, не разволновался, а по-прежнему удобно устроен был в кресле, спросила, волнуясь сама:

 – Если вам тяжело – то вы не говорите мне. А если можете – скажите: такой ужасный приговор – за что?..

 Но Костоглотов не только не был удручён сознанием преступления, а с совершенно беззаботной улыбкой ответил:

 – Никакого приговора, Зоенька, не было. Вечную ссылку я получил – по наряду.

 – По… наряду??

 – Да, так называется. Что-то вроде фактуры. Как с базы на склад выписывают: мешков столько-то, бочонков столько-то… Использованная тара…

 Зоя взялась за голову:

 – Подождите… Не понимаю. Это – может быть?.. Это – вас так?.. Это – всех так?..

 – Нет, нельзя сказать, чтобы всех. Чистый десятый пункт – не посылают, а десятый с одиннадцатым – уже посылают.

 – А что такое одиннадцатый?

 – Одиннадцатый? – Костоглотов подумал. – Зоенька, я вам что-то много рассказываю, вы с этим матерьяльцем дальше поосторожней, а то можете подзаработать тоже. У меня был основной приговор – по десятому пункту, семь лет. Уж кому давали меньше восьми лет – поверьте, это значит – совсем ничего не было, просто из воздуха дело сплетено. Но был и одиннадцатый, а одиннадцатый значит – групповое дело. Сам по себе одиннадцатый пункт срока как бы не увеличивает – но раз была нас группа, вот и разослали по вечным ссылкам. Чтобы мы на старом месте никогда опять не собрались. Теперь – понятно?

 Нет, ей было ещё непонятно.

 – Так это была… – она смягчила, – ну, как говорится – шайка?

 И вдруг Костоглотов звонко расхохотался. И оборвал и насупился также вдруг.

 

– А здорово получилось. Как и моего следователя, вас не удовлетворило слово «группа». Он тоже любил называть нас – шайка. Да, нас была шайка – шайка студентов и студенток первого курса. – Он грозно посмотрел. – Я понимаю, что здесь курить нельзя, преступно, но всё-таки закурю, ладно? Мы собирались, ухаживали за девочками, танцевали, а мальчики ещё разговаривали о политике. И о… Самом. Нас, понимаете ли, кое-что не устраивало. Мы, так сказать, не были в восторге. Двое из нас воевали и как-то ожидали после войны кое-чего другого. В мае перед экзаменами – всех нас загребли, и девчёнок тоже.

 Зоя ощущала смятение… Она опять взяла в руки вышиванье. С одной стороны, он говорил опасные вещи, которые не только не следовало никому повторять, но даже слушать, но даже держать открытыми ушные раковины. А с другой стороны, было огромное облегчение, что они никого не заманивали в тёмные переулки, не убивали.

 Она глотнула.

 – Я не понимаю… вы всё-таки – делали-то что?

 – Как что? – он затягивался и выпускал дым. Какой он был большой, такая маленькая была папироска. – Я ж вам говорю: учились. Пили вино, если позволяла стипендия. Ходили на вечеринки. И вот девчёнок замели вместе с нами. И дали им по пять лет… – Он посмотрел на неё пристально. – Вы – на себе это вообразите. Вот вас берут перед экзаменами второго семестра – и в мешок.

 Зоя отложила вышиванье.

 Всё страшное, что она предчувствовала услышать от него, – оказалось каким-то детским.

 – Ну а вам, мальчикам, – зачем это всё нужно было?

 – Что? – не понял Олег.

 – Ну вот это… быть недовольными… Чего-то там ожидать…

 – Ах, в самом деле! Ну да, в самом деле! – покорно рассмеялся Олег. – Мне это в голову не приходило. Вы опять сошлись с моим следователем, Зоенька. Он говорил то же самое. Креслице вот хорошее! На койке так не посидишь.

 Олег опять устроился со всем удобством и, покуривая, смотрел, прищурившись, в большое окно с цельным стеклом.

 Хотя шло к вечеру, но пасмурный ровный денёк не темнел, а светлел. Всё растягивался и редел облачный слой на западе, куда и выходила как раз эта комната углом.

