36

 

Он не мог сейчас думать о ней ни с жадностью, ни с яростью – но наслаждением было пойти и лечь к её ногам, как пёс, как битый несчастный пёс. Лечь на полу и дышать в её ноги, как пёс. И это было бы – счастьем изо всего, что только можно было придумать.

 Но эту добрую звериную простоту – прийти и откровенно лечь ничком около её ног – он не мог, конечно, себе позволить. Он должен будет говорить какие-то вежливые извинительные слова, и она будет говорить какие-то вежливые извинительные слова, потому что так усложнено всё за многие тысячи лет.

 Он и сейчас ещё видел этот вчерашний её рдеющий разлив на щеках, когда она сказала: «Вы знаете, вы вполне могли бы остановиться у меня, вполне!» Этот румянец надо было искупить, отвратить, обойти смехом, нельзя было дать ей ещё раз застесняться – и вот почему надо было придумывать первые фразы, достаточно вежливые и достаточно юмористические, ослабляющие то необычное положение, что вот он пришёл к своему врачу, молодой одинокой женщине, – и с ночёвкой зачем-то. А то бы не хотелось придумывать никаких фраз, а стать в дверях и смотреть на неё. И обязательно назвать сразу Вегой: «Вега! Я пришёл!»

 Но всё равно, это будет счастье невместимое – оказаться с ней не в палате, не в лечебном кабинете, а в простой жилой комнате – и о чём-то, неизвестно, говорить. Он наверно будет делать ошибки, многое некстати, ведь он совсем отвык от жизни человеческого рода, но глазами-то сможет же он выразить: «Пожалей меня! Слушай, пожалей меня, мне так без тебя плохо!»

 Да как он мог столько времени потерять! Как мог он не идти к Веге – давно, давно уже не идти! Теперь он ходко шёл, без колебания, одного только боясь – упустить её. Полдня пробродив по городу, он уже схватил расположение улиц и понимал теперь, куда ему идти. И шёл.

 Если они друг другу симпатичны. Если им так приятно друг с другом быть и разговаривать. Если когда-нибудь он сможет и брать её за руки, и обнимать за плечи, и смотреть нежно близко в глаза – то неужели же этого мало? Да даже и много более того – и неужели мало?..

 Конечно, с Зоей – было бы мало. Но – с Вегой?.. с антилопой Нильгау?

 Ведь вот только подумал, что можно руки её вобрать в свои, – и уже тетивы какие-то наструнились в груди, и он заволновался, как это будет.

 И всё-таки – мало?..

 Он всё больше волновался, подходя к её дому. Это был самый настоящий страх! – но счастливый страх, измирающая радость. От одного страха своего – он уже был счастлив сейчас!

 Он шёл, только надписи улиц ещё смотря, а уже не замечая магазинов, витрин, трамваев, людей – и вдруг на углу, из-за сутолоки не сразу сумев обойти стоящую старую женщину, очнулся и увидел, что она продаёт букетики маленьких лиловых цветов.

 Нигде, в самых глухих закоулках его вытравленной, перестроенной, приспособленной памяти, не осталось ни тенью, что, идя к женщине, надо нести цветы! Это вконец и вокорень было им забыто как несуществующее на земле! Он спокойно шёл со своим затасканным, залатанным и огрузнённым вещмешком, и никакие сомнения не колебали его шага.

 И вот – он увидел какие-то цветы. И цветы эти зачем-то кому-то продавались. И лоб его наморщился. И недающееся воспоминание стало всплывать к его лбу, как утопленник из мутной воды. Верно, верно! – в давнем небывалом мире его юности принято было дарить женщинам цветы!..

 – Это – какие же? – застенчиво спросил он у торговки.

 – Фиалки, какие! – обиделась она. – Пучок – рубь.

 Фиалки?.. Вот те самые поэтические фиалки?.. Он почему-то не такими их помнил. Стебельки их должны были быть стройнее, выше, а цветочки – колокольчатей. Но, может, он забыл. А может – это какой-то местный сорт. Во всяком случае, никаких других тут не предлагалось. А вспомнив – уже не только нельзя было идти без цветов, а стыдно – как мог он только что спокойно идти без них.

