Но условий этих всех не было, обхода же нельзя было ни отменить, ни заменить. И потому Лев Леонидович вёл их всех по заведенному и, щурясь, одним глазом больше, покорно выслушивал от лечащего о каждом больном (и не наизусть, а по папочке) – откуда он, когда поступил (о давнишних это давно было и известно), по какому поводу поступил, какой род лечения получает, в каких дозах, какова у него кровь, уже ли намечен к операции, и что мешает, или вопрос ещё не решён. Он выслушивал, и ко многим садился на койку, некоторых просил открыть больное место, смотрел, щупал, после прощупа сам же заворачивал на больном одеяло или предлагал пощупать и другим врачам.

 Истинно трудных случаев на таком обходе нельзя было решить – для того надо было человека вызвать и заниматься им отдельно. Нельзя было на обходе и высказать, назвать всё прямо, как оно есть, и потому понятно договориться друг с другом. Здесь даже нельзя было ни о ком сказать, что состояние ухудшилось, разве только: «процесс несколько обострился». Здесь всё называлось полунамёком, под псевдонимом (даже вторичным) или противоположно тому, как было на самом деле. Никто ни разу не только не сказал «рак» или «саркома», но уже и псевдонимов, ставших больным полупонятными, – «канцер», «канцерома», «цэ-эр», «эс-а» – тоже не произносили. Называли вместо этого что-нибудь безобидное: «язва», «гастрит», «воспаление», «полипы» – а что кто под этим словом понял, можно было вполне объясниться только уже после обхода. Чтобы всё-таки понимать друг друга, разрешалось говорить такое, как: «расширена тень средостения», «тимпанит», «случай не резектабельный», «не исключён летальный исход» (а значило: как бы не умер на столе). Когда всё-таки выражений не хватало, Лев Леонидович говорил:

 

– Отложите историю болезни.

 И переходили дальше.

 Чем меньше они могли во время такого обхода понять болезнь, понять друг друга и условиться – тем больше Лев Леонидович придавал значения подбодрению больных. В подбодрении он даже начинал видеть главную цель такого обхода.

 – Status idem, – говорили ему. (Значило: всё в том же положении.)

 – Да? – обрадованно откликался он. И уже у самой больной спешил удостовериться: – Вам легче немножко?

 – Да пожалуй, – удивляясь, соглашалась и больная. Она сама этого не заметила, но если врачи заметили, то так, очевидно, и было.

 – Ну вот видите! Так постепенно и поправитесь.

 Другая больная полошилась:

 – Слушайте! Почему у меня так позвоночник болит? Может, и там у меня опухоль?

 – Это вторичное явление.

 (Он правду говорил: метастаз и был вторичным явлением.)

 Над страшным обострившимся стариком, мертвецки-серым и еле движущим губами в ответ, ему докладывали:

 – Больной получает общеукрепляющее и болеутоляющее.

 То есть: конец, лечить поздно, нечем, и как бы только меньше ему страдать.

 И тогда, сдвинув тяжёлые брови и будто решаясь на трудное объяснение, Лев Леонидович приоткрывал:

 – Давайте, папаша, говорить откровенно, начистоту! Всё, что вы испытываете, – это реакция на предыдущее лечение. Но не торопите нас, лежите спокойно – и мы вас вылечим. Вы лежите, вам как будто ничего особенно не делают, но организм с нашей помощью защищается.

 И обречённый кивал. Откровенность оказывалась совсем не убийственной! – она засвечивала надежду.

 – В подвздошной области туморозное образование вот такого типа, – докладывали Льву Леонидовичу и показывали рентгеновский снимок.

 Он смотрел чёрно-мутно-прозрачную рентгеновскую плёнку на свет и одобряюще кивал:

 – Оч-чень хороший снимок! Очень хороший! Операция в данный момент не нужна.

 И больная ободрялась: с ней не просто хорошо, а – очень хорошо.