 Вот только теперь Зоя по-серьёзному взялась вышивать – и с удовольствием делала стежки. И они молчали. Олег не хвалил её за вышивание, как прошлый раз.

 – И что ж… ваша девушка? Тоже была там? – спросила Зоя, не поднимая головы от работы.

 – Д-да… – сказал Олег, не сразу пройдя это «д», нето думая о другом.

 – А где ж она теперь?

 – Теперь? На Енисее.

 – Так вы просто не можете с ней соединиться?

 – И не пытаюсь, – безучастно говорил он.

 Зоя смотрела на него, а он в окно. Но почему ж он тогда не женится здесь, у себя?

 – А что, это очень трудно – соединиться? – придумала она спросить.

 – Для нерегистрированных – почти невозможно, – рассеянно сказал он. – Но дело в том, что – незачем.

 – А у вас карточки её нет с собой?

 – Карточки? – удивился он. – Заключённым карточек иметь не положено. Рвут.

 – Ну а какая она была из себя?

 Олег улыбнулся, прижмурился:

 – Спускались волосы до плеч, а на концах – р-раз, и заворачивались кверху. В глазах, вот как в ваших всегда насмешечка, а у неё всегда – немножко грусть. Неужели уж человек так предчувствует свою судьбу, а?

 – Вы в лагере вместе были?

 – Не-ет.

 – Так когда же вы с ней расстались?

 – За пять минут до моего ареста… Ну, то есть май ведь был, мы долго у неё сидели в садике. Уже во втором часу ночи я с ней простился и вышел – и через квартал меня взяли. Прямо, машина на углу стояла.

 – А её?!

 – Через ночь.

 – И больше никогда не виделись?

 – Ещё один раз виделись. На очной ставке. Я уже острижен был. Ждали, что мы будем давать друг на друга показания. Мы – не дали.

 Он вертел окурок, не зная, куда его деть.

 – Да вон туда, – показала она на сверкающую чистую пепельницу председательского места.

 А облачка на западе всё растягивало, и уже нежно-жёлтое солнышко почти распеленилось. И даже закоренело-упрямое лицо Олега смягчилось в нём.

 – Но почему же вы теперь-то?!.. – сочувствовала Зоя.

 – Зоя! – сказал Олег твёрдо, но остановился подумать. – Вы сколько-нибудь представляете – что ждёт в лагере девушку, если она хороша собой? Если её где-нибудь по дороге в воронке не изнасилуют блатные, – впрочем, они всегда успеют это сделать и в лагере, – в первый же вечер лагерные дармоеды, какие-нибудь кобели нарядчики, пайкодатчики подстроят так, что её поведут голую в баню мимо них. И тут же она будет назначена – кому. И уже со следующего утра ей будет предложено: жить с таким-то и иметь работу в чистом тёплом месте. Ну а если откажется – её постараются так загнать и припечь, чтоб она сама приползла проситься. – Он закрыл глаза. – Она осталась в живых, благополучно кончила срок. Я её не виню, я понимаю. Но и… всё. И она понимает.

 Молчали. Солнце проступило в полную ясность, и весь мир сразу повеселел и осветился. Чёрными и ясными проступили деревья сквера, а здесь, в комнате, вспыхнула голубая скатерть и зазолотились волосы Зои.

 – …Одна из наших девушек кончила с собой… Ещё одна жива… Трёх ребят уже нет… Про двоих не знаю…

 Он свесился с кресла на бок, покачался и прочёл:

 Тот ураган прошёл… Нас мало уцелело…На перекличке дружбы многих нет…И сидел так, вывернутый, глядя в пол. В какую только сторону не торчали и не закручивались волосы у него на темени! их надо было два раза в день мочить и приглаживать, мочить и приглаживать.

 Он молчал, но всё, что Зоя хотела слышать, – она уже слышала. Он был прикован к своей ссылке – но не за убийство; он не был женат – но не из-за пороков; через столько лет он нежно говорил о своей бывшей невесте – и, видимо, был способен к настоящему чувству.

 Он молчал, и она молчала, поглядывая то на вышиванье, то на него. Ничего в нём не было хоть сколько-нибудь красивого, но и безобразного сейчас она не находила. К шраму можно привыкнуть. Как говорит бабушка: «Тебе не красивого надо, тебе хорошего надо». Устойчивость и силу после всего перенесенного – вот это Зоя ясно ощущала в нём, силу проверенную, которую она не встречала в своих мальчишках.