 Но сколько ж надо было купить? Один? Выглядело слишком мало. Два? Тоже бедненько. Три? Четыре? Дорого очень. Смекалка лагерная прощёлкала где-то в голове, как крутится арифмометр, что два букета можно бы сторговать за полтора рубля или пять букетов за четыре, но этот чёткий щёлк прозвучал как будто не для Олега. А он вытянул два рубля и тихо отдал их.

 И взял два букетика. Они пахли. Но тоже не так, как должны были пахнуть фиалки его юности.

 Ещё вот так, нюхая, он мог нести их, а отдельно в руке совсем смешно выглядело: демобилизованный больной солдат без шапки, с вещмешком и с фиалками. Никак нельзя было их пристроить и лучше всего втянуть в рукав и так нести незаметно.

 А номер Веги – был вот он!..

 Вход во двор, она говорила. Он вошёл во двор. Налево потом.

 (А в груди так и переполаскивало!)

 Шла длинная общая цементная веранда, открытая, но под навесом, с косой прутяной решёткой под перилами. На перилах набросаны были на просушку – одеяла, матрасы, подушки, а на верёвках от столбика к столбику ещё висело бельё.

 Всё это очень не подходило, чтобы здесь жила Вега. Слишком отяжелённые подступы. Ну что ж, она за них не отвечает. Вот там, дальше, за всем этим развешанным, сейчас будет дверь с её номерком, и уже за дверью – мир Веги одной.

 Он поднырнул под простыни и разыскал дверь. Дверь как дверь. Светло-коричневая окраска, кой-где облупленная. Зелёный почтовый ящик.

 Олег выдвинул фиалки из рукава шинели. Поправил волосы. Он волновался – и радовался волнению. Как вообразить её – без врачебного халата, в домашней обстановке?..

 Нет, не эти несколько кварталов от зоопарка он прошлёпал в своих тяжёлых сапогах! – он шёл по растянутым дорогам страны, шёл два раза по семь лет! – и вот наконец демобилизовался, дошёл до той двери, где все четырнадцать лет его немо ожидала женщина.

 И – косточкой среднего пальца коснулся двери.

 

Однако он не успел как следует постучать – а дверь уже стала открываться (она заметила его прежде? в окно?) – открылась – и оттуда, выпирая прямо на Олега ярко-красный мотоцикл, особенно крупный в узкой двери, двинулся мордатый парень с нашлёпанным расклёпанным носом. Он даже не спросил – к чему тут Олег, к кому, – он пёр мотоцикл, он сворачивать не привык, и Олег посторонился.

 Олег опешил и не в миг понял: кто приходится этот парень одиноко живущей Веге, почему он от неё выходит? Да ведь не мог же он совсем забыть, хоть и за столько лет, что вообще люди не живут сами по себе, что они живут в коммунальных квартирах! Забыть не мог, а и помнить был не обязан. Из лагерного барака воля рисуется полной противоположностью бараку, не коммунальной квартирой никак. Да даже в Уш-Тереке люди жили все особно, не знали коммунальных.

 – Скажите, – обратился он к парню. Но парень, прокатив мотоцикл под развешенную простыню, уже спускал его с лестницы с гулковатым постуком колеса о ступеньки.

 А дверь он оставил открытой.

 Олег нерешительно стал входить. В неосвещённой глуби коридора видны были теперь ещё дверь, дверь, дверь – какая же из них? В полутьме, не зажигая лампочки, показалась женщина и спросила сразу враждебно:

 – Вам кого?

 – Веру Корнильевну, – непохоже на себя, застенчиво произнёс Костоглотов.

 – Нету её! – не проверяя двери, не смотря, с неприязненной уверенной резкостью отсекла женщина и шла прямо на Костоглотова, заставляя его тесниться назад.

 – Вы – постучите, – возвращался в себя Костоглотов. Он размягчел так от ожиданья увидеть Вегу, а на гавканье соседки мог отгавкнуться и сам. – Она сегодня не на работе.