 А снимок был потому очень хорош, что не требовал повторения, он безспорно показывал размеры и границы опухоли. И что операция – уже невозможна, упущена.

 Так все полтора часа генерального обхода заведующий хирургическим отделением говорил не то, что думал, следил, чтоб тон его не выражал его чувств, – и вместе с тем чтобы лечащие врачи делали правильные заметки для истории болезни – той сшивки полукартонных бланков, исписанных от руки, застромчивых под пером, по которой любого из них могли потом судить. Ни разу он не поворачивал резко головы, ни разу не взглядывал тревожно, и по доброжелательно-скучающему выражению Льва Леонидовича видели больные, что уж очень просты их болезни, давно известны, а серьёзных нет.

 И от полутора часов актёрской игры, совмещённой с деловым размышлением, Лев Леонидович устал и расправляюще двигал кожей лба.

 Но старуха пожаловалась, что её давно не обстукивали, – и он её обстукал.

 А старик объявил:

 – Так! Я вам скажу немного!

 И стал путано рассказывать, как он сам понимает возникновение и ход своих болей. Лев Леонидович терпеливо слушал и даже кивал.

 – Теперь хотели вы сказать! – разрешил ему старик.

 Хирург улыбнулся:

 – Что ж мне говорить? У нас с вами интересы совпадают. Вы хотите быть здоровым, и мы хотим, чтобы вы были здоровы. Давайте и дальше действовать согласованно.

 С узбеками он самое простое умел сказать и по-узбекски. Очень интеллигентную женщину в очках, которую даже неловко было видеть на койке и в халате, он не стал осматривать публично. Мальчишке маленькому при матери серьёзно подал руку. Семилетнего стукнул щелчком в живот, и засмеялись вместе.

 И только учительнице, которая требовала, чтобы он вызвал на консультацию невропатолога, он ответил что-то не совсем вежливое.

 Но это и палата уже была последняя. Он вышел усталый, как после доброй операции. И объявил:

 – Перекур пять минут.

 И с Евгенией Устиновной затянули в два дыма, так схватились, будто весь их обход только к этому и шёл (но строго говорили они больным, что табак канцерогенен и абсолютно противопоказан!).

 Потом все зашли и уселись в небольшой комнатке за одним общим столом, и снова замелькали те же фамилии, которые были на обходе, но картина всеобщего улучшения и выздоровления, которую мог бы составить посторонний слушатель на обходе, здесь расстроилась и развалилась. У «status idem» случай был иноперабельный, и рентгенотерапию ей давали симптоматическую, то есть для снятия непосредственных болей, а совсем не надеясь излечить. Тот малыш, которому Лев Леонидович подавал руку, был инкурабельный, с генерализированным процессом, и лишь из-за настояния родителей следовало ещё несколько подержать его в больнице и дать ему псевдорентгеновские сеансы без тока в трубке. О той старухе, которая настояла выстукать её, Лев Леонидович сказал:

 – Ей шестьдесят восемь. Если будем лечить рентгеном – может, дотянем до семидесяти. А соперируем – она года не проживёт. А, Евгения Устиновна?

 Уж если отказывался от ножа такой его поклонник, как Лев Леонидович, Евгения Устиновна согласна была тем более.

 А он вовсе не был поклонник ножа. Но он был скептик. Он знал, что никакими приборами так хорошо не посмотришь, как простым глазом. И ничем так решительно не уберёшь, как ножом.

 О том больном, который не хотел сам решать операцию, а просил, чтоб советовались с родственниками, Лев Леонидович теперь сказал:

 – Родственники у него в глубинке. Пока свяжемся, да пока приедут, да ещё что скажут, – он умрёт. Надо его уговорить и взять на стол, не завтра, но следующий раз. С большим риском, конечно. Сделаем ревизию, может – зашьём.

 – А если на столе умрёт? – важно спросил Халмухамедов, так важно, будто он-то и рисковал.

 Лев Леонидович пошевелил длинными сросшимися бровями сложной формы.