 Она делала стежки и почувствовала его рассматривающий взгляд.

 Исподлобья глянула навстречу.

 Он стал говорить очень выразительно, всё время втягивая её взглядом:

 Кого позвать мне?.. С кем мне поделитьсяТой грустной радостью, что я остался жив?– Но вот вы уже поделились! – шёпотом сказала она, улыбаясь ему глазами и губами.

 Губы у неё были не розовые, но как будто и не накрашенные. Они были между алым и оранжевым – огневатые, цвета светлого огня.

 Нежное жёлтое предвечернее солнце оживляло нездоровый цвет и его худого больного лица. В этом тёплом свете казалось, что он не умрёт, он выживет.

 Олег тряхнул головой, как после печальной песни гитарист переходит на весёлую:

 – Эх, Зоенька! Устройте уж мне праздник до конца! Надоели мне эти белые халаты. Покажите мне не медсестру, а городскую красивую девушку! Ведь в Уш-Тереке мне такой не повидать.

 – Но откуда же я вам возьму красивую девушку? – плутовала Зоя.

 – Только снимите халат на минутку. И – пройдитесь!

 И он отъехал на кресле, показывая, где ей пройтись.

 – Но я же на работе, – ещё возражала она. – Я же не имею пра…

 То ли они слишком долго проговорили о мрачном, то ли закатное солнце так весело трещало лучами в комнате, – но Зоя почувствовала тот толчок, тот прилив, что это сделать можно и выйдет хорошо.

 Она откинула вышиванье, вспрыгнула с кресла, как девчёнка, и уже расстёгивала пуговицы, чуть наклонясь вперёд, торопясь, будто собираясь не пройтись, а пробежаться.

 – Да тяни-те же! – бросила она ему одну руку, как не свою. Он потянул – и рукав стащился. – Вторую! – танцевальным движением через спину обернулась она, и он стащил второй рукав, халат остался у него на коленях, а она – пошла по комнате. Она пошла как манекенщица – в меру изгибаясь и в меру прямо, то поводя руками на ходу, то приподнимая их.

 Так она прошла несколько шагов, оттуда обернулась и замерла – с отведенными руками.

 Олег держал халат Зои у груди, как обнял, смотрел же на неё распяленными глазами.

 – Браво! – прогудел он. – Великолепно.

 Что-то было даже в свечении голубой скатерти – этой узбекской невычерпаемой голубизны, вспыхнувшей от солнца, – что продолжало в нём вчерашнюю мелодию узнавания, прозревания. К нему возвращались все непутёвые, запутанные, невозвышенные желания. И радость мягкой мебели, и радость уютной комнаты – после тысячи лет неустроенного, ободранного, безприклонного житья. И радость смотреть на Зою, не просто любоваться ею, но умноженная радость, что он любуется не безучастно, а посягательно. Он, умиравший полмесяца назад!

 Зоя победно шевельнула огневатыми губами и с лукаво-важным выражением, будто зная ещё какую-то тайну, – прошла ту же дорожку в обратную сторону – до окна. И ещё раз обернувшись к нему, стала так.

 Он не поднялся, сидел, но снизу вверх чёрною метёлкою головы тянулся к ней.

 По каким-то признакам, – их воспринимаешь, а не назовёшь, – в Зое чувствовалась сила – не та, которая нужна, чтобы перетаскивать шкафы, но другая, требующая встречной силы же. И Олег радовался, что, кажется, он может этот вызов принять, кажется, он способен померяться с ней.

 Все страсти жизни возвращались в выздоравливающее тело! Все!

 – Зо-я! – нараспев сказал Олег. – Зо-я! А как вы понимаете своё имя?

 – Зоя – это жизнь! – ответила она чётко, как лозунг. Она любила это объяснять. Она стояла, заложив руки к подоконнику, за спину, – и вся чуть набок, перенеся тяжесть на одну ногу.

 Он улыбался счастливо. Он вомлел в неё глазами.

 – А к зоо? К зоо-предкам вы не чувствуете иногда своей близости?