 – Знаю. Нету. Была. Ушла. – Женщина, низколобая, косощёкая, рассматривала его.

 Уже видела она и фиалки. Уже поздно было и прятать.

 Если б не эти фиалки в руке, он был бы сейчас человек – он мог бы сам постучать, разговаривать независимо, настаивать – давно ли ушла, скоро ли вернётся, оставить записку (а может быть, и ему была оставлена?..).

 Но фиалки делали его каким-то просителем, подносителем, влюблённым, дурачком…

 И он отступил на веранду под напором косощёкой.

 А та, по пятам тесня его с плацдарма, наблюдала. Уже что-то выпирало из мешка у этого бродяги, как бы и здесь он чего не смахнул.

 Наглыми стреляющими хлопками без глушителя разражался мотоцикл во дворе – и затыкался, разражался и затыкался.

 Мялся Олег.

 Женщина смотрела раздражённо.

 Как же Веги могло не быть, если она обещала? Да, но она ждала раньше – и вот куда-то ушла. Какое горе! Не неудача, не досада – горе!

 Руку с фиалками Олег втянул в рукав шинели как отрубленную.

 – Скажите: она вернётся или уже на работу ушла?

 – Ушла, – чеканила женщина.

 Но это не был ответ.

 Но и нелепо было стоять тут перед ней и ждать.

 Дёргался, плевался, стрелял мотоцикл – и заглохал.

 А на перилах лежали – тяжёлые подушки. Тюфяки. Одеяла в конвертных пододеяльниках. Их выложили выжариваться на солнце.

 – Так что вы ждёте, гражданин?

 Ещё из-за этих громоздких постельных бастионов Олег никак не мог сообразить.

 А та разглядывала и думать не давала.

 И мотоцикл проклятый душу в клочья разрывал – не заводился.

 И от подушечных бастионов Олег попятился и отступил – вниз, назад, откуда пришёл, – отброшенный.

 Если б ещё не эти подушки – с одним подмятым углом, двумя свисшими, как вымя коровье, и одним взнесённым, как обелиск, – если б ещё не подушки, он бы сообразил, решился на что-то. Нельзя было так прямо сразу уйти. Вега, наверно, ещё вернётся! И скоро вернётся! И она тоже будет жалеть! Будет жалеть!

 Но в подушках, в матрасах, в одеялах с конвертными пододеяльниками, в простынных знамёнах – был тот устойчивый, веками проверенный опыт, отвергать который у него не было теперь сил. Права не было.

 Именно – теперь. Именно – у него.

 На поленьях, на досках может спать одинокий мужчина, пока жжёт ему сердце вера или честолюбие. Спит на голых нарах и арестант, которому выбора не дано. И арестантка, отделённая от него силой.

 Но где женщина и мужчина сговорились быть вместе – эти пухлые мягкие морды ждут уверенно своего. Они знают, что не ошибутся.

 И от крепости неприступной, непосильной ему, с болванкой утюга за плечами, с отрубленной рукой, Олег побрёл, побрёл за ворота – и подушечные бастионы радостно били ему пулемётами в спину.

 Не заводился, треклятый!

 За воротами глуше были эти взрывы, и Олег остановился ещё немного подождать.

 Ещё не потеряно было дождаться Веги. Если она вернётся – она не может здесь не пройти. И они улыбнутся, и как обрадуются: «Здравствуйте!..» – «А вы знаете…» – «А как смешно получилось…»

 И он тогда вытянет из рукава смятые, стиснутые, уже завядающие фиалки?

 Дождаться можно и снова повернуть во двор – но ведь опять же им не миновать этих пухлых уверенных бастионов!

 Их не пропустят вдвоём.

 Не сегодня, так в день какой-то другой – и Вега, тоже и Вега, легконогая, воодушевлённая, с кофейно-светлыми глазами, вся чуждая земному праху, – и она же выносит на эту веранду свою воздушную, нежную, прелестную – но постель.

 Птица – не живёт без гнезда, женщина – не живёт без постели.

 Будь ты трижды нетленна, будь ты трижды возвышенна – но куда ж тебе деться от восьми неизбежных ночных часов?

 От засыпаний.