 – То ещё «если», а без нас наверняка. – Подумал. – У нас пока отличная смертность, мы можем и рисковать.

 Всякий раз он спрашивал:

 – У кого другое мнение?

 Но мнение ему было важно одной Евгении Устиновны. А при разнице опыта, возраста и подхода оно у них почти всегда сходилось, доказывая, что разумным людям легче всего друг друга понимать.

 – Вот этой желтоволосой, – спросил Лев Леонидович, – неужели ничем уже не поможем, Евгения Устиновна? Обязательно удалять?

 – Ничем. Обязательно, – пожала изгибистыми накрашенными губами Евгения Устиновна. – И ещё хорошую порцию рентгенотерапии потом.

 – Жалко! – вдруг выдохнул Лев Леонидович и опустил голову со сдвинутым кзаду куполом, со смешной шапочкой. Как бы рассматривая ногти, ведя большим – очень большим – пальцем вдоль четырёх остальных, пробурчал: – У таких молодых отнимать – рука сопротивляется. Ощущение, что действуешь против природы.

 Ещё концом указательного обвёл по контуру большого ногтя. Всё равно ничего не получалось. И поднял голову:

 – Да, товарищи! Вы поняли, в чём дело с Шулубиным?

 – Цэ-эр рэкти? – сказала Пантёхина.

 – Цэ-эр рэкти, да, но как это обнаружено? Вот цена всей нашей онкопропаганде и нашим онкопунктам. Правильно как-то сказал Орещенков на конференции: тот врач, который брезгует вставить палец больному в задний проход, – вообще не врач! Как же у нас запущено всё! Шулубин таскался по разным амбулаториям и жаловался на частые позывы, на кровь, потом на боли – и у него все анализы брали, кроме самого простого – пощупать пальцем! От дизентерии лечили, от геморроя – всё впустую. И вот в одной амбулатории по онкологическому плакату на стене он, человек грамотный, прочёл – и догадался! И сам у себя пальцем нащупал опухоль! Так врачи не могли на полгода раньше?

 – И глубоко?

 – Было сантиметров семь, как раз за сфинктером. Ещё вполне можно было сохранить мышечный жом, и человек остался бы человеком! А теперь – уже захвачен сфинктер, ретроградная ампутация, значит, будет бесконтрольное выделение стула, значит, надо выводить анус на бок, что это за жизнь?.. Дядька хороший…

 Стали готовить список завтрашних операций. Отмечали, кого из больных потенцировать, чем; кого в баню вести или не вести, кого как готовить.

 – Чалого можно не потенцировать, – сказал Лев Леонидович. – Канцер желудка, а такое бодрое состояние, просто редкость.

 (Знал бы он, что Чалый завтра утром будет сам себя потенцировать из флакона!)

 Распределяли, кто у кого будет ассистировать, кто на крови. Опять неизбежно получалось так, что ассистировать у Льва Леонидовича должна была Анжелина. Значит, опять завтра она будет стоять против него, а сбоку будет сновать операционная сестра и, вместо того чтобы самой заранее угадывать, какой нужен инструмент, будет коситься на Анжелину, а Анжелина будет звериться, каковы они с операционной сестрой. А та – психовая, ту не тронь, она, смотри, нестерильного шёлка подхватит – и пропала вся операция… Проклятые бабы! И не знают простого мужского правила: там, где работаешь, там не…

 Оплошные родители назвали девочку при рождении Анжелиной, не представляя, в какого она ещё демона вырастет. Лев Леонидович косился на славную, хотя и лисью, мордочку её, и ему хотелось произнести примирительно:

 «Слушайте, Анжелина, или Анжела, как вам нравится! Ведь вы же совсем не лишены способностей. Если бы вы обратили их не на происки по замужеству, а на хирургию – вы бы уже совсем неплохо работали. Слушайте, нельзя же нам ссориться, ведь мы стоим у одного операционного стола…»

 Но она бы поняла так, что он утомлён её кампанией и сдаётся.