 

Она рассмеялась в тон ему:

 – Все мы немножечко им близки. Добываем пищу, кормим детёнышей. Разве это так плохо?

 И тут бы, наверно, ей остановиться! Она же, возбуждённая таким неотрывным, таким поглощающим восхищением, какого не встречала от городских молодых людей, каждую субботу без труда обнимающих девушек хоть на танцах, – она ещё выбросила обе руки и, прищёлкивая обеими, всем корпусом завиляла, как это полагалось при исполнении модной песенки из индийского фильма:

 – А-ва-рай-я-а-а! А-ва-рай-я-а-а!

 Но Олег вдруг помрачнел и попросил:

 – Не надо! Этой песни – не надо, Зоя.

 Мгновенно она приняла благопристойный вид, будто не пела и не извивалась только что.

 – Это – из «Бродяги», – сказала она. – Вы не видели?

 – Видел.

 – Замечательный фильм! Я два раза была! – (Она была четыре раза, но постеснялась почему-то выговорить.) – А вам не нравится? Ведь у Бродяги – ваша судьба.

 – Только не моя, – морщился Олег. Он не возвратился к прежнему светлому выражению, и уже жёлтое солнце не теплило его, и видно было, как же он всё-таки болен.

 – Но он тоже вернулся из тюрьмы. И вся жизнь разрушена.

 – Это всё – фокусы. Он – типичный блатарь. Урка.

 Зоя протянула руку за халатом.

 Олег встал, расправил халат и подал ей надеть.

 – А вы их не любите? – Она поблагодарила кивком и теперь застёгивалась.

 – Я их ненавижу. – Он смотрел мимо неё, жестоко, и челюсть у него чуть-чуть сдвинулась в каком-то неприятном движении. – Это хищные твари, паразиты, живущие только за счёт других. У нас тридцать лет звонили, что они перековываются, что они «социально-близкие», а у них принцип: тебя не… тут у них ругательные слова, и очень хлёстко звучит, примерно: тебя не бьют – сиди смирно, жди очереди; раздевают соседей, не тебя – сиди смирно, жди очереди. Они охотно топчут того, кто уже лежит, и тут же нагло рядятся в романтические плащи, а мы помогаем им создавать легенды, а песни их даже вот на экране.

 – Какие ж легенды? – смотрела, будто провинилась в чём-то.

 – Это – сто лет рассказывать. Ну, одну легенду, если хотите. – Они рядом теперь стояли у окна. Олег без всякой связи со своими словами повелительно взял её за локти и говорил как младшенькой. – Выдавая себя за благородных разбойников, блатные всегда гордятся, что не грабят нищих, не трогают у арестантов святого костыля – то есть не отбирают последней тюремной пайки, а воруют лишь всё остальное. Но в сорок седьмом году на красноярской пересылке в нашей камере не было ни одного бобра – то есть не у кого было ничего отнять. Блатных было чуть не полкамеры. Они проголодались – и весь сахар, и весь хлеб стали забирать себе. А состав камеры был довольно оригинальный: полкамеры урок, полкамеры японцев, а русских нас двое политических, я и ещё один полярный лётчик известный, его именем так и продолжал называться остров в Ледовитом океане, а сам он сидел. Так урки безсовестно брали у японцев и у нас всё дочиста дня три. И вот японцы, ведь их не поймёшь, договорились, ночью безшумно поднялись, сорвали доски с нар и с криком «банзай!» бросились гвоздить урок! Как они их замечательно били! Это надо было посмотреть!

 – И вас?

 – Нас-то за что? Мы ж у них хлеба не отбирали. Мы в ту ночь были нейтральны, но переживали во славу японского оружия. И наутро восстановился порядок: и хлеб, и сахар мы стали получать сполна. Но вот что сделала администрация тюрьмы: она половину японцев от нас забрала, а в нашу камеру к битым уркам подсадила ещё не битых. И теперь урки бросились бить японцев – с перевесом в числе, да ведь ещё у них и ножи, у них всё есть. Били они их безчеловечно, насмерть – и вот тут мы с лётчиком не выдержали и ввязались за японцев.

 – Против русских?

 

назад<<< 1...13 ...49 >>>далее