 От просыпаний.

 Выкатился! выкатился пурпурный мотоцикл, на ходу достреливая Костоглотова, и парень с расклёпанным носом смотрел по улице победителем.

 И Костоглотов пошёл, побитый.

 Он выдвинул фиалки из рукава. Они были при последних минутах, когда ещё можно было их подарить.

 Две пионерки-узбечки с одинаковыми чёрными косичками, закрученными туже электрических шнуров, шли навстречу. Двумя руками Олег протянул им два букетика:

 – Возьмите, девочки.

 Они удивились. Переглянулись. Посмотрели на него. Друг другу сказали по-узбекски. Они поняли, что он не пьян, и не пристаёт к ним. И даже, может быть, поняли, что дядя-солдат дарит букетики от беды?

 Одна взяла и кивнула.

 Другая взяла и кивнула.

 И быстро пошли, притираясь плечо о плечо и разговаривая оживлённо.

 И остался у него за плечами замызганный, пропотевший вещмешок.

 Где ночевать – это надо было придумывать заново.

 В гостиницах нельзя.

 К Зое нельзя.

 К Веге нельзя.

 То есть можно, можно. И будет рада. И вида никогда не подаст.

 Но запретнее, чем нельзя.

 А без Веги стал ему весь этот прекрасный изобильный миллионный город – как мешок тяжёлый на спине. И странно было, что ещё сегодня утром город ему так нравился и хотелось задержаться подольше.

 И ещё странно: чему он сегодня утром так радовался? Всё излечение его вдруг перестало казаться каким-то особенным даром.

 За неполный квартал Олег почувствовал, как голоден, и как ноги натёр, как тело всё устало, и как опухоль недобитая перекатывается внутри. И пожалуй, хотелось ему поскорей бы только уехать.

 Но и возврат в Уш-Терек, теперь вполне открытый, тоже перестал манить. Понял Олег, что там его тоска загложет теперь ещё больше.

 Да просто не мог он представить себе сейчас такого места и вещи такой, которые могли бы его развеселить.

 Кроме как – вернуться к Веге.

 К ногам её опуститься: «Не гони меня, не гони! Я же не виноват».

 Но это было запретнее, чем нельзя.

 Посмотрел на солнце. Приспускаться начало. Как бы уже не третий час. Что-то надо было решать.

 Увидел на трамвае тот самый номер, который вёз в сторону комендатуры. Стал смотреть, где он останавливается ближе.

 И с железным скрежетом, особенно на поворотах, трамвай, как сам тяжело больной, потащил его по каменным узким улицам. Держась за кожаную петлю, Олег наклонялся, чтоб из окна видеть что-нибудь. Но волоклись, без зелени, без бульваров, мощёнка и облезлые дома. Мелькнула афиша дневного кино под открытым воздухом. Занятно было бы посмотреть, как это устроено, но что-то уже попригас его интерес к новинкам мира.

 Она горда, что выстояла четырнадцать лет одиночества. Но не знает она – а чего может стоить полгода таких: вместе – и не вместе…

 Свою остановку он узнал, сошёл. Теперь километра полтора надо было пройти по широкой улице унылого заводского типа, без деревца, раскалённой. По её мостовой грохотали в обе стороны непрерывные грузовики и тракторы, а тротуар тянулся мимо долгой каменной стены, потом пересекал железнодорожную заводскую колею, потом – пересыпь мелкого угля, потом шёл мимо пустыря, изрытого котлованами, и опять через рельсы, там снова стена и наконец одноэтажные деревянные бараки – те, что в титулах записываются как «временное гражданское строительство», а стоят десять, двадцать и даже тридцать лет. Сейчас хоть не было той грязи, как в январе, под дождём, когда Костоглотов в первый раз искал эту комендатуру. И всё равно – уныло-долго было идти, и не верилось, что эта улица – в том самом городе, где кольцевые бульвары, неохватные дубы, неудержимые тополя и розовое диво урюка.

 Как бы она ни убеждала себя, что так надо, так верно, так хорошо, – тем надрывней потом прорвётся.