 Ещё ему хотелось подробно рассказать о вчерашнем суде. Но Евгении Устиновне он коротко начал во время курения, а этим товарищам по работе даже и рассказывать не хотелось.

 И едва кончилась их планёрка, Лев Леонидович встал, закурил и, крупно помахивая избыточными руками и рассекая воздух облитой белой грудью, скорым шагом пошёл в коридор к лучевикам. Хотелось ему всё рассказать именно Вере Гангарт. В комнате короткофокусных аппаратов он застал её вместе с Донцовой за одним столом, за бумагами.

 

– Вам пора обеденный перерыв делать! – объявил он. – Дайте стул!

 И, подбросив стул под себя, сел. Он расположился весело, дружески поболтать, но заметил:

 – Что это вы ко мне какие-то неласковые?

 Донцова усмехнулась, крутя на пальце большими роговыми очками:

 – Наоборот, не знаю, как вам понравиться. Оперировать меня будете?

 – Вас? Ни за что!

 – Почему?

 – Потому что, если зарежу вас, скажут, что из зависти: что ваше отделение превосходило моё успехами.

 – Никаких шуток, Лев Леонидович, я спрашиваю серьёзно.

 Людмилу Афанасьевну правда трудно было представить шутящей.

 Вера сидела печальная, подобранная, плечи сжав, будто немного зябла.

 – На днях будем Людмилу Афанасьевну смотреть, Лев. Оказывается, у неё давно болит желудок, а она молчит. Онколог, называется!

 – И вы уж, конечно, подобрали все показания в пользу канцера, да? – Лев Леонидович изогнул свои диковинные, от виска до виска, брови. В самом простом разговоре, где ничего смешного не было, его обычное выражение была насмешка, неизвестно над кем.

 – Ещё не все, – призналась Донцова.

 – Ну, какие, например?

 Та назвала.

 – Мало! – определил Лев Леонидович. – Как Райкин говорит: ма-ла! Пусть вот Верочка подпишет диагноз – тогда будем разговаривать. Я скоро буду получать отдельную клинику – и заберу у вас Верочку диагностом. Отдадите?

 – Верочку ни за что! Берите другую!

 – Никакую другую, только Верочку! За что ж вас тогда оперировать?

 Он шутливо смотрел и болтал, дотягивая папиросу до донышка, а думал совсем без шутки. Как говорил всё тот же Коряков: молод – опыта нет, стар – сил нет. Но Гангарт сейчас была (как и он сам) в том вершинном возрасте, когда уже налился колос опыта и ещё прочен стебель сил. На его глазах она из девочки-ординатора стала таким схватчивым диагностом, что он верил ей не меньше, чем самой Донцовой. За такими диагностами хирург, даже скептик, живёт как у Христа за пазухой. Только у женщины этот возраст ещё короче, чем у мужчины.

 – У тебя завтрак есть? – спрашивал он у Веры. – Ведь всё равно не съешь, домой понесёшь. Давай я съем!

 И действительно, смех смехом, появились бутерброды с сыром, и он стал есть, угощая:

 – Да вы тоже берите!.. Так вот был я вчера на суде. Надо было вам прийти, поучительно! В здании школы. Собралось человек четыреста, ведь интересно!.. Обстоятельства такие: была операция ребёнку по поводу высокой непроходимости кишок, заворот. Сделана. Несколько дней ребёнок жил, уже играл! – установлено. И вдруг – снова частичная непроходимость и смерть. Восемь месяцев этого несчастного хирурга трепали следствием – как он там эти месяцы оперировал! Теперь на суд приезжают из горздрава, приезжает главный хирург города, а общественный обвинитель – из мединститута, слышите? И фугует: преступно-халатное отношение! Тянут в свидетели родителей – тоже нашли свидетелей! – какое-то там одеяло было перекошено, всякую глупость! А масса, граждане наши, сидят глазеют: вот гады врачи! И среди публики – врачи, и понимаем всю глупость, и видим это затягивание неотвратимое: ведь это нас самих затягивают, сегодня ты, а завтра я! – и молчим. И если б я не только что из Москвы – наверно, тоже бы промолчал. Но после свежего московского месяца как-то другие масштабы, свои и местные, чугунные перегородки оказываются подгнившими деревянными. И я – полез выступать.