 По какому замыслу была так таинственно и окраинно помещена комендатура, располагавшая судьбами всех ссыльных города? Но вот тут, среди бараков, грязных проходов, разбитых и заслепленных фанерою окон, развешанного белья, белья, белья, – вот тут она и была.

 Олег вспомнил отвратное выражение лица того коменданта, даже на работе не бывшего в рабочий день, как он принимал его тут, и сам теперь в коридоре комендантского барака замедлил, чтоб и своё лицо стало независимым и закрытым. Костоглотов никогда не разрешал себе улыбаться тюремщикам, даже если те улыбались. Он считал долгом напоминать, что – всё помнит.

 Он постучал, вошёл. Первая комната была полутемна, совсем гола и совсем пуста: только две долгих колченогих скамьи без спинок и, за балюстрадной отгородкой, стол, где, наверно, и производили дважды в месяц таинство отметки местных ссыльных.

 

Никого тут сейчас не было, а дверь дальше с табличкой «Комендант» – распахнута. Выйдя в прогляд этой двери, Олег спросил строго:

 – Можно?

 – Пожалуйста, пожалуйста, – пригласил его очень приятный радушный голос.

 Что такое? Подобного тона Олег сроду в НКВД не слыхивал. Он вошёл. Во всей солнечной комнате был только комендант, за своим столом. Но это не был прежний – с глубокомысленным выражением загадочный дурак, а сидел армянин с мягким, даже интеллигентным лицом, нисколько не чванный, и не в форме, а в гражданском хорошем костюме, не подходящем к этой барачной окраине. Армянин так весело посматривал, будто работа его была – распределять театральные билеты и он рад был, что Олег пришёл с хорошей заявкой.

 После лагерной жизни Олег не мог быть очень привязан к армянам: там, немногочисленные, они ревностно вызволяли друг друга, всегда занимали лучшие каптёрские, хлебные и даже масляные места. Но, по справедливости рассуждая, нельзя было за то на них и обижаться: не они эти лагеря придумали, не они придумали и эту Сибирь, – и во имя какой идеи им надо было не спасать друг друга, чуждаться коммерции и долбать землю киркой?

 Сейчас же, увидя этого весёлого расположенного к нему армянина за казённым столом, Олег с теплотой подумал именно о неказённости и деловитости армян.

 Услышав фамилию Олега и что он тут на временном учёте, комендант охотно и легко встал, хотя был полон, и в одном из шкафов начал перебирать карточки. Одновременно, как бы стараясь развлечь Олега, он всё время произносил что-нибудь вслух – то пустые междометия, а то и фамилии, которых по инструкции он жесточайше не имел права произносить:

 – Та-а-ак… Посмотрим… Калифотиди… Константиниди… Да вы садитесь, пожалуйста… Кулаев… Карануриев. Ох, затрепался уголок… Казымагомаев… Костоглотов! – И опять в пущий изъян всех правил НКВД не спросил, а сам же и назвал имя-отчество: – Олег Филимонович?

 – Да.

 – Та-а-ак… Лечились в онкологическом диспансере с двадцать третьего января… – И поднял от бумажки живые человеческие глаза: – Ну и как? Лучше вам?

 И Олег почувствовал, что уже – растроган, что даже защипало в горле немножко. Как же мало надо: посадить за эти мерзкие столы человечных людей – и уже жизнь совсем другая. И сам уже не стянуто, запросто ответил:

 – Да как вам сказать… В одном лучше, в другом хуже… – (Хуже? Как неблагодарен человек! Что ж могло быть хуже, чем лежать на полу диспансера и хотеть умереть?..) – Вообще-то, лучше.

 – Ну и хорошо! – обрадовался комендант. – Да почему ж вы не сядете?

 Оформление театральных билетов требовало же всё-таки времени! Где-то надо было поставить штамп, вписать чернилами дату, ещё в книгу толстую записать, ещё из другой выписать. Всё это армянин весело, незатруднённо сделал, освободил олегово удостоверение с разрешённым выездом и, уже протягивая его и выразительно глядя, сказал совсем неслужебно и потише:

 – Вы… не горюйте. Скоро это всё кончится.