 – Там можно выступать?

 – Ну да, вроде прений. Я говорю: как вам не стыдно устраивать весь этот спектакль? (Так и крошу! Меня одёргивают: «лишим слова!») Вы уверены, что судебную ошибку не так же легко сделать, как медицинскую?! Весь этот случай есть предмет разбирательства научного, а никак не судебного! Надо было собрать только врачей – на квалифицированный научный разбор. Мы, хирурги, каждый вторник и каждую пятницу идём на риск, на минное поле идём! И наша работа вся основана на доверии, мать должна доверять нам ребёнка, а не выступать свидетелем в суде!

 Лев Леонидович и сейчас разволновался, в горле его дрогнуло. Он забыл недоеденный бутерброд и, рвя полупустую пачку, вытянул папиросу и закурил.

 – И это ещё – русский хирург! А если бы был немец или, вот скажем, жьжьид, – протянул он мягко и долго «ж», выставляя губы, – так повесить, чего ждать?.. Аплодировали мне! Но как же можно молчать? Если уж петлю затягивают – так надо рвать, чего ждать?!

 Вера потрясённо качала и качала головой вслед рассказу. Глаза её становились умно-напряжёнными, понимающими, за что и любил Лев Леонидович ей всё рассказывать. А Людмила Афанасьевна недоумённо слушала и тряхнула большой головой с пепелистыми стрижеными волосами:

 – А я не согласна! А как с нами, врачами, можно разговаривать иначе? Там салфетку в живот зашили, забыли! Там влили физиологический раствор вместо новокаина! Там гипсом ногу омертвили! Там в дозе ошиблись в десять раз! Иногруппную кровь переливаем! Ожоги делаем! Как с нами разговаривать? Нас за волосы надо таскать, как детей!

 – Да вы меня убиваете, Людмила Афанасьевна! – пятерню большую, как защищаясь, поднял к голове Лев Леонидович. – Да как можете так говорить – вы!? Да здесь вопрос, выходящий даже за медицину! Здесь – борьба за характер всего общества!

 – Надо вот что! надо вот что! – мирила их Гангарт, улавливая руки обоих от размахиваний. – Надо, конечно, повысить ответственность врачей, но через то, что снизить им норму – в два раза! в три раза! Девять больных в час на амбулаторном приёме – это разве в голове помещается? Дать возможность спокойно разговаривать с больными, спокойно думать. Если операция – так одному хирургу в день – одна, не три!

 Но ещё и ещё Людмила Афанасьевна и Лев Леонидович выкрикнули друг другу, не соглашаясь. Всё же Вера их успокоила и спросила:

 – Чем же кончилось?

 Лев Леонидович разощурился, улыбнулся:

 – Отстояли! Весь суд – на пшик, признали только, что неправильно велась история болезни. Но подождите, это ещё не конец! После приговора выступает горздрав – ну, там: плохо воспитываем врачей, плохо воспитываем больных, мало профсоюзных собраний. И в заключение выступает главный хирург города! И что ж он из всего вывел? что понял? Судить врачей, говорит, это хорошее начинание, товарищи, очень хорошее!..

 

27

 

Был обычный будний день и обход обычный: Вера Корнильевна шла к своим лучевым одна, и в верхнем вестибюле к ней присоединилась сестра.

 Сестра же была – Зоя.

 Они постояли немного около Сибгатова, но так как здесь всякий новый шаг решался самою Людмилой Афанасьевной, то долго не задержались и вошли в палату.

 Они, оказывается, были в точности одинакового роста: на одном и том же уровне и губы, и глаза, и шапочки. Но так как Зоя была гораздо плотней, то казалась и крупнее. Можно было представить, что через два года, когда она будет сама врачом, она будет выглядеть осанистее Веры Корнильевны.