 – Что – это? – изумился Олег.

 – Как что? Отметки. Ссылка. Ко-мен-дан-ты! – беззаботно улыбался он. (Очевидно, была у него в запасе работка поприятней.)

 – Что? Уже есть… распоряжение? – спешил вырвать Олег.

 – Распоряжение не распоряжение, – вздохнул комендант, – но есть такие намётки. Говорю вам точно. Будет! Держитесь крепче, выздоравливайте – ещё в люди выйдете.

 Олег улыбнулся криво:

 – Вышел уже я из людей.

 – Какая у вас специальность?

 – Никакой.

 – Женаты?

 – Нет.

 – И хорошо! – убеждённо сказал комендант. – Со ссыльными жёнами потом обычно разводятся – и целая канитель. А вы освободитесь, вернётесь на родину – и женитесь!

 Женитесь…

 – Ну если так – спасибо, – поднялся Олег.

 Доброжелательно напутствуя кивком, комендант всё же руки ему не подал.

 Проходя две комнаты, Олег думал: почему такой комендант? Отроду он такой или от поветрия? Постоянный он тут или временный? Или специально таких стали назначать? Очень это важно было узнать, но не возвращаться же.

 Опять мимо бараков, опять через рельсы, через уголь, этой долгой заводской улицей Олег пошёл увлечённо, быстрей, ровней, скоро скинув и шинель от жары, – и постепенно в нём расходилось и расплескивалось то ведро радости, которое ухнул в него комендант. Лишь постепенно это доходило всё до сознания.

 Потому постепенно, что отучили Олега верить людям, занимающим эти столы. Как было не помнить специально распространяемой должностными лицами, капитанами и майорами, лжи послевоенных лет о том, что будто бы подготавляется широкая амнистия для политических? Как им верили! – «мне сам капитан сказал!» А им просто велели подбодрить упавших духом – чтобы тянули! чтобы норму выполняли! чтоб хоть для чего-то силились жить!

 Но об этом армянине если что и можно было предположить, то – слишком глубокую осведомлённость, не по занимаемому посту. Впрочем, и сам Олег по обрывкам газет – не того ли и ждал?

 Боже мой, да ведь пора! Да ведь давно пора, как же иначе! Человек умирает от опухоли – как же может жить страна, проращённая лагерями и ссылками?

 Олег опять почувствовал себя счастливым. В конце концов, он не умер. И вот скоро сможет взять билет до Ленинграда. До Ленинграда!.. Неужели можно подойти и потрогать колонну Исаакия?..

 Да что там – Исаакия! Теперь же всё менялось с Вегой! Головокружительно! Теперь, если действительно… если серьёзно… – ведь это не фантазия больше! Он сможет жить здесь, с ней!

 Жить с Вегой?! Жить! Вместе! Да грудь разорвёт, если только это представить!..

 А как она обрадуется, если сейчас поехать и всё это ей рассказать! Почему же не рассказать? Почему не поехать? Кому ж во всём свете рассказать, если не ей? Кому ещё интересна его свобода?

 А он уже был у трамвайной остановки. И надо было выбирать номер: на вокзал? Или к Веге? И надо было спешить, потому что она ж уйдёт. Уже не так высоко стояло солнце.

 И опять он волновался. И тянуло его опять к Веге! И ничего не осталось от верных доводов, собранных по дороге в комендатуру.

 Почему, как виноватый, как загрязнённый, он должен её избегать? Ведь что-то же думала она, когда его лечила?

 Ведь молчала, ведь уходила за кадр, когда он спорил, когда просил остановить это лечение?

 Почему же не поехать? Разве они не могут – подняться? не могут быть выше? Неужели они – не люди? Уж Вега-то, Вега во всяком случае!

 И уже он продирался на посадку. Сколько набралось людей на остановке – и все хлынули именно на этот номер! Всем нужно было сюда! А у Олега в одной руке была шинель, в другой вещмешок, нельзя было за поручни ухватиться – и так его стиснуло, завертело и втолкнуло сперва на площадку, потом и в вагон.

 

назад<<< 1...38 ...49 >>>далее