 Они пошли по другому ряду, и всё время Олег видел только их спины, да черно-русый узелок волос из-под шапочки Веры Корнильевны, да золотые колечки из-под шапочки Зои.

 Но и на эти колечки он уже два ночных её дежурства не выходил. Никогда она не сказала, но зинуло вдруг ему, что вся неуступчивость её, такая досадно-промедлительная, так обижавшая его, – совсем не кокетство, а страх: переступить черту от невечного – к вечному. Он ведь – вечный. С вечным – какая игра?

 А уж на этой черте Олег трезвел во мгновение: уж какие мы есть.

 Весь тот ряд был сегодня лучевой, и они медленно продвигались, Вера Корнильевна садилась около каждого, смотрела, разговаривала.

 Ахмаджану, осмотрев его кожу и все цифры в истории болезни и на последнем анализе крови, Вера Корнильевна сказала:

 – Ну, скоро кончим рентген! Домой поедешь!

 Ахмаджан сиял зубами.

 – Ты где живёшь?

 – Карабаир.

 – Ну, вот и поедешь.

 – Выздоровел? – сиял Ахмаджан.

 – Выздоровел.

 – Совсем?

 – Пока совсем.

 – Значит, не приеду больше?

 – Через полгода приедешь.

 – Зачем, если совсем?

 – Покажешься.

 Так и прошла она весь ряд, ни разу не повернувшись в сторону Олега, всё время спиной. И всего разок в его угол глянула Зоя.

 Она посмотрела с особенной лёгкостью, ею усвоенной с какого-то времени. И на обходах она всегда находила такой момент, когда он один видел её глаза, – и тогда посылала ему, как сигналы Морзе, коротенькие вспышки весёлости в глазах, вспышки-тире и вспышки-точки.

 Но именно по этой возросшей лёгкости Олег однажды и догадался: что это – не колесо дальше прокатывалось, а потому так легко, что уж чересчур трудно, по добровольности – переступ невозможный.

 Да ведь правда, если это вольное племя не может бросить квартиру в Ленинграде – то ведь и здесь? Конечно, счастье – с кем, а не где, но всё же в большом городе…

 Близ Вадима Вера Корнильевна задержалась надолго. Она смотрела его ногу и щупала пах, оба паха, и потом живот, и подвздошье, всё время спрашивая, что он чувствует, и ещё новый для Вадима задавала вопрос: что он чувствует после еды, после разной еды.

 Вадим был сосредоточен, она тихо спрашивала, он тихо отвечал. Когда начались неожиданные для него прощупывания в правом подвздошьи и вопросы о еде, он спросил:

 – Вы – печень смотрите?

 Он вспомнил, что мама перед отъездом как бы невзначай там же прощупала его.

 – Всё ему надо знать, – покрутила головой Вера Корнильевна. – Такие грамотные больные стали – хоть белый халат вам отдавай.

 С белой подушки, смоляноволосый, изжелта-смуглый, с прямо лежащею головой, Вадим смотрел на врача со строгим проницанием, как иконный отрок.

 – Я ведь понимаю, – сказал он тихо. – Я ведь читал, в чём дело.

 Так это без напора было сказано, без претензии, чтоб Гангарт с ним соглашалась или тотчас же бы ему всё объясняла, что она смутилась и слов не нашла, сидя на его кровати перед ним как виноватая. Он хорош был собой, и молод, и наверно очень способен, – и напоминал ей одного молодого человека в близко знакомой им семье, который долго умирал, с ясным сознанием, и никакие врачи не умели ему помочь, и именно из-за него Вера, ещё тогда восьмиклассница, передумала быть инженером и решила – врачом.

 

Но вот и она не могла помочь.

 В баночке на окне у Вадима стоял чёрно-бурый настой чаги, на который с завистью приходили посмотреть другие больные.

 – Пьёте?

 – Пью.

 

назад<<< 1...27 ...49 >>>